Для тех, кто желает знать все, прибавим, что собаку Кефала звали Лайлап.
— Но как звали лису?
Вы думаете, что застали меня врасплох; греческое слово «??????» и означает «лиса».
Эта тварь была «??????» в высшей степени, и, так же как Рим называли «городом» — «urbs», так и эту лису называли «лисой».
И она в самом деле вполне заслуживала такой чести.
Представьте себе гигантскую лисицу, посланную Фемидой, чтобы отомстить фивянам; каждый месяц она требовала человеческого жертвоприношения, двенадцать жертв в год, всего на две меньше, чем требовалось Минотавру; это заставляет предположить, что лисица была всего на четыре или пять дюймов меньше быка.
Неплохой рост для лисицы!
— Но, раз Лайлап превратился в камень, значит, лиса от него убежала?
Успокойтесь, милые читательницы: лиса одновременно с собакой была превращена в камень.
Если вы случайно попадете в Фивы, вам покажут обеих: вот уже три тысячи лет лиса пытается убежать от собаки, собака — догнать лису.
О чем мы говорили?
Ах, да! Мы говорили о пойнтерах, которые искупают свой недостаток — свойство ходить на пуантах — лишь тем, что замирают в стойке, будто гранитные псы.
В Англии, аристократической стране, где охотятся в парках площадью в три или четыре тысячи гектаров, обнесенных стенами, населенных красными куропатками и фазанами, пестреющих заплатами клевера, гречихи, рапса и люцерны, которые никто не косит, чтобы дичи всегда было где укрыться, пойнтеры могут делать стойку сколько им будет угодно и замирать словно каменные.
Дичь это выдерживает.
Но в нашей демократической Франции, поделенной между пятью или шестью миллионами землевладельцев, где у каждого крестьянина над камином висит двуствольное ружье, где урожай, который всегда ожидают с нетерпением, убирают вовремя и часто заканчивают уборку до открытия охоты, пойнтер — сущее бедствие.
Причард же, как я и сказал, был пойнтер.
Теперь, зная непригодность пойнтера для Франции, вы спросите меня, как получилось, что я завел пойнтера?
Ах, Господи! Откуда берутся плохие жены? Как случается, что друг вас обманывает? Почему ружье разрывается у вас в руках, хотя вы разбираетесь в женщинах, мужчинах и ружьях?
Так сложились обстоятельства!
Вы знаете пословицу: «Все на свете зависит от случая».
Я отправился в Ам навестить узника, к которому испытывал глубокое уважение.
У меня всегда вызывают глубокое уважение узники и изгнанники.
Софокл говорит:
Чтите несчастье; оно от богов достается!
Этот узник, со своей стороны, испытывал ко мне некоторую приязнь.
Позже мы с ним поссорились…
Я провел в Аме несколько дней, и за эти дни, совершенно естественно, завязал знакомство с правительственным комиссаром.
Его зовут г-н Лера, и он милейший человек (не путать с г-ном Лера де Маньито, который также совмещает или совмещал должность комиссара полиции со званием милейшего человека).
Господин Лера, тот, что из Ама, был со мной весьма любезен; он повез меня на ярмарку в Шони, где я купил двух лошадей, и в замок Куси, где я поднялся на башню.
Затем, перед самым моим отъездом, услышав, что у меня нет охотничьей собаки, он сказал:
— Ах, как я счастлив, что могу сделать вам настоящий подарок! Один из моих друзей — он живет в Шотландии — прислал мне очень породистого пса, а я дарю его вам.
Как отказаться от собаки, преподнесенной так мило, даже если это пойнтер?
— Приведите Причарда, — прибавил он, обращаясь к двум своим дочерям, прелестным девочкам десяти-двенадцати лет.
Они привели Причарда.
Это был пес с почти стоячими ушами, глазами горчичного цвета, длинной серо-белой шерстью и великолепным султаном на хвосте.
За исключением этого султана, животное было довольно уродливым.
Но я узнал из «Select? е profanis scriptoribus» [2], что не следует судить о людях по внешнему виду, а из «Дон Кихота Ламанчского» — что «не всяк монах, на ком клобук», и спросил себя, почему бы не приложить к собакам правило, применимое к людям; поверив Сервантесу и Сенеке, я принял предложенный подарок с радостью.
Господин Лера, подарив мне свою собаку, казалось, радовался больше меня, получившего ее; таково свойство добрых сердец: они меньше любят получать, чем отдавать.
— Дети называют его Причардом, — сказал он мне со смехом. — Если вам не нравится это имя, вы вольны называть его так, как вам заблагорассудится.
Я ничего не имел против этой клички и даже считал, что если кто-нибудь и вправе обидеться, то это собака.
И Причард продолжал именоваться Причардом.
Вернувшись в Сен-Жермен — тогда я еще не жил в Монте-Кристо, — я оказался богаче (или беднее — как вам угодно) на собаку и двух лошадей, чем был до отъезда.
По-моему, в данном случае слово «беднее» подходит больше, так как одна из моих лошадей заболела кожным сапом, а другая растянула связки, вследствие чего я вынужден был избавиться от обеих; я получил за них сто пятьдесят франков, и ветеринар еще уверял меня, что сделка выгодная.
Лошади обошлись мне в две тысячи франков.
Что касается Причарда, на котором, естественно, сосредоточится все ваше внимание, — вы сейчас узнаете, что с ним стало.
IV
У НАС ЕСТЬ СОЙКА
Вероятнее всего, Причарду было месяцев девять-десять.
В этом возрасте следует начинать воспитание собаки.
Надо было выбрать для него хорошего учителя.
В лесу Везине жил мой старый друг. Его звали Ватрен; можно даже сказать «его зовут», так как я надеюсь, что он еще жив.
Наше знакомство восходит к дням моего раннего детства; его отец служил лесником в той части леса Виллер-Котре, где у моего отца было разрешение на право охоты. Ватрену было тогда лет двенадцать — пятнадцать, и он навсегда сохранил о генерале — так он называл моего отца — необыкновенную память.
Судите сами.
Однажды мой отец захотел пить и, остановившись у дома лесника Ватрена, попросил стакан воды.
Папаша Ватрен дал генералу стакан вина вместо воды и, когда генерал выпил вино, славный малый поставил этот стакан на пьедестал из черного дерева и покрыл стеклянным колпаком, словно некую святыню.
Умирая, он завещал стакан своему сыну.
Возможно, и сегодня этот стакан служит главным украшением камина старого лесника — ведь и сын в свою очередь стал стариком, но в последний раз, как я его видел, он, несмотря на возраст, был одним из самых деятельных старших лесников в Сен-Жерменском лесу.
Ватрен старше меня лет на пятнадцать.
Во времена нашей общей молодости эта разница была еще заметнее, чем сегодня.
Он был взрослым парнем, когда я был еще ребенком и с простодушным детским восхищением ходил с ним ловить птиц.
Дело в том, что Ватрен лучше всех умел устраивать клейкие ловушки.
Не раз, когда я рассказывал парижанам или парижанкам о живописном способе охоты, называемом ловлей на манок, и, как мог, старался объяснить ее приемы, кто-нибудь из моих слушателей говорил: «Признаюсь, мне хотелось бы взглянуть на такую охоту».
Я просил назначить день и, когда он был выбран, писал Ватрену:
Вы ведь знаете Коллине, не правда ли? Это хозяин «Домика Генриха IV», превосходный повар.
Когда попадете в Сен-Жермен, закажите ему, сославшись на меня, котлеты по-беарнски: потом вы меня поблагодарите.
Так вот, Ватрен приходил к Коллине и, подмигивая, как присуще ему одному, говорил:
— Дело сделано.
— Дерево приготовлено?
— Немножко.
— А сойка?
— Есть.
— Тогда вперед!
Я же, повернувшись к обществу, объявлял:
— Дамы и господа, хорошая новость! У нас есть сойка.
Чаще всего никто не понимал, что я хотел сказать.
Тем не менее это было очень важно, ибо обеспечивало успех завтрашней охоты. Добыв сойку, мы знали, что ловля на манок будет удачной.
Объясним же все значение слов «у нас есть сойка».
Лафонтен, которого упорно называют «старичок Лафонтен», как Плутарха называют «старичок Плутарх», сочинил басню о сойке.
Он озаглавил эту басню «Сойка, нарядившаяся в павлиньи перья».
Чистая клевета!
Сойка, одно из тех созданий, в чьей голове возникает больше всего дурных мыслей, никогда и не думала — готов в этом поклясться! — о том, что приписывает ей Лафонтен: наряжаться в павлиньи перья.
Заметьте, я не только утверждаю, что она никогда в них не наряжалась, но ставлю сто против одного, что злосчастной птице это никогда и в голову не приходило.
Однако лучше бы ей наряжаться в павлиньи перья, чем делать то, что она делает: она не имела бы столько врагов.
Так что же делает сойка?
Вам известен миф о Сатурне, пожиравшем своих детей? Ну, так сойки как родители лучше, чем Сатурн: они едят только чужих детей.
Теперь вы понимаете, как ненавидят сойку синицы, чижи, зяблики, щеглы, соловьи, славки, коноплянки, снегири и малиновки за то, что она проглатывает их яйца или съедает их птенцов.
Они смертельно ненавидят ее.
Только ни одна из этих птиц не может помериться силами с сойкой.
Но когда с сойкой приключается несчастье, горе, беда, все окрестные птицы ликуют.
Итак, для сойки несчастье, горе, страшная беда — попасть в руки птицелова, и в то же время для птицелова поймать сойку — большая удача; после того как птицелов приготовил дерево, то есть оборвал на нем листья, сделал на ветвях надрезы и вставил в эти надрезы смазанные клеем прутья; после того как он построил под этим деревом свой шалаш, покрыв его дроком и папоротником; после того как он, один или с компанией, вошел в этот шалаш, — вместо того чтобы при помощи листка пырея или кусочка шелка подражать пению или, вернее, крику разных птиц, — ему, если у него есть сойка, достаточно достать ее из кармана и выдернуть у нее перо из крыла.
Сойка издает крик.
Этот крик разносится по всему лесу.
В тот же миг все синицы, зяблики, чижи, снегири, славки, малиновки, соловьи, щеглы, красные и серые коноплянки — все, сколько их есть в лесу, вздрагивают и прислушиваются.
Птицелов выдергивает из крыла сойки второе перо.
Сойка снова кричит.
И тогда начинается праздник для всей пернатой братии: ясно, что с общим врагом случилось какое-то несчастье.
Что могло с ним случиться?
Надо взглянуть! Где он? С какой стороны? Здесь? Там?
Птицелов выдергивает из крыла сойки третье перо.
Сойка кричит в третий раз.
— Это здесь! Это здесь! — хором кричат все птицы.
И они все вместе — стаей, тучей — устремляются к дереву, у подножия которого три раза раздавался крик сойки.
Ну, а поскольку дерево снабжено клейкими прутьями, всякая птица, которая на него опустится, оказывается пойманной.
Вот почему я говорил своим гостям, представляя им Ватрена: «Дамы и господа, хорошая новость! У нас есть сойка».
Вы видите, дорогие читатели, что со мной все становится ясным, только надо дать мне время, особенно, когда я пользуюсь методом Вальтера Скотта.
Так вот, к этому славному Ватрену — у кого я дружески позаимствовал его имя, чтобы одарить им главного героя моего романа «Катрин Блюм», — я и отвел Причарда.
V
ВАТРЕН И ЕГО ТРУБКА
Ватрен бросил на Причарда презрительный взгляд.
— Так! Еще один englishman [3]! — сказал он.
Прежде всего вы должны познакомиться с Ватреном.
Ватрен — мужчина пяти футов шести дюймов ростом, худой, костлявый, с резкими чертами. Нет таких зарослей колючих кустарников, каких не рассекли бы его ноги в длинных кожаных гетрах; нет такой чащи, сквозь которую не продрался бы его острый, словно чертежный угольник, локоть.
Он молчалив, как все люди, привыкшие к ночным обходам; когда он имеет дело со своими лесниками, почитающими его за оракула, Ватрен довольствуется взглядом или движением руки: они его понимают.
Одним из украшений его лица, я бы даже сказал — почти продолжением его, — служит трубка.
Не знаю, был ли когда-нибудь мундштук у этой трубки: я всегда видел ее в состоянии носогрейки.
Это объясняется очень просто: Ватрен курит без перерыва.
А для того чтобы пробираться в зарослях, нужна особая трубка, не длиннее носа: трубка и нос должны проходить с одинаковым усилием.
Зубы Ватрена так долго сжимали мундштук, что те зубы, между которыми он был зажат, округлились и сверху и снизу; таким образом, мундштук словно схвачен клещами и ему не вырваться из них. Трубка Ватрена покидает его рот лишь для того, чтобы грациозно склониться над краем кисета и наполниться подобно амфоре принцессы Навсикаи у источника или кувшину Рахили у колодца.
Как только трубка Ватрена набита, она вновь занимает свое место в клещах и старый лесничий вытаскивает из кармана огниво, кремень и трут (Ватрен не увлекается новшествами и пренебрегает химией); затем он раскуривает трубку, и, до тех пор пока она не истощится, дым выходит из его рта с такой же размеренностью и почти в таком же изобилии, как из паровой машины.
— Ватрен, — сказал я ему как-то раз. — Когда вы больше не сможете ходить, вам достаточно будет приладить два колеса, и ваша голова станет служить локомотивом для вашего тела.
— Я никогда не перестану ходить, — просто ответил Ватрен.
Он говорил правду: Вечный жид был не лучше его приспособлен к ходьбе.
Само собой разумеется, что Ватрен отвечает не вынимая трубки изо рта; его трубка — своеобразный нарост на челюсти, черный коралл, приросший к его зубам; при разговоре Ватрен издает одному ему свойственный свист, происходящий из-за того, что зубы оставляют мало места для прохождения звука.
У Ватрена есть три способа приветствовать.
Приветствуя меня например, он довольствуется тем, что приподнимает шляпу и вновь водружает ее на голову.
Ради начальника он снимает шляпу и, когда говорит, держит ее в руке.
Перед принцем он снимает с головы шляпу и вынимает изо рта трубку.
Вынуть изо рта трубку — высший знак уважения со стороны Ватрена.
Однако, вытащив трубку, он ни на одну линию не раздвигает зубов; напротив, теперь обе челюсти, ничем не разделяемые, смыкаются, словно под действием пружины, и свист, вместо того чтобы ослабеть, усиливается, поскольку для прохождения звука остается лишь крошечное отверстие, просверленное мундштуком трубки.
Вместе с тем Ватрен — завзятый охотник по шерсти и по перу; он редко промахивается и стреляет по болотным куликам, как мы с вами могли бы стрелять по фазанам; он умеет читать следы и способен с одного взгляда сказать вам, с каким кабаном вы имеете дело: молодым, трехлетком, двухлетком, одинцом или четырехлетком; он отличает секача от самки и может по расширению зацепа ее копыта определить, супоросая ли она и сколько в ней поросят; наконец, он может узнать все, что интересует охотника, собирающегося напасть на зверя.
Итак, Ватрен взглянул на Причарда и произнес: «Так! Еще один englishman!»
Мнение о Причарде было составлено.
Ватрен почти так же не терпел прогресса во всем, что касалось собак, как держался за свое огниво. Единственная уступка развитию охотничьего дела, на какую он пошел, заключалась в том, что он поменял национального брака серо-каштановой масти, честного брака наших предков, на английскую легавую суку с двойным нюхом, белую с подпалинами.
Но пойнтера Ватрен не признавал, поэтому долго не соглашался заняться его воспитанием.
Он дошел даже до того, что предложил отдать мне одного из своих псов, старого слугу, с каким охотник расстается лишь ради своего отца или сына.