На этот раз она сидела молча, спокойно сложив руки на коленях и без выражения глядя в какое-то весьма далекое прошлое. Он мягко сказал:
— Все это можно проверить, вы знаете. От ее тела осталось немногое, но нам это не нужно, поскольку у нас есть ваше лицо. Должны быть архивы суда, фотографии, запись о регистрации вашего брака с сержантом Тейлором.
Она заговорила так тихо, что ему пришлось наклонить голову, чтобы расслышать:
— Он открыл глаза очень широко и посмотрел на меня. Он ничего не говорил. В его взгляде было что-то дикое, отчаянное. Я подумала, что он начинает бредить или, возможно, чего-то боится. Я полагаю, в эту минуту он осознал, что умирает. Я немного поговорила с ним, и его глаза закрылись. Я не узнала его. С какой стати я должна была его узнать?
Я уже не та, какой была девочка в Штайнхоффе. Я не хочу сказать, что думаю о Штайнхоффе как о чем-то, что случилось не со мной, а с кем-то другим. Это на самом деле случилось с кем-то другим. Я не могу сейчас даже вспомнить, что именно произошло в суде в Фельсенхаме. Я не могу припомнить ни одного лица.
Ей нужно было рассказать кому-то. Это должно было стать частью ее превращения в другую личность — забыть Штайнхофф. И она рассказала Этель Брамфет. Они обе были молоденькими сестрами-студентками в Нитеркасле, и Делглиш предполагал, что Брамфет тогда олицетворяла для нее нечто важное — доброту, надежность, преданность. В противном случае почему Брамфет? Почему надо было выбрать именно ее на всем свете в качестве доверенного лица? Должно быть, он заговорил вслух, потому что она сказала взволнованно, словно для нее было важно, чтобы он понял:
— Я рассказала ей, потому что она была такая обыкновенная. В ее обыкновенности была безопасность. Я чувствовала, что, если Брамфет выслушает меня, поверит мне и все равно будет ко мне хорошо относиться, тогда ничто из того, что произошло, больше не будет на меня давить. Вам этого не попять.
Но он как раз понимал. В его подготовительной школе был такой же мальчик, такой обыкновенный, такой безопасный, что он казался своего рода бастионом против смерти и несчастий.
Делглиш помнил этого мальчика. Забавно, но он не вспоминал о нем больше тридцати лет. Спроут Майнор, с круглым, приятным лицом в очках, с обыкновенной, традиционной семьей, с ничем не замечательным происхождением, с его благословенной нормальностью. «Спроут Майпор, защищавший меня своей посредственностью и нечувствительностью от ужасов мира». Жизнь не могла быть такой уж пугающей, раз в ней имелся Спроут Майнор. Где он теперь, на мгновение задумался Делглиш. Он сказал:
— И с тех пор Брамфет привязалась к вам. Когда вы перешли сюда работать, она последовала за вами. Этот импульс довериться, потребность иметь хотя бы одного друга, который знает о вас все, привели к тому, что вы оказались в ее власти. Брамфет — защитница, советчица, доверенное лицо. В театр с Брамфет; утренний гольф с Брамфет; отпуск с Брамфет; поездки за город с Брамфет; ранний утренний чай и последняя чашка перед сном с Брамфет. Ее преданность должна была быть достаточно искренней. В конце концов, ради вас она была готова на убийство. Но все равно это фактически был тот же шантаж. Более примитивный шантажист просто потребовал бы регулярных денежных выплат, не облагаемых налогом, и это было бы для вас бесконечно предпочтительнее, чем невыносимая преданность Брамфет.
Она печально сказала:
— Это правда. Это правда. Как вам удалось об этом узнать?
— Потому что она в своей сущности была глупой, даже тупой женщиной, а вы — нет.
Он мог бы добавить: «Потому что я знаю себя».
Она зарыдала в отчаянном протесте:
— И кто я такая, чтобы презирать глупость и тупость? Какое право я имела так придираться к ней? О, она совсем не была умна! Она даже не смогла совершить убийство ради меня, не устроив из этого неразберихи. Она не была достаточно умна, чтобы обмануть Адама Делглиша, но почему это должно быть критерием сообразительности? Вы видели ее когда-нибудь за работой? Видели ее с умирающим пациентом или больным ребенком? Вы когда-нибудь наблюдали, как эта глупая и тупая женщина, чью преданность и общество для меня так естественно было презирать, работает всю ночь, чтобы спасти чью-то жизнь?
— Я видел тело одной из ее жертв и прочитал отчет патологоанатома о другой. Я верю вам на слово, когда вы говорите о ее доброте к детям.
— Они не были ее жертвами. Это были мои жертвы.
— О нет, — сказал он. — В Найтингейл-Хаус была только одна ваша жертва, и ее звали Этель Брамфет.
Она поднялась на ноги одним быстрым движением и встала к нему лицом к лицу, не отводя от него своих удивительных зеленых глаз. Частица его мозга знала, что он должен сказать какие-то слова. Какие это были бы слова? Слишком хорошо знакомые фразы официального предупреждения, профессиональной игры, которые почти непрошено возникали у него на губах в момент конфронтации с преступником? Все они ускользнули куда-то — бессмысленные, ненужные, — в какие-то отдаленные части его мозга. Он знал, что он больной человек, все еще слабый от потери крови, и что сейчас ему следует остановиться, передать расследование Мастерсону и вернуться в постель. Он, самый щепетильный из всех детективов, выложил все так, словно никаких правил не существует, словно он стоит лицом к лицу со своим личным противником. Но он должен был продолжать. Даже если он никогда не сможет этого доказать, он должен был добиться, чтобы она признала то, что, он знал, было правдой. И будто задавая самый естественный вопрос па свете, он тихо спросил:
— Она была мертва, когда вы положили ее в огонь?
4
В это самое мгновение кто-то позвонил в дверной звонок квартиры. Не говоря ни слова, Мэри Тейлор накинула на плечи плащ и пошла открывать. Послышалось недолгое бормотание голосов, потом Стивен Куртни-Бригс зашел в гостиную следом за ней. Взглянув па часы, Делглиш увидел, что стрелки показывают семь часов двадцать четыре минуты утра. Рабочий день уже почти начался.
Куртни-Бригс был уже одет. Он не выказал никакого удивления по поводу присутствия Делглиша и никакой особой озабоченности его заметной слабостью. Он безучастно заговорил, обращаясь к ним обоим:
— Мне сказали, что ночью был пожар. Я не слышал пожарных сирен.
Мэри Тейлор, с лицом настолько бледным, что Делглишу показалось, что она вот-вот может потерять сознание, спокойно сказала:
— Они приехали со стороны Винчестер-роуд и не включали сирены, чтобы не разбудить пациентов.
— А что это за слухи, будто они нашли обгоревшее тело среди пепла от садовой сторожки? Чье тело?
Делглиш ответил:
— Сестры Брамфет. Она оставила письмо с признанием в убийствах сестры Пирс и сестры Фоллон.
Куртни-Бригс воинственно взглянул на Делглиша, крупные красивые черты его лица исказились в выражении раздраженного недоверия.
— Она объяснила почему? Она что, сумасшедшая?
Мэри Тейлор сказала:
— Брамфет не была сумасшедшей и, несомненно, была уверена, что у нее достаточно веские причины.
— Но что сегодня будет с моей палатой? Я начинаю оперировать в девять часов. Вам это известно, Матрона. И у меня очень длинный список. Обе штатные медсестры больны гриппом. Я не могу доверить опасно больных пациентов студенткам первого и второго курсов.
Матрона спокойно произнесла:
— Я сейчас же займусь этим. Большинство дневных сестер уже должны быть на месте. Это будет непросто, но при необходимости мы можем вызвать кого-нибудь из школы.
Она повернулась к Делглишу:
— Я предпочла бы сделать телефонные звонки из гостиной одной из сестер. Но не беспокойтесь. Я понимаю важность нашего разговора. Я вернусь, чтобы завершить его.
Мужчины посмотрели ей вслед, когда она вышла из двери и тихо закрыла ее за собой. Казалось, что Куртни-Бригс только что заметил Делглиша. Он резко сказал:
— Не забудьте сходить в рентгенологическое отделение и сделать снимки головы. Вы не имели никакого права покидать постель. Я осмотрю вас, как только закончу утренние операции. — Это прозвучало так, будто он говорил о нудной обязанности, для которой ему надо постараться выбрать время.
Делглиш спросил:
— К кому вы приходили в Найтингейл-Хаус той ночью, когда была убита Джозефина Фоллон?
— Я говорил вам. Ни к кому. Я тогда не входил в Найтингейл-Хаус.
— Есть по меньшей мере десять минут, о которых ничего не известно, десять минут, когда задняя дверь, ведущая в квартиру Матроны, была не заперта. Сестра Гиринг провожала через нее своего друга, а потом гуляла с ним на территории. Так что вы решили, что Матрона должна быть дома, несмотря на отсутствие света, и поднялись по лестнице в ее квартиру. Вы, должно быть, провели там какое-то время. Почему, хотел бы я знать? Из любопытства? Или вы что-то там искали?
— Зачем мне нужно было заходить к Матроне? Ее там не было. Мэри Тейлор в ту ночь была в Амстердаме.
— Но вы не знали об этом в тот момент, не так ли? Мисс Тейлор не имела обыкновения ездить на международные конференции. По причинам, о которых мы можем догадываться, она не хотела, чтобы ее лицо стало широко известно. Это нежелание исполнять общественные обязанности расценивалось как очаровательная скромность в женщине столь способной и столь умной. Только в конце дня в среду ее попросили поехать в Амстердам, чтобы представлять там председателя районного Комитета образования медсестер. Вы работаете здесь по понедельникам, четвергам и пятницам. Тогда, в среду вечером, вас вызвали сделать операцию частному пациенту. Я не думаю, чтобы персонал операционной, занятый на экстренной операции, нашел время рассказать вам, что Матроны нет в больнице. С какой стати? — Он сделал паузу, Куртни-Бригс сказал:
— А почему вы так уверены, что я должен был зайти к Матроне в полночь? Вы же не предполагаете, что я был бы желанным гостем? Вы не намекаете, что она ждала меня?
— Вы пришли повидаться с Ирмгард Гробель. Наступило минутное молчание. Потом Куртни-Бригс сказал:
— Откуда вы узнали про Ирмгард Гробель?
— От того же человека, который рассказал вам. От миссис Деттинджер.
Еще одна пауза. Потом он произнес с упрямой решимостью человека, который знает, что ему не поверят:
— Ирмгард Гробель мертва.
— Разве? — спросил Делглиш. — Разве вы не ожидали встретить ее здесь, в квартире Матроны? Разве это не было вашей главной целью — сообщить ей о том, что вы узнали? Вы, должно быть, с нетерпением этого ожидали. Испытать ощущение власти всегда приятно, не правда ли?
Куртни-Бригс спокойно ответил:
— Вам это должно быть знакомо.
Они молча стояли, глядя друг па друга. Делглиш спросил:
— Что вы собирались делать?
— Ничего. Я не связывал Гробель со смертью Пирс или Фоллон. Даже если бы это пришло мне в голову, сомневаюсь, чтобы я стал об этом говорить. Эта больница нуждается в Мэри Тейлор. Что касается меня, то Ирмгард Гробель не существует. Ее однажды судили и признали невиновной. Для меня этого было вполне достаточно. Я хирург, а не моралист-теолог. Я бы сохранил ее тайну.
Разумеется, сохранил бы, подумал Делглиш. Ценность тайны была бы потеряна, как только открылась бы правда. Это была особенная, очень важная информация, полученная за определенную цену, и он использовал бы ее по-своему. Мэри Тейлор навечно оказалась бы в его власти. Матрона, которая так часто и раздражающе противоречила ему; власть которой все возрастала — она должна была вскоре быть назначена инспектором по работе медсестер всех больниц Группы; она могла влиять на отношение к нему председателя комитета управления больницей. Сэр Маркус Коухен. Насколько она могла бы сохранить свое влияние на этого ортодоксального еврея, если бы он узнал об Институте Штайнхофф? Стало модным забывать о таких вещах. Но вот смог бы сэр Маркус Коухен простить — это вопрос!
Он подумал о словах Мэри Тейлор. Существует не один, а много способов шантажа. Хитер Пирс и Этель Брамфет обе это понимали. И возможно, наиболее утонченное удовольствие доставлял шантаж, не замешанный па финансовых требованиях, но наслаждавшийся своим тайным знанием под плащом щедрости, доброты, соучастия или морального превосходства. В конечном счете сестра Брамфет не многого просила, лишь комнату рядом со своим кумиром, престижного положения подруги Матроны, компаньона в свободное от дежурств время. Бедная глупенькая Пирс хотела лишь несколько шиллингов в неделю и удовольствия от чтения заповедей. Но как они наслаждались своей властью! И насколько тоньше и глубже мог бы ощущать свою власть Куртни-Бригс! Неудивительно, что он был намерен сохранить тайну про себя, что его совсем не радовала мысль о присутствии Скотленд-Ярда в Найтипгейл-Хаус. Делглиш сказал:
— Мы можем доказать, что вечером в прошлую пятницу вы улетели в Германию. И, думаю, могу догадаться зачем. Это был более быстрый и верный путь получить информацию, которая вам была нужна, чем трясти департамент судьи-адвоката. Вы, вероятно, просмотрели газетные вырезки и документы суда. Это именно то, что я сам бы сделал. И несомненно, у вас есть полезные связи. Но мы можем выяснить, где вы были и что вы делали. Невозможно уехать и вернуться в страну анонимно, вы знаете.
Куртни-Бригс сказал:
— Признаю, что я знал. Признаю также, что я действительно приходил в Найтипгейл-Хаус, чтобы повидать Мэри Тейлор в ту ночь, когда умерла Фоллоп, но я не сделал ничего противозаконного, ничего, что могло поставить меня в опасное положение.
— Могу в это поверить.
— Даже если бы я заговорил раньше, было бы уже слишком поздно, чтобы спасти Пирс. Она умерла до того, как миссис Деттинджер пришла поговорить со мной. Нет ничего, в чем я мог бы себя упрекнуть.
Он начал защищать себя неуклюже, словно мальчишка-школьник. Потом они услышали тихие шаги и обернулись. Вернулась Мэри Тейлор. Она обратилась прямо к хирургу:
— Я могу предоставить вам близнецов Бэрт. Боюсь, что это будет означать конец их занятий, но выбора нет. Им придется потом вернуться в палаты.
Куртии-Бригс враждебно сказал:
— Они подойдут. Они разумные девочки. Но что делать с сестрой?
— Я думала, что временно этим займется сестра Рольф. Но боюсь, это невозможно. Она уходит из больницы Джона Карпендера.
— Уходит? Но она не может этого сделать!
— Не вижу, как я могу ей в этом помешать. И не думаю, что мне предоставят возможность попытаться.
— Но почему она уходит? Что случилось?
— Она не говорит. Я думаю, что-то, связанное с полицейским расследованием, огорчило ее.
Куртни-Бригс развернулся к Делглишу:
— Видите! Делглиш, я понимаю, что вы всего лишь выполняете свою работу, что вас сюда послали разобраться с причинами смерти этих девочек. Но, бога ради, вам никогда не приходило в голову, что от вашего вмешательства все только значительно осложняется?
— Да, — ответил Делглиш. — А в вашей работе? Вам никогда это не приходило в голову?
5
Она пошла вместе с Куртни-Бригсом к входной двери. Они не задержались. Она вернулась меньше чем через минуту и решительно прошла к камину, скинула с плеч плащ и аккуратно повесила его на спинку софы. Потом, встав на колени, взяла пару латунных щипцов и начала укладывать дрова, подправляя уголек к угольку — каждый язычок пламени лизал свой горящий уголек. Не глядя на Делглиша, она сказала:
— Наш разговор прервали, инспектор. Вы обвиняли меня в убийстве. Я уже однажды сталкивалась с подобным обвинением, но, по крайней мере, суд в Фельсенхаме предъявлял некие доказательства. Какие доказательства есть у вас?
— Никаких.
— И вы никогда их не найдете.
Она говорила без гнева или самодовольства, но с напряжением, со спокойной окончательной убежденностью, не имевшей ничего общего с невиновностью. Глядя вниз на ее сияющую голову, озаренную огнем камина, Делглиш сказал:
— Но вы и не отрицаете этого. Вы пока еще не лгали мне, и я предполагаю, что вы не станете этого делать сейчас. Зачем ей было убивать себя таким образом? Она любила комфорт. Зачем выбирать такой мучительный способ смерти? Самоубийцы редко так поступают, если только они не психопаты, которым все равно. Она имела доступ ко множеству обезболивающих средств. Почему не воспользоваться одним из них? Зачем затруднять себя настолько, что красться холодной ночью в садовую сторожку, чтобы обрекать себя на одинокую агонию? Ее даже не поддерживало удовлетворение от публичности шоу.