— Дело в том, что я уже видел двух обежьян в клетке, — настаивал овернец, — и сын Шан Пьера шкажал мне, что он продал свою обежьяну гошподину Думашу. Тогда я шкажал: «Если гошподин Думаш хочет и мою обежьяну, я ее продам ему, и не дороже, чем сын Шан Пьера продал швою».
— Дорогой друг, благодарю тебя за то, что ты оказал мне предпочтение; вот тебе за это франк, но мне хватит и двух четвероруких. Если бы у меня было их больше, мне пришлось бы держать слугу только для них.
— Сударь, — произнес Мишель. — Сулук ничего не хочет делать; не могли бы вы поставить его во главе обезьян?
Это предложение открывало для меня новые перспективы в отношении Сулука.
Алексис, прозванный Сулуком, был негритенок тринадцати или четырнадцати лет, совершенно черный — должно быть, из Сенегала или Конго.
Он жил в моем доме уже пять или шесть лет.
Однажды Дорваль пришла ко мне обедать и принесла его с собой в большой корзине.
— Смотри, — сказала она, открывая корзину, — я хочу кое-что тебе подарить.
Приподняв груду цветов, я увидел, что на дне корзины копошится что-то черное с двумя большими белыми глазами.
— Ой, что это? — спросил я у нее.
— Не бойся, оно не кусается.
— Но что это, в конце концов?
— Это негр.
— Смотри-ка, негр!
И, запустив обе руки в корзину, я схватил негра за плечи и поставил его на ноги.
Он смотрел на меня с доброй улыбкой, сверкая не только глазами, но и тридцатью двумя белыми как снег зубами.
— Откуда, черт возьми, это взялось? — спросил я у Дорваль.
— С Антильских островов, дорогой; один из моих друзей, приехавший оттуда, привез мне его. Он у меня уже год.
— Я никогда его не видел.
— Конечно, ты ведь никогда не приходишь. Почему же тебя совсем не видно? Приходи завтракать или обедать.
— Нет; тебя окружает толпа прихлебателей, которые тебя заживо съедают.
— Ты совершенно прав; но только теперь это недолго протянется. Сейчас, бедный мой друг, они обгладывают косточки.
— Бедное ты, несчастное Божье создание!
— Вот я и сказала себе, взглянув на Алексиса: «Давай-ка, мальчик мой, я отведу тебя в такое место, где тебе, возможно, платить будут не более аккуратно, чем здесь, но где ты, по крайней мере, будешь есть каждый день».
— Но что, по-твоему, я должен сделать с этим парнишкой?
— Он очень умен, уверяю тебя, доказательство тому — в те дни, когда обед кончается рано, когда недостает жаркого, я поступаю подобно госпоже Скаррон — рассказываю истории. Так вот, иногда я поворачиваюсь в его сторону и вижу, как он плачет или смеется, смотря по тому, грустной или веселой была история. Тогда я продлеваю историю; все думают, я делаю это для них — вовсе нет, это ради Алексиса. Я говорю себе: «Бедное дитя, они отнимают у тебя обед, но твою историю они не съедят». Не так ли, Алексис?
Алексис утвердительно кивнул.
— Послушай, у тебя самое доброе сердце из всех, что я знаю!
— После тебя, мой большой пес! Ну, берешь ты Алексиса?
— Я беру Атексиса.
Я повернулся к моему новому сотрапезнику.
— Значит, ты приехал из Гаваны? — спросил я у него.
— Да, сударь.
— А на каком языке говорят в Гаване, мальчик мой?
— На креольском.
— Да? И как же сказать по-креольски: «Добрый день, сударь»?
— Надо сказать: «Добрый день, сударь».
— А как будет: «Здравствуйте, сударыня»?
— Говорят: «Здравствуйте, сударыня».
— Тогда все в порядке, мальчик мой, мы будем говорить по-креольски. Мишель! Мишель!
Вошел Мишель.
— Смотрите, Мишель, этот гражданин теперь живет в нашем доме; поручаю его вам.
Мишель взглянул на него и спросил:
— Кто тебя стирал, мальчик мой?
— Простите? — не понял Алексис.
— Я спрашиваю, как зовут твою прачку, чтобы потребовать у нее вернуть деньги за стирку. Она тебя обокрала. Ну, идем, Сулук.
И Мишель увел Алексиса, который был Алексисом для всех остальных, но для Мишеля так и остался навсегда Сулуком.
XX
ОБ ОПАСНОСТИ, КАКУЮ МОЖЕТ ТАИТЬ СЛИШКОМ ХОРОШИЙ АТТЕСТАТ
С тех пор Алексис поселился у меня в доме.
Мне очень хочется, вопреки моему обыкновению, немедленно дорассказать вам историю Алексиса.
Алексис продолжал служить у меня до Февральской революции.
На следующий день после провозглашения Республики он вошел в мой кабинет и встал напротив моего стола.
Закончив страницу, я поднял голову.
Лицо Алексиса было радостным.
— Ну, Алексис, — спросил я, — в чем дело?
Между собой мы продолжали говорить по-креольски.
— Вы знаете, что теперь больше нет слуг, — сказал Алексис.
— Нет, я этого не знал.
— Так вот, сударь, я говорю вам об этом.
— Ах, Господи, мальчик мой! Но мне кажется, что это очень дурное известие для тебя!
— Нет, сударь, напротив.
— Тем лучше! И что ты будешь делать?
— Сударь, я хотел бы стать моряком.
— Вот совпадение! Можешь похвастаться тем, что родился под счастливой звездой. У меня как раз один друг занимает кое-какой пост в морском министерстве.
— Господин Араго?
— Черт возьми! Куда ты хватил, проказник! Всего лишь министр! Правда, он тоже принадлежит к числу моих друзей, но речь идет не о нем: я говорю об Аллье.
— И что же?
— Так вот, я дам тебе записку к Аллье; он завербует тебя или поможет тебе завербоваться во флот.
Взяв лист бумаги, я написал:
— Держи, — сказал я Алексису, — вот твой аттестат.
И протянул ему письмо.
— Вы написали адрес? — спросил Алексис (он говорил по-креольски, но ни читать, ни писать даже по-креольски не умел).
— Я написал имя, Алексис; что касается адреса, это ты должен его найти.
— Как же вы считаете, я смогу его найти?
— В Евангелии есть одна фраза, которая послужит тебе светочем: «Ищите, и найдете».
— Я поищу, сударь.
И Алексис ушел.
Он вернулся два часа спустя, своим сиянием напоминая солнце, на которое смотришь сквозь закопченное стекло.
— Ну, как Аллье?
— Что ж, сударь, я его нашел.
— Он хорошо тебя принял?
— Чудесно… Он велел передать господину наилучшие пожелания.
— Ты объяснил ему, что не хочешь быть слугой и что жертвуешь родине те тридцать франков в месяц, которые я тебе плачу?
— Да, сударь.
— И что он тебе сказал?
— Он сказал мне: «Принеси мне аттестат от Дюма, подтверждающий, что ты хорошо служил».
— А-а!
— И если вы хотите дать мне этот аттестат, ну, тогда…
— Тогда?
— Думаю, у меня будет отличное положение при господине Аллье.
— Подумай, Алексис.
— О чем, сударь?
— Ты отказываешься от хорошего места.
— Но, сударь, ведь слуг больше нет.
— Ты будешь исключением… Всегда хорошо оказаться исключением!
— Сударь, я хочу быть моряком.
— Если в этом твое призвание, Алексис, я не стану препятствовать. Держи, мой мальчик, вот твои тридцать франков за этот месяц и твой аттестат. Само собой разумеется, Алексис, что я приврал, и аттестат у тебя превосходный.
— Спасибо, сударь.
И Алексис исчез, словно шарик фокусника.
Через две недели преемник Алексиса объявил мне о приходе моряка.
— Моряк! Кто это? Я никого во флоте не знаю.
— Сударь, это черный моряк.
— А, это Алексис!.. Впустите его, Жозеф.
Вошел Алексис в костюме юнги, с клеенчатой шляпой в руке.
— Это ты, мой мальчик! Тебе очень идет форма юнги.
— Да, сударь.
— Ну, что, твои просьбы услышаны, желания исполнены, мечты сбылись?
— Да, сударь.
— Ты имеешь честь служить Республике.
— Да, сударь.
— Почему же ты говоришь мне это с таким печальным видом? Прежде всего от моряка требуется быть веселым.
— Дело в том, что я моряк только в свободное время, сударь.
— Как же так?
— Я служу Республике только после того, как послужу господину Аллье.
— Ты служишь господину Аллье?
— Увы! Да.
— В каком же качестве, Алексис?
— В качестве лакея, сударь.
— Но я думал, что слуг больше нет?
— Похоже, что есть, сударь.
— Но я думал, ты больше не желаешь быть лакеем.
— Это правда, я больше не хотел им быть.
— Ну, так что же?
— Это вы виноваты, что я им остался.
— Как, это моя вина?
— Да; вы дали мне слишком хороший аттестат.
— Алексис, ты говоришь, как Сфинкс, друг мой.
— Господин Аллье прочел аттестат.
— Дальше?
— И он сказал: «Это правда — все то хорошее, что твой хозяин говорит о тебе?» — «Да, сударь», — ответил я. «Ну что ж, приняв во внимание твой аттестат, я беру тебя к себе на службу…»
— Ах, вот как!.. И ты теперь лакей Аллье?
— Да, сударь.
— И сколько он платит тебе в месяц?
— Совсем ничего, сударь.
— Но тебе все же перепадает время от времени какой-нибудь пинок под зад или затрещина? Я знаю Аллье: он не такой человек, чтобы скупиться на подобные вещи.
— Ах, сударь, это правда; этого он не считает, и жалованье огромное.
— Что ж, Алексис, поздравляю тебя.
— Не с чем, сударь.
— И вот тебе сто су, чтобы выпить за здоровье Аллье.
— Если вам это безразлично, я предпочел бы выпить за ваше собственное здоровье.
— Пей за чье угодно здоровье, мой мальчик, и передай от меня привет Аллье.
— Не премину это сделать, сударь.
И Алексис ушел повеселевший на пять франков, но еще достаточно унылый.
Бедный малый был более чем когда-либо слугой, только он был им бесплатно, если не считать равноценными моим тридцати франкам пинки под зад и затрещины, которыми награждал его Аллье.
XXI
НЕГР НАЦИОНАЛЬНОЙ ГВАРДИИ
Вы, может быть, думаете, что на этом мы покончили с Атексисом?
Вовсе нет!
Через неделю после июньского мятежа я увидел Алексиса входящим в мой кабинет.
На боку у него была сабля, на голове — залихватски сдвинутая шапка.
— О, вот и ты, Алексис! — сказал я ему.
— Да, сударь.
— Ты, кажется, очень весел, друг мой?
— Да, сударь, — подтвердил Алексис, показывая в улыбке свои тридцать два зуба.
— Значит, в твоем положении произошли перемены?
— Да, сударь, и большие.
— И какие же, мальчик мой?
— Сударь, я больше не служу господину Аллье.
— Так! Но ты по-прежнему служишь Республике?
— Да, сударь; но…
— Что «но», Алексис?
— Сударь, я больше не хочу быть моряком.
— Как это ты больше не хочешь быть моряком? Но кем же ты хочешь быть, ветреник?
— Сударь, я хочу перейти в национальную гвардию.
— В национальную гвардию, Алексис?
— Да, сударь.
— У тебя есть для этого причина?
— Сударь, в национальной гвардии дают награды!
— После сражения.
— Сударь, я буду сражаться, если потребуется.
— Ах, черт! Да ведь это полная перемена фронта, мой мальчик.
— Не знаете ли вы полковника национальной гвардии?
— Конечно, я знаю его, это Клари.
— Если вы захотели бы дать мне письмо к нему…
— Я только этого и хочу.
— Только… — начал Алексис и в нерешительности умолк.
— Что?
— Пожалуйста, не надо аттестата, сударь.
— Не беспокойся.
Я дал ему письмо к Клари, на этот раз с правильно указанным адресом.
— А теперь, — произнес Алексис тем же тоном, каким центурион в Фарсале говорил Цезарю: «Теперь ты увидишь меня лишь мертвым или победителем!», — теперь господин больше не увидит меня или же увидит в форме национальной гвардии.
Через полтора месяца я снова увидел Алексиса — в форме национальной гвардии.
— Ну что, Алексис, — сказал я ему — ты еще не награжден?
— Ах, сударь, как мне не везет! С тех пор как я в национальной гвардии, больше никаких мятежей не происходит, как нарочно!
— Бедный мой Алексис, тебя просто преследуют несчастья.
— И к тому же национальную гвардию собираются распустить, а нас перевести в армию.
За этой новостью последовал вздох, и Алексис посмотрел на меня своими большими нежными глазами.
Эти большие, ласково смотрящие глаза и этот вздох означали: «О, если бы господин захотел снова взять меня слугой, я предпочел бы служить моему господину, чем служить господину Аллье и даже чем служить Республике».
Я притворился, будто не вижу этих глаз, не слышу вздоха.
— А теперь, — сказал я, — если ты хочешь вернуться во флот…
— Спасибо, сударь, — ответил Алексис. — Представьте себе, судно, на котором я должен был плыть, если бы не перешел в национальную гвардию, потерпело крушение; оно погибло вместе с командой и со всем добром.
— Чего же ты хочешь, мой мальчик! Крушения — чаевые моряков.
— Брр! А я не умею плавать; я все-таки предпочел бы перейти в сухопутную армию. Но все равно, если вы знаете какое-нибудь место, даже если там будет не так хорошо, как у вас, что ж, мне все равно.
— Эх, бедный мой мальчик, через неделю после Февральской революции ты говорил мне: «Слуг больше нет» — и ты ошибался. Но через восемь месяцев после провозглашения Республики я говорю тебе: «Больше нет хозяев», и думаю, что не ошибаюсь.
— Стало быть, сударь, вы советуете мне оставаться солдатом?
— Я не только тебе это советую, но даже не знаю, как бы ты мог поступить по-другому.
Алексис вздохнул еще тяжелее, чем в первый раз.
— Вижу, я должен смириться, — произнес он.
— Думаю, мальчик мой, это в самом деле лучшее из всего, что ты можешь сделать.
И Алексис вышел не вполне смирившись.
Три месяца спустя я получил письмо со штемпелем Аяччо.
Я не знал в Аяччо ни одной живой души. Кто бы это мог писать мне с родины Наполеона?
Единственным средством ответить самому себе на этот вопрос было вскрыть конверт.
Я сделал это и заглянул в конец письма.
Оно было подписано: