Однако сосок этой земной груди высыхал и истощался каждый день до полудня, и пастухи вынуждены были отступать в сторону, терпеть и ждать утра следующего дня, чтобы дать возможность колодцу наполниться за ночь, вернуть свое прежнее здравие и способность давать молоко жизни всем тварям живым вновь.
Караваны толпились и не уходили, вода во чреве земли продолжала иссякать, и наиболее мудрые из пастухов пришли к необходимости продлить срок ожидания наполнения колодца с одной ночи до двух ночей подряд, а с двух ночей далее — до трех кряду. Никто вокруг не помнил и не знал, сколько времени тогда пришлось ожидать своей очереди на стоянке одному худощавому страннику, прибывшему на породистом махрийце — пегом, поджаром, в теле которого долгое воздержание оставило глубокие складки и морщины, съело весь горб и прочертило кости и ребра под кожей. Никто вокруг не знал и не задумывался, был ли он одним из тех пастухов, что лишились стад и похоронили их в пустынях по соседству, после того как животных извели засуха и голод, или это был просто одинокий путник. Рассказчики потом передавали, что стройная его фигура и необычный рост, придававший ему сходство с ифритами Идинана, а также бледность кожи с зеленоватым оттенком, похожим на цвет тел покойников, были признаками того, что человек происходил из числа жителей пещер Тассили или Тадрарта, поскольку только они в Сахаре имеют такие характерные черты: худобу и таинственность джиннов и зеленоватость кожи покойников. Один из пастухов, старик, указывает на то, что странник тот прибыл в самый злосчастный день, когда иссякла последняя капля воды, и заводилы начали спасать вновь прибывших посредством выемки со дня колодца влажной грязи. Он стоял и наблюдал за общиной и не спешил подойти и получить свою долю — пригоршню ила, пока не подозвал старейшина пастухов. Он отвесил ему в притороченный к седлу сосуд для воды его долю жижи и познакомил его с пастухом-негром высокого роста, сказал, что ему выпал жребий дожидаться своей очереди в числе прочих довольно долго. Незнакомец молча стоял перед шейхом, неотрывно глядя на медный сосуд, окрашенный в нижней части белым оловом, — словно исполняя какой-то чародейский обряд и упорно испрашивая заступничество небес. Старик про себя подумал: вот она, извечная гордыня! Потом подошел к путнику поближе и отвел его в сторону ото всех, сказав:
— Не придавай значения тому дню. Забудь все, чему тебя учило племя, сжуй и проглоти этот ил, пока его не иссушило солнце — оно отберет последнюю влагу. Солнце простирает свои когти повсюду — доберется и до капель в сырой земле.
Незнакомец, однако, не стал слизывать влажную землю. Он вышел на возвышенность поодаль и продолжал ожидать своей очереди. Говорят, он передал это блюдо из влажного ила своему пегому махрийцу, как и продолжал это делать исправно все дни ожидания.
Дело было плохо: сосок иссяк, и за две последующие ночи на дне не набралось больше нескольких несчастных капель. Пастухи пришли в отчаяние, многие бросились в погоню за жизнью — искать колодцы в округе. Отправились к колодцу «Жаждущий», расположенному на расстоянии трех недель ходу к северо-западу от колодца «Сардалис». Никто не удивился провалу такой опрометчивой затеи. В последствии по равнине прошла новость о том что большинство пустившихся в эти поиски погибли.
Незнакомец не сходил со своего места на равнине.
Спал до заката под мертвой акацией в одном из вади на востоке. Затем тащил за собой на видавшем виды поводке из козьей шерсти своего верблюда, обходя группы сбившихся вместе пастухов. Никто не знал, зачем он это делает. Старейшина трижды вставал у него на пути, останавливая его и пытаясь внушить ему терпение в противостоянии с шайтаном гордыни, но зеленый призрак так и не внял его словам все три раза, продолжая пробивать себе путь в толчее верблюдов и козьих стад, пока не добирался до гряды холмов, нависавших над вади. Он снимал недоуздок с махрийца, отпускал его на свободу пощипать бледные ветви акаций и укладывался на просторе, подкладывая седло себе под голову. Устремлял взгляд в небо, словно ожидая, когда заблещут звезды, чтобы посоветоваться с ними и узнать о тайных заклятиях прорицателей, которые бы принесли в изобилии воду в колодец. Некоторые попытались было над ним подшучивать, но его молчаливость, таинственный вид и цвет кожи вскоре отвадили их от этого занятия, люди отступились и стали его сторониться.
Испытание становилось все тяжелее, и скотина начала дохнуть от жажды. Колодец иссяк: скряга уже не давал за ночи ожиданий никаких капель, достаточных, чтобы напоить кого бы то ни было, и водопой прекратили, перешли к тому, что стали распределять глотки воды, позволяя их делать трижды в день: в сумерки перед рассветом, с приходом полудня и — последний — вечером. Зной и дуновение гиблого ветра не прекращались, караваны продолжали ползти к колодцу, и старики были вынуждены ограничиться двумя приемами влаги в сутки, а затем дело дошло до того, что в последующие дни жалкую порцию воды стали выдавать раз в день.
Скотина вся подохла.
Всадники отказывались резать своих махрийцев, трупы охватило гниение, по равнине поползли черви. Воздух остановился, гниль распространилась повсюду, мерзкие запахи неотвратимо кружили головы людям, вызывая у многих частые приступы рвоты и обмороки. Благоразумные поднялись, принялись резать своих кормильцев в жертву богам, однако, такое запоздалое великодушие не могло справиться с жестокостью солнца — оно свирепело все больше, по мере того, как замирал воздух, продолжая истязать плоть пустыни, жечь и стегать невинное тело огненными плетьми. Знойное дыхание будто останавливалось в пору полуденного сна, чтобы продолжать плавку и истязание организмов на пути к закату. В один из вечером пастухи заметили гордого упрямца бредущим со своим верблюдом меж окрестных холмов. Он собирал в мешки верблюжий помет. Любопытные не могли себе отказать в желании поглазеть на него. Даже засуха с ее жаждой, даже смерть сама не в силах остановить любопытство некоторых собратьев. Не исключено вовсе, что не соберется порядочное число таких у самых врат ада в день воскресения. Они следили за ним украдкой, из-за холма, и обнаружили, что он кладет комки помета на седельную попону и размельчает их, чтобы вынимать оттуда зерна ячменя. Они не скрывали изумления, как смог этот шайтан, полуживой бес, одетый в кости и кожу призрак дойти до такой хитрости. Наиболее всего они удивлялись не способностям незнакомца, а самому факту получения им таким способом ценного корма своему махрийцу из отходов — вот что будоражило их сознание, возбуждая в душах жестокую зависть. Никто не предполагал, что отходы минувших лет изобилия могут хранить в себе сокровища, достаточные для кормления верблюда в годы бесплодия и голода. Всякий раз, как опорожнялся мешок, он отправлялся бродить по равнине и наполнял новый. Раскладывал содержимое на попоне, собирал ценные зерна. Растирал их в своих истощенных, бледных полумертвых ладонях и преподносил в пищу своему изможденному другу. Приятели с равнины пришли за ним — пригласить его выпить с ними зеленого чаю, однако, он гордо отказался, заявив, что не пьет чай. Это, естественно, увеличило любопытство одних, в душах других вызвало новый прилив зависти и злобы, а третьи попросту убедили себя в том, что пришелец — истинный джинн, спустившийся к людям с Идинана или откуда-то из пещер на плато Тассили. Такого не бывало, чтобы во всей Великой Сахаре кто-нибудь услышал, что какой-то коренной сахарец не пьет зеленого чаю. Жители Сахары знали мужчин, которые не едят мяса, и других, что не живут с женщинами, и еще довольно часто встречались хранящие пост и воздержание от пищи и кормящихся лишь травами, однако, никому на этом великом континенте не удавалось столкнуться с человеком, отказывающимся насладиться вкусом и прелестью райского напитка. Волшебная жидкость, которую сахарцы уподобляют напитку обетованного Вау, подобного ему по прелести вкуса они не пробовали нигде и никогда с тех пор, как их далекий предок сорвал листки чудодейственного растения в оазисе Вау и пришел с ним в Сахару. Потомки во все времена воспринимали его как амулет, с прелестью пользования которым они не могли расстаться. Они готовили его и по торжественным случаям, словно совершали священнодействие, они коротали с ним остановки на долгом пути и смягчали тяготы и неудобства вечных кочевий. Он снимал головную боль, согревал от холода и освежал в зной. Он растворял заботы и недуги, наполнял душу радостью и энергией. Странник чувствовал его запах за полтора дня пути, выверял с его помощью ведущее к стоянке направление, утолял жажду и избегал смерти. Кто в Сахаре осмелится отвергнуть свою долю райского напитка? Как тут было не прийти пастухам к мысли, что этот чужестранец не джинн во плоти, не помешанный какой-то, или призрак, посланный из страны мертвых, если он у всех на глазах отказывается от единственного напитка, доставшегося людям из утраченного в веках Вау?
Они оповестили своего старейшину, и мудрец скрыл удивление за черной своей чалмой и смолчал. Он сам пошел к гостю и нашел его ухаживающим за своим пегим махрийцем. Шейх пастухов заметил, что пестрые пятна на теле верблюда не единственный признак редкостных качеств этого породистого животного, — интерес возбуждало и таинственное выражение его глаз, подобного которому он не встречал в глазах самых смышленых махрийцев. Большие, черные, проницательные глаза смотрели, источая некое неуловимое сияние, словно глаза человека. Шейх пастухов в тот же вечер уверился, что этот взгляд — человечий. С наступлением сумерек они продолжали светиться — сильнее, чем это бывает со взглядами многих людей, которые желают сообщить и донести какую-нибудь тайну.
Устраиваясь на корточках перед незнакомцем и поправляя складки своей чалмы на голове, шейх произнес:
— Почему ты отказался испить чаю?
Ответом было молчаливое удивление.
— Колодец оскудел, а караваны идут. Чай утоляет жажду, от него отказывается только джинн или сумасшедший…
— Я ни разу его не пробовал.
— Не может быть!
— …
— Не родился еще в Сахаре человек, не пробовавший ни разу напитка нашего обетованного Вау!.. Что?! Сегодня ты не получишь воды!
Он замолк и потом добавил, пытаясь уловить в вечерней мгле выражение глаз пришельца:
— И ила ты не получишь!
Незнакомец продолжал водить по песку указательным пальцем, чертить символы и знаки тифинаг, стирал их и рисовал заново. Шейх пастухов отчаялся получить какой-либо ответ и продолжал раздраженно:
— Мне передали, ты преподнес влажный ил махрийцу и воду с ним делил тоже. Меня не удивляет, что всадник любит и почитает своего махрийца, но наша трагедия с водой переходит уже все границы. Мы умрем. Умрем, понимаешь? Мы умираем. Верблюд может месяцами без воды обходиться, но ты-то и одного дня без воды не выдержишь!
Незнакомец промолчал и пастух закричал на него:
— Ты творишь грех! За него в Сахаре нормальные люди наказывают! Кто ты такой? Кто?
Незнакомец не отвечал и не улыбнулся, он весь был поглощен своими символами и рисунками на песке.
— Если иссякнет молоко в материнской груди, — толковал старик, — младенец терзает сосок, гложет. А всякий раз, если грудь укусить, ей больно будет, она сморщится, совсем на молоко оскудеет. Понимаешь? Вот что у нас сегодня с колодцем произошло! Мы умрем, если чуда не случится. Поверь мне!
Однако сидевший напротив так и не заговорил. Словно речь шейха его совсем не занимала. Стариком овладела усталость, он отчаялся и ушел прочь.
На следующую ночь все, кто любопытствовал, увидели воочию, что он передал всю свою долю верблюду. В ту же ночь заметили, что он едва держится на ногах и стонет. Он держался за седло, чтобы не упасть, уложил пожитки себе под голову, прилег. Поутру, когда начало припекать солнце, махриец стоял у него над головой, прикрывая ее своим телом от нещадных огненных плетей. Он лежал, держась руками за голову, и следил за перемещением караванных цепочек по просторам пустыни. Люди говорили, что он еще пел какую-то заунывную, никому не знакомую песню громким голосом, прежде чем замолчать навсегда.
На следующее утро они нашли его лежащим навзничь, упираясь затылком в седло и держась за голову обеими руками. Взгляд был устремлен в пустоту, жизнь ушла из тела. Над его головой высился верный махриец — он клонил долу свою длинную шею и лобызал руки хозяина своими толстыми губами, с которых капала горячая пена. Во взгляде верблюда шейх пастухов разглядел такую тоску, какой не видал в глазах человека. Народ спешно принялся укладывать труп, а старик-шейх стоял и пристально следил за странным выражением глаз животного.
— Если б выпил с нами напитка Вау, не помер бы, — заметил один мужчина.
Шейх махнул на него рукой, а другой в это время сказал:
— Он помер, потому что чтил своего махрийца и отдавал ему свою долю глотков. У кого пегий верблюд, тот непременно умрет вот так.
— Счастливец тот, кто пегим махрийцем владеет, — заметил первый. Он сплюнул в сторону табачную жвачку и закончил:
— Даже, если умрет!
Шейх пастухов проследил за тем, как они подняли тело на плечи и пошли с ним в направлении кладбища. Потом вдруг крикнул им вслед, чтобы остановились. Он торопливо подошел к ним и приказал опустить труп на землю. Они положили покрытое тканью тело на мелкий щебень под ногами, а старик вытащил из широкого рукава своей одежды деревянную флягу. Накапал немного воды на ладонь и провел ею по лицу покойника. Потряс флягой, пытаясь собрать новые капли. Он долго держал ее так, вниз горлышком, над головой незнакомца, однако, эта маленькая фляга, запеленутая в полуистлевший плат дерюги, так и не рассталась ни с одной каплей. Старик поспешно заткнул ее горлышко куском пробки и спрятал в широких складках одежды. Произнес стыдливо:
Считайте, мы его омыли. Да. Мы его обмыли. Тело кочевника всегда чисто.
Подошел махриец. Он упорно пробивался сквозь людскую толчею, шел к телу. Наклонился над своим умершим другом и принялся отыскивать лицо под складками покрывала. Пастухи обменялись взглядами, все ожидали, что предпримет и скажет шейх: что в таком случае делать. Старый пастух сознавал это. Он подавил свое замешательство, сдавленно произнес:
Оставьте его!
Мужчины отошли. Махриец продолжал облизывать лицо покойника своими толстыми губами — они были все в пене, а в уголках к ним пристали крупные зерна ячменя. Затем он потянулся мордой к его рукам, а после — к пальцам ног, и также облобызал их. Поднял свою голову к небу, к палящему солнцу, окинул страдальческим взглядом бесконечный простор лежащей вокруг пустыни и сложил колени, сел рядом с телом. Издал мучительный рев, словно бык. Из груди его раздавался этот удивительный голос, а в осмысленном, умном взгляде необыкновенных глаз светилась боль утраты.
— Всадник не может владеть пегим верблюдом, — бормотал старик, — а пегому верблюду нечего ждать от своего всадника. Кто-нибудь из них обязательно сгинет.
Верблюд еще раз встал на ноги. Долго глядел в солнечный диск над головой, затем прикрыл тело покойного тенью своей высокой фигуры и устремил взгляд своих завораживающих глаз за горизонт, туда, где светились и плыли игриво волны миража — словно злорадствуя, со всем присущим им своеволием и соблазном.
Шейх согласился с предложением одного из мужчин и послал его с проходящим мимо попутным караваном в Тадрарт. Следы давней коросты уничтожили клеймо на левой ляжке верблюда, и никто не в силах был определить, к какому роду-племени принадлежал его покойный хозяин, однако, тот, что высказал предположение, убедил шейха: «Ты же слышал, как он пел с акцентом тех, что живут в пещерах. Жители Тадрарта. А потом… потом разве не говорит тебе ни о чем зеленоватый оттенок его кожи? Лица жителей Тадрарта — все, как у покойников. Во всей Сахаре больше такого народа не сыщешь, чтобы кровь на лицах не играла. Призраки! Что ты, сам не видел, что он — из роду таких призраков?»
Караван выпустил верблюда на свободу на полпути среди безжизненных вади и пошел пробираться через легендарные горы в направлении Мурзука.
На равнину верблюд вернулся через три недели.
В этот промежуток на равнине появился один всадник с радостной вестью: в Тассили прошли дожди, и водой наполнились многие русла-вади: и Танзофет, и Игихар-Меллен, и Амигро. Через пару дней дыхание дождя дошло и до этих мест, и равнина перевела дух, небесный жар спал немного, пошел на милость. Большинство караванов двинулось на Танзофет, а старик, вместе с группой своих давних друзей, остался на стоянке у колодца. Толпа рассеялась, нещадные вытяжки воды прекратились, и отверстие колодца вновь задышало влагой — сосцы земной груди наполнились молоком жизни. Пастух наполнил водой бассейн в скале возле колодца и пригласил на долгожданный пир пегого махрийца. Он вдел недоуздок ему в ноздри и потащил верблюда к месту весенней стоянки на покатом скалистом склоне, пониже устья колодца, в углублении, отполированном многолетним паломничеством людей и животных и источавшем свет и блеск от наполнявшей его воды. Вода блестела в водоеме в лучах яркого солнца, напоминая полоски миража. Ветерок разносил вокруг влажное дыхание прошедшего неподалеку дождя. Старый пастух подошел к воде и присел на край колодца. Улыбнулся и обратился к верблюду: