— Что же мне делать?
— Да ничего особенного, — хмыкнула мадам Люцина. — Всего лишь заработать эти гроши да злотые!
Юлия растерянно моргнула. Работница из нее была, конечно, аховая, но все же благодаря старой Богуславе она выросла не вовсе белоручкой, а посуду мыть или пол скрести, надо полагать, — премудрость не столь уж хитрая. Что позору ни в каком труде нет, Юлия с малолетства усвоила, а потому она, облегченно вздохнув, сказала:
— Я на любую работу готова!
Мадам Люцина с трудом изобразила довольную улыбку. Ей вообще не нравились такие худышки, к тому же сероглазые да русоволосые — бесцветные, к тому же — русские, поэтому ей не хотелось самой опробовать новенькую, а значит, сочувствия она у мадам не вызывала… И бережного к себе отношения не заслуживала. Кроме того, застарелый порок всегда узнает добродетель (пусть и оступившуюся ненароком!) по тайному стыду, который она в нем производит, а мадам Люцина терпеть не могла стыдиться чего-то и кого-то, тем паче — какой-то приблудной кацапки. Было бы лучше, если бы девка заартачилась и ее нужно было бы образумить оплеухой, а то и двумя-тремя!
— Ты женщина? — спросила Люцина напрямик, и Юлии почудилось, будто она ослышалась.
— Что?! Разве я похожа на мужчину?
— Дура! — беззлобно ругнулась мадам. — Мужичка! Я имею в виду, ты уже с кем-нибудь…
Тут она употребила глагол столь прямой и грубый, что в памяти Юлии вмиг возник Яцек со своим кузнечным молотом между ног, и судорога отвращения прошла по ее лицу.
Ясно, что имеет в виду мадам: утратила Юлия девственность или нет? Странно, какое это может иметь значение для прислуги? Или… Или это она сама все себе напридумывала, а Люцина прочит ее вовсе не в прислуги! В памяти возникли сплетенные тела на плюшевом столе, запах похоти, крики похоти… И ее осенила догадка столь ужасная, что она даже не дала себе времени подумать: слетела с постели и опрометью кинулась мимо Люцины в притворенную дверь. Но мадам была начеку и, поймав ее за край пеньюара, с такой силой рванула к себе, что Юлия навзничь опрокинулась на ковер. В одно мгновение мадам навалилась на нее и наконец-то вкусила удовольствия: с оттяжкой хлестнула по щекам и раз, и другой, и третий… Остановилась с трудом, и то лишь потому, что вообразила, во что превратится это лицо после таких ударов! А ведь девке нужно работать!
Стиснув железной правой рукой запястья Юлии, она придавила коленями ее ноги, не давая вырваться, а левой рукою пошарила в ее сокровенном с бесцеремонностью евнуха, который на невольничьем базаре покупает рабыню для гарема своего господина. Юлия со стоном забилась, затрепыхалась, но мадам Люцина была слишком опытной лесбиянкой, чтобы не знать, как отворяются врата к блаженству женского тела. Но она не могла не понимать, что Юлия бьется под ней вовсе не в экстатических судорогах, а потому, что всеми силами пытается противиться им, и недовольно выкрикнула:
— Ты не только убийца, но и воровка! Неблагодарная тварь! Хотела убежать — а это все равно что украсть потраченные на тебя деньги! А ведь пан Шимон был так добр к тебе, он спас тебе жизнь! Что, большая трудность для тебя отдаться двум-трем панам — богатым, щедрым, молодым, красивым, которых к тому же ты сама выберешь среди других! Заработать за несколько дней кучу денег, которых хватит и долги отдать, и купить бумаги на выезд из Варшавы! Доберешься до своих — и никто никогда ничего не узнает! А ты все забудешь и станешь свободна, и не отплатишь злом за добро! — убеждала мадам. — Можно подумать, тебя обрекают на мучения! Между прочим, некоторые вполне добропорядочные женщины, даже из дворянского сословия, несчастливые в супружестве, но все же не умеющие обойтись без любви, порою улучают минутку и приходят к нам под вуалью: сорвать цветок-другой на клумбе, а то и сплести венок. Глядишь, и ты войдешь во вкус, распробовав все удовольствия!
Мадам бормотала еще что-то, но Юлия не слушала.
«Станешь свободна. Доберешься до своих. Все забудешь!»
Эти слова Люцины неумолчно звенели в голове. А умелый палец, неутомимо ласкавший ее естество, лишал желания противиться. Желание охватило ее — желание слиться с мужчиною так же пылко и самозабвенно, как она слилась с Зигмунтом в душной тьме, настоянной на запахе его страсти.
«Молодой, красивый… которого к тому же ты выберешь сама!» А вдруг повезет, и Юлии достанется тот белокожий золотоволосый красавец, которого она видела мельком. Он чем-то напомнил ей Адама, мысли о котором она все время гнала от себя. Отогнала и сейчас. С таким красавцем это будет не так страшно, не так стыдно. И никто не узнает! И это будет всего несколько раз! А потом — свобода.
— Но только не больше двух-трех мужчин? — всхлипнув, уточнила уже покорная Юлия. Довольная мадам Люцина тут же убрала нескромную руку, с усилием поднялась, разогнув спину и, отряхивая колени, деловито подтвердила:
— Не больше двух-трех! — на самом кончике языка удержав готовое сорваться: «Десятков. Если не сотен!»
* * *
Теперь Юлию называли Незабудкой (если поглубже заглянуть в головку коварной мадам Люцины, станет ясно, что для нее это был наиболее невзрачный цветок — его имя и получила «бесцветная кацапка»). Каждый день она теперь проводила с девицами, готовя новый спектакль: всякому цветку предстояло поведать о себе гостям какую-нибудь задушевную историю, вернее, изобразить с привлечением того «садовника», который придется ей по нраву. У мадам Люцины была интереснейшая книга — собрание легенд и преданий о самых красивых цветах в мире. Автор, наверное, в гробу переворачивался, когда эти древние сказания становились основой для весьма откровенных эротических придумок.
Конечно, проще всего было Руже — то есть Розе. Ведь об этом цветке более всего легенд. Как рассказывали Незабудке болтливые цветочки, на прошлой премьере Ружа изображала красивейшую из индийских женщин, Лакшми, которая согласно мифу родилась из распускающегося бутона розы. Вишну, охранитель Вселенной, увидев эту обворожительную красавицу, укрывавшуюся в своей прелестной розовой колыбельке, увлеченный ее прелестью, разбудил ее поцелуем и таким образом превратил в свою супругу. Надо ли уточнять, что в Театре все обстояло куда забавнее? На плюшевый стол с пришитыми к нему шелковыми лепестками укладывалась Лакшми — вовсе голая Ружа, а роль Вишну исполняли все посетители, поочередно проникая к Руже — отнюдь не только поцелуями! — и проникая в ее услужливо разверстое лоно до тех пор, пока все не были удовлетворены и обессилены. Ружа славилась своей выносливостью: она могла выдержать натиск десяти-пятнадцати мужчин, потом требовался небольшой перерыв, после чего она снова с удовольствием разводила ноги перед отдохнувшими садовниками. И, как правило, сдавались мужчины, а не красотка Ружа, которую восхищенная мадам Люцина сравнивала с Теруань де Мерикур — неутомимой шлюхой времен Французской революции. Мадам лелеяла замысел поставить спектакль о Теруань и ее любовниках, а следующий — про знаменитый Летучий легион придворных шлюх Екатерины Медичи: с точки зрения мадам, цветочные забавы уже приелись и теряли свою остроту. Так что дебют Незабудки приходился на закрытие гастролей перед началом новых репетиций.
Ее мизансцена была основана на трогательном рассказе о влюбленной девушке, которая, разлучившись с другом сердца, подарила ему букет незабудок: жизнь была к ней немилостива — после болезни она ослепла; прошли долгие, долгие годы — и вот однажды, услышав в своем доме незнакомые шаги и почувствовав запах незабудок, она узнала возлюбленного, который вернулся к ней с букетом этих цветов. Прихотливый ум мадам Люцины измыслил следующий эротический вариант: Юлии, вернее Незабудке, следовало избрать себе садовника и отдаться ему (щадя стыдливость и неопытность дебютантки, дозволялось уединиться с ним в отдельной комнате), затем, при погашенных свечах, ей надлежало отыскать этого человека среди всех остальных мужчин — по запаху или на ощупь, это уж как в голову взбредет. Найдя, предстояло вновь соединиться с ним в постели, — на этом «первый урок» был закончен. Все казалось вполне просто, если бы не два «но»: запрещалось метить садовника духами — это раз, и два — если Незабудка ошибалась и выбирала не того, ей предстояло исправлять свою ошибку все тем же традиционным способом, а потом продолжить поиск до его успешного завершения. И сколько раз Незабудка ошибется, столько раз и исправит ошибку.
Юлия ужаснулась, выслушав эти условия, но мадам Люцина сумела ее успокоить: ведь все дело во внимании и памятливости. Здесь в ее же интересах показать себя истинной Незабудкой, а не Незапоминайкой. Ведь не так уж сложно отличить одного любовника от другого.
У Юлии было на этот счет свое мнение, но она только голову опустила и промолчала, отчетливо сознавая, что выхода нет — придется стерпеть все, что уготовано Судьбою. Она была совершенно сломлена одиночеством, беспомощностью, приемами убеждения, принятыми у мадам Люцины; сломлена бесцеремонностью, с какой накануне пан Аскеназа вошел в комнату, где Юлия мылась, и когда она с воплем выскочила из ванны, пытаясь завернуться в простынку, добродушно сказал:
— Ничего, ничего, детка! Не надо бояться старого пана Шимона. Слушай меня. Представь, что это твой дедушка. Или папа. Или доктор. Да еще и евнух! Ну кем еще должен назваться пан Шимон, чтобы ты перестала его бояться?
С этими словами он сорвал с Юлии жалкую тряпицу, в которую она тщетно силилась закутаться, придирчиво оглядел ее стройное тело, покачал головой:
— Плохо кушаешь! Сзади совсем нет за что приятно подержать! — и тут же расплылся в улыбке: — Зато с таким декольте можно завоевать армейский корпус! — И, помахав Юлии на прощание пухлой ладонью, со словами: — Мой патрон будет доволен! Ты шекель, который может принести на проценты меру золота! — удалился, оставив Юлию в полном недоумении — считать себя оскорбленной или польщенной, плакать или смеяться.
Она задумчиво вернулась в ванну, домылась — и тут почувствовала, что после визита Аскеназы ей стало легче. Для старого еврея она была всего лишь разменной монетой, которая могла принести прибыль. Он ничуть не хотел оскорбить душу, ранить ее сердце — так за что же на него обижаться? К тому же это ведь он дал ей приют; он увел ее, совершенно ошалевшую, почти обеспамятевшую, из окровавленной комнатки, где валялся страшный, непристойный труп Яцека…
Права Люцина — Юлия должна, обязана отплатить ему добром за добро. И если слово «добро» в понимании Аскеназы то же, что деньги, Юлия даст ему эти деньги. А потом вычеркнет дни, проведенные в этом «Театре», из своей памяти, словно их и не было вовсе!
И она принялась энергично намыливаться, постаравшись ни о чем больше не думать, но была все же одна мысль, которая не оставляла ее, не давала покоя: каким же образом и почему пан Шимон так вовремя очутился в доме старой Богуславы?
А кстати — что это за реплика про его патрона? Выходит, «Театр цветов» принадлежит не пану Шимону? Аскеназа работает на какого-то хозяина? На кого?
8
САДОВНИК-БРЮНЕТ
Хор только что завершил традиционную — про «душку-колонеля», и раздались звуки рояля. Мадам Люцина придержала Юлию за дверью:
— Ах, какая божественная, божественная музыка!
Мелодия и впрямь была прекрасна. Гармонию звуков не могла испортить даже плохая игра.
— Полонез Огиньского! — вздохнула мадам. — Говорят, пан Михаил-Клеофас был лучшим композитором среди дипломатов и лучшим дипломатом среди композиторов!
Полонез Огиньского… Адам обожал его. А князь Никита Ильич не упускал случая припомнить другого Михаила Огиньского, Михаила-Казимира, гетмана Литовского, лидера польских конфедератов, которого в пух и прах разбил Суворов в семидесятых годах, так что пан гетман без памяти бежал во Францию, зарекшись отныне называть русских «быдлом«.
Юлия поджала губы. Ох, не вовремя, не к месту пришли эти воспоминания! Нет, прочь!
Тряхнув головой, она решительно шагнула в комнату, так, что мадам Люцина даже замешкалась от неожиданности. В этот вечер дебюта Незабудки в парадной зале было не очень многолюдно: на премьеры приглашались только свои люди, постоянные клиенты, которые удостаивались чести сорвать первые цветы удовольствия: не более семи-десяти человек. В центре возвышался знаменитый стол для «плетения венков» — обитый красным плюшем, похожий на окровавленный жертвенник.
Сейчас на нем под музыку Огиньского, которую выбренькивала на рояле рыжеволосая Пивонья, облаченная в алый шелк, лениво извивалась Ружа в обнимку с каким-то садовником. Взгляды, которые она дарила молодому человеку, были бы способны растопить небезызвестный Ледяной дом, и возбуждение, охватившее садовника, было видно всякому: ведь на его теле не было и лоскутка! И Юлия оторопела на пороге, осознав: в отличие от девиц, разодетых в свои цвета, все мужчины были голым-голы, хотя спектакль еще не начинался. Она невольно зажмурилась, но мадам Люцина железным перстом толкнула ее в бок: «Не стой столбом, мужичка!» — и та открыла глаза, изобразила улыбку, помахала рукой — все как ее учили! — молодым людям, которые тотчас окружили ее и принялись осыпать комплиментами ее голубой наряд, ее фигуру, ее волосы. Никто не прикасался к Незабудке, таково было суровое правило Театра: пока дебютантка не выбрала себе садовника, рук не распускать. Молодые люди даже держали их за спиной на всякий случай, однако другие части их тел, бесстыдно восставшие торчком, выдавали восторг перед обнаженными чуть ли не до бедер стройными ножками Незабудки и ее пышными грудями, едва не выпадавшими из корсета: корпус не корпус, но полвзвода декольте Незабудки уже явно соблазнило!
Юлия словно в тумане видела окружавших ее самцов, готовых к немедленному совокуплению. Только трое еще не присоединились к сборищу ее почитателей и сидели у рояля; один поглаживал спину играющей Пивоньи, а двое других были увлечены беседою. И Юлия едва не расхохоталась истерически, услыхав, что эти мужчины, сидящие в гостиной публичного дома, самозабвенно превозносят до небес французскую армию, Французскую революцию, а также гильотину, в которой видели спасение страны, и не только Франции — Польши тоже. Речи Посполитой, свергнувшей гнет России, надлежало непременно обзавестись гильотиной, на которую будут сведены все оставшиеся в Польше русские — и все пленные, захваченные в разразившейся войне.
— Кроме великого князя Константина! — со смехом воскликнул один из беседующих, и голос его показался Юлии знакомым. — У этого кацапа и впрямь великая душа: он без боя отдал Варшаву варшавянам!
— Вопрос — кому? — пробормотал первый. — Никто этого не знает. На престол могут втащить кого угодно.
— Да не все ли равно? Пусть и впрямь Польша станет аристократкой, пусть ее королем станет Чарторыйский, пусть австрийский принц — лишь бы она была независимой от проклятой России!
— Вы что, еще не читали манифест революционного сейма от 20 декабря? Лелевель [33] там расшаркался: «Нами не руководит никакая национальная ненависть к русским, представляющим собою, как и мы, великую ветвь славянского племени». Как вам это нравится?! Добрососедство с великой Россией! Это ли не предательство?! Так что, друг мой, словечко «проклятая» становится немодным.
— Поистине, среди русских хороши были только пятеро повешенных в Санкт-Петербурге после событий на Сенатской площади и их сотоварищи, звенящие кандалами в Нерчинске. Будь моя воля, я бы всю Россию заковал в кандалы!
Как ни отвратителен был Юлии предмет их беседы, она невольно прыснула: два молодых человека, явившихся почесать блуд в бордель, беседуют о политике, выплевывают бессильную злобу, словно забыв, куда пришли, зачем пришли, словно забыв, что оба вовсе голые! Голые esprits forts [34]!
— Господа, господа! — похлопала в ладоши мадам Люцина, и Пивонья прекратила терзать рояль. — Нынче в нашем милом театре премьера. Представляю вам очередную дебютантку. Ее имя…
Она помедлила и этого мгновения как раз достало, чтобы двое беседующих прервались, обернулись к девушке в голубом, взглянули на ее со вниманием — и один из них изумленно воскликнул:
— Юлия!
И ей тоже хватило этого мгновения — чтобы увидеть его лицо, и узнать, и понять, что теперь она окончательно погибла, ибо это был… Адам.