Она снова громко закричала:
— Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя! Я никогда не дам тебе развод. Никогда! Пока я жива, Мерседес не будет иметь удовольствия стать твой женой, Эдвард Джордан. Клянусь тебе в этом. И если ты меня бросишь, ты никогда больше не увидишь Мэллори. Никогда! Уж я постараюсь. У меня есть деньги отца. Я построю между вами стену, Эдвард. Стену, чтобы разлучить тебя с Мэллори!
Я слышала, как она бежала вверх по лестнице вслед за отцом, безжалостно издеваясь над ним, и ее голос был пронзительным, ожесточенным и обвиняющим.
Эльвира утешала меня, гладя по голове.
— Не обращай внимания, моя крошка, — шептала она, обнимая меня своими пышными шоколадными руками, словно стараясь защитить. — Не обращай внимания, малышка. Взрослые всегда болтают всякие глупые вещи… вещи, которые они на самом деле не думают… вещи, которые не следует слушать детям. Не обращай внимания, крошка моя. Твоя мама ничего такого не думает, что она говорит.
Через некоторое время внизу появился папа. Он не уехал. Между ними установилось вооруженное перемирие, которое длилось только один день, Четвертого июля. На следующее утро он попрощался со мной, уехал в Манхэттен, а затем улетел в Египет.
Он не возвращался целых пять месяцев.
Я зажмурилась, стараясь подавить слезы, прогнать боль, навеянную этим неожиданным воспоминанием, столь долго таившимся на дне памяти.
Медленно я подняла глаза и посмотрела на кухонную стену. Медленно, стараясь не выдать себя, положила листья салата в дуршлаг, чтобы стекла вода, потом накрыла их большим куском бумажного полотенца. Руки мои двигались с трудом, я ощущала неприятную тяжесть в желудке. Взявшись за край мойки, я сделала над собой усилие, чтобы успокоиться, прежде чем пересечь кухню.
Я стояла у кухонного стола и смотрела на маму. С внезапной ясностью, подобной вспышке молнии, я поняла, что, наверное, она страдала, когда была молодой женой. Мне следует прекратить в глубине души осуждать ее. Все эти долгие годы отсутствие моего отца, должно быть, трудно было переносить. Она чувствовала себя одинокой, несчастной. Была ли любовница? Существовала ли на самом деле женщина по имени Мерседес? Были ли многие другие женщины за все эти годы? Очень вероятно, подумала я с тяжелым чувством. Мой отец был красивый, нормальный, здоровый мужчина, и когда он был молодым, он должен был нуждаться в женском обществе. Потому что, сколько я помню, мать и отец имели разные спальни, и так было задолго до того, как он уехал насовсем, — мне было тогда восемнадцать лет. Он сохранял этот ужасный брак ради меня. Я давно это знала и давно принимала это. Теперь я уверена в этом.
Возможно, моя мама вынесла больше унижений, разочарований и сердечной боли, чем я когда-либо представляла себе. Но я никогда не узнаю от нее настоящей правды. Она никогда не говорила о прошлом, никогда не делилась со мной. Как будто она хотела похоронить эти годы, забыть их, возможно, даже сделать вид, что их никогда не было. Может быть, именно поэтому она бывает порой так отчужденна со мной. Наверное, я напоминаю ей о вещах, которые она хотела бы изгнать из своей памяти.
Мама смотрела на меня.
Она поймала мой взгляд и неуверенно улыбнулась мне, и впервые в моей взрослой жизни я спросила себя, была ли я справедлива по отношению к ней. Может быть, все эти годы я слишком строго ее судила.
— Что такое, Мэл? — спросила она, подняв светлые брови и участливо глядя на меня карими глазами.
Я закашлялась и ответила не сразу. Наконец я сказала, старательно следя за своим голосом:
— Ничего, мама. Со мной все в порядке. Послушай, я уже помыла весь салат. Он сохнет. Положи его ненадолго в холодильник, ладно?
В этот момент я могла говорить лишь о ничего не значащих вещах.
— Конечно, — ответила она.
— Чем я могу помочь, Мэл? Может, я сделаю заправку к салату? — спросила Диана.
— Да, пожалуйста, а потом, может быть, вы вдвоем возьмете мясо для гамбургеров и начнете раскладывать их на противне?
— Будет сделано, — сказала Диана, немедленно вскакивая и направляясь в кладовую.
Снова взглянув на маму, я сказала:
— Я пойду накрывать на столы.
Улыбнувшись, она кивнула мне, и на этот раз в ее улыбке было больше уверенности. Она повернулась и принялась перемешивать картофельный салат с майонезом.
Открыв дверь кухни, я вышла в сад вместе с Трикси, которая шла по пятам за мной, оставив женщин вдвоем.
Я постояла за дверью и несколько раз глубоко вздохнула. Я чувствовала себя глубоко потрясенной, но не только этой, внезапно вспомнившейся сценой из детства, но и тем, что поняла: все эти годы, когда я росла и взрослела, я была испугана, что отец оставит нас навсегда, меня и мать; я боялась, что однажды он не вернется назад.
8
В саду было жарко и душно, и через секунду моя майка промокла и прилипла к телу. Даже Трикси, семенящая рядом со мной, выглядела слегка вялой; как только мы подошли к столам, она тут же мудро забралась под один из них.
Накануне поздно ночью мы с Эндрю расставили столы под деревьями, и теперь я порадовалась, что мы это сделали.
Клены и дубы, образующие полукруг неподалеку от моей мастерской, были очень большими и старыми, причудливой формы, с толстыми изогнутыми стволами и широкими густыми кронами. Ветви образовывали гигантский зонт зеленой листвы, прохладный и гостеприимный, защищающий от солнца. Подобное тенистое место здесь было необходимо; к часу дня кругом будет настоящее пекло, как Нора мне предсказывала еще в пятницу.
Ранним утром я принесла сюда красно-белые клетчатые скатерти и большую корзину столовых приборов и теперь принялась накрывать столы. Я почти закончила с самым большим столом, где будут сидеть взрослые, когда услышала:
— Ку-ку!
Я сразу же узнала Сэрин голос и подняла глаза. Я помахала ей, она тоже махнула рукой.
На ней были белый махровый халат и черные очки. Ее иссиня-черные волосы были собраны в пучок, а руки заняты кружкой. Когда она подошла ближе, я увидела, что она чем-то удручена.
— Боже, я чувствую себя ужасно, — простонала Сэра, легко вскакивая на лавку возле одного из столов.
— Меня это не удивляет, — сказала я. — Доброе утро, мисс Совершенство.
Это было одно из «наших» прозвищ, которым я ее наделила еще в детстве.
— Доброе утро, Маленькая Мама, — ответила она, назвав меня так, как она изредка меня нежно называла.
Я усмехнулась и с грохотом бросила оставшиеся вилки и ножи на стол.
— О, пожалуйста, Мэл, — простонала она, — сжалься надо мной, перестань так громко стучать. У меня разламывается голова, я чувствую себя совсем больной.
— Знаешь, сама виновата, ты вчера не на шутку надралась.
— Спасибо, друг, за сочувствие.
Поняв, что она ничуточки не притворяется, я подошла к ней и положила руку ей на плечо.
— Извини, я не должна была тебя дразнить. Хочешь, принесу тебе что-нибудь от головной боли? Таблетки? Алказельцер?
— Нет, я уже приняла столько аспирина, что можно было бы убить слона. Я приду в себя. Пожалуйста, двигайся около меня очень осторожно, на цыпочках по траве, не стучи приборами и говори только шепотом.
Я покачала головой.
— О, Сэра, милая, ты сама себя наказываешь. Томас Престон Третий не стоит того.
Не обратив ни малейшего внимания на мое последнее замечание, она произнесла:
— Я полагаю, это говорит во мне еврейская половина, доставшаяся мне от Чарлза Финкелстайна… Именно это я унаследовала от моего дорого папочки: склонность к самоистязанию, тенденцию рассматривать все как национальную драму, считать это еврейской судьбой, на все смотреть мрачно.
— Давно ли ты что-нибудь слышала о Чарли?
Она улыбнулась и сделала гримасу.
— Боюсь, что давно. У него теперь новая жена, еще одна блондинка, стопроцентная американка,[4] как моя мать, так что ему теперь не до меня. Я позвоню ему на той неделе, чтобы узнать, как он там, и назначу встречу с ним и Мирандой. Не хочу снова терять с ним связь.
— Да, лучше и не надо. Особенно после того, как он тебя простил за то, что ты взяла фамилию отчима. И к тому же чисто англосаксонскую фамилию.
— Ты хотела сказать, простил мою мать! — воскликнула она, слегка повысив голос. — Это ведь она сменила мою фамилию на Томас, а не я; мне было всего семь лет, и я была слишком мала, чтобы что-то решать.
— Я знаю, что дело в твоей матери, — пробормотала я, переходя к дальнему концу маленького стола, который начала накрывать для детей.
Сэра сделала большой глоток кофе, потом поставила кружку. Сняв солнечные очки, она положила локти на стол и опустила на них голову. Ее большие бархатные темно-карие глаза следили за тем, как я продвигалась вдоль стола.
— Сколько народа у вас будет к ланчу, Мэл? — спросила она.
— Примерно восемнадцать. Я так думаю. Давай посчитаем: моя мама и Диана, ты, близнецы и Дженни, плюс я и Эндрю, получается восемь. Я пригласила Нору, Эрика и Анну, это уже одиннадцать. Еще будут три пары — Лоудены, Мартины и Коллены, — это будет семнадцать, и еще два ребенка — Ванесса, младшая дочь Колленов, и Дик и Оливия Мартины приедут со своим младшим сыном Люком. Итого я насчитала девятнадцать.
— Могу только поблагодарить Бога, что нам не приходится на всех готовить.
Меня рассмешило выражение ее лица.
— Я знаю, что ты хочешь сказать. К счастью, Эндрю нанял и привез сюда людей, которые будут готовить барбекю. Нора, моя мама и Диана помогут мне подавать.
— Я надеюсь, к ланчу я буду лучше себя чувствовать и смогу к вам присоединиться.
— Это не обязательно, Сэш. Отдохни. В любом случае, я здесь накрою стол с закусками, поставив на него заранее салаты, хлеб, вареную фасоль, вареный картофель и кукурузу. Только сосиски, гамбургеры и жаркое нужно будет приносить сразу же на противнях от жаровни в кухонном дворе.
Сэра кивнула головой, но некоторое время молчала. Она сидела, глядя в пространство, и лицо ее было задумчиво. Затем она медленно произнесла:
— Твоя мать выглядит, как кошка, которая сегодня утром съела канарейку.
— Что ты имеешь в виду?
— У нее блестят глаза, и она не переставала улыбаться мне все время, пока я делала себе гренок. И, без сомнения, это была самонадеянная улыбка, даже немного самодовольная.
— Я думаю, что могу тебе сказать… — начала я, а затем заколебалась.
— Конечно, можешь; ты мне всегда все рассказывала с того дня, как научилась говорить.
— Предполагается, что это секрет.
— Ну и что, ты мне всегда рассказывала свои секреты, Мэл. А иногда и чужие тоже.
— Но и ты тоже! — воскликнула я в ответ.
— Готова поспорить, это касается мужчины. — Сэра ухмыльнулась и подмигнула мне.
— Я потрясена. Как ты догадалась?
Она рассмеялась.
— У нее такой взгляд, взгляд, который как бы говорит: «У меня есть мужчина, и он целиком мой». Мужчина может его не узнать, а каждая женщина догадается.
— Моя мама выходит замуж.
— Черт возьми! Вот так да! Молодец! Должно быть, ты шутишь?
— Нет, не шучу.
— Рада за тетю Джесс. Кто этот человек?
— Дэвид Нелсон. Я думаю, ты с ним встречалась раз или два, когда он был у мамы в гостях.
Сэра присвистнула.
— Ну и добыча, я тебе скажу. Очень хорошо выглядит и преуспевает, и к тому же моложе нее.
— Ты уверена, что он моложе?
— Да, уверена. Моя мама что-то говорила мне несколько месяцев тому назад о тете Джесс и Дэвиде, и она упомянула, что ему около пятидесяти восьми лет.
— О, всего четыре года, это не много. Во всяком случае, моя мама выглядит намного моложе него, как ты думаешь?
— Да, конечно.
— Я не могу представить, зачем она хочет делать еще одну косметическую операцию на лице. По-моему, она ей не нужна.
Если Сэра и была поражена моим замечанием, то не подала вида. Она сказала:
— Да, она в этом не нуждается, но, возможно, она чувствует себя неуверенно, беспокоится из-за своего возраста. С моей мамой происходит то же самое теперь, когда ей исполнилось шестьдесят лет: она всегда старается выглядеть моложе. Я полагаю, многие женщины считают, что это веха.
Я пожала плечами.
— Может быть. С другой стороны, шестьдесят лет — это не старость. На самом деле, в наши дни это считается молодостью. Сегодня утром, когда моя мама сказала, что хотела бы сделать небольшую подрезку и подтяжку, я пыталась убедить ее, что она в этом не нуждается. Но она сделает, что задумала. Она всегда так поступает.
— Интересно, сказала ли она моей маме? О том, что выходит замуж?
— Я не знаю. Но ничего не говори, Сэш, на случай, если она не сказала. Я объяснила тебе — это секрет. Мама еще даже отца не поставила в известность и пока не разговаривала со своим адвокатом о разводе. Она только совсем недавно приняла решение… по крайней мере, у меня сложилось такое впечатление.
— Я не скажу ни одной живой душе, обещаю тебе, Мэл. И я в самом деле рада за тетю Джесс, рада, что она счастлива.
— Я тоже.
Я помолчала, глядя на Сэру, затем уселась напротив нее.
— Что-нибудь не так? — спросила она, слегка нахмурившись и устремив на меня взгляд прекрасных темных глаз.
Я покачала головой.
— Нет. У меня что-то вроде… ну, какое-то озарение. Мама возилась с картофельным салатом, а я вдруг вспомнила сцену, в которой тоже присутствовал картофельный салат, произошедшую давным-давно, тоже утром четвертого июля. Мне было тогда пять лет. Я глубоко похоронила это воспоминание, забыла все. И вдруг память вернула его мне, по крайней мере, фрагмент той сцены, и я стала думать о своих родителях и об их отношениях в то время, когда я была маленькая, и вдруг я почувствовала жалость к своей матери. Мне внезапно пришло в голову, что, должно быть, она много страдала, когда была молодой женщиной.
Сэра кивнула в знак согласия.
— Оглядываясь назад, я думаю, наверное, да. Она всегда была одна. Вы обе были всегда одни. По крайней мере, я так это запомнила.
Некоторое время я молчала, затем пробормотала:
— У меня сегодня утром появилось ужасное чувство, Сэш…
— Что за чувство?
— У меня душа заболела. Я внезапно поняла, что была несправедлива, что, наверное, я напрасно осуждала ее все эти годы.
— Что ты имеешь в виду?
— Я думала, что их брак распался из-за нее, а теперь я не так уж уверена, что во всем была виновата она.
— Я уверена, что не только она. Во всяком случае, танго танцуют вдвоем, Мэл. — Сэра вздохнула. — Твой папа почти всегда был за границей, как я припоминаю. Он обычно сидел над кучей черепков где-нибудь на Ближнем Востоке, изучая обломки древних каменных орудий, пытаясь установить, из какого тысячелетия пришли они к нам.
— Ему часто приходилось отсутствовать именно из-за работы, ты это знаешь, Сэра, — сказала я и тут же поняла, что это звучит как оправдание.
— Но он никогда не брал с собой тебя и маму. Он всегда уезжал один.
— Мне надо было ходить в школу.
— Когда ты стала старше, ты могла бы ходить в местную школу, где бы твой отец ни проводил раскопки, или же тебе могли нанять учителя.
— Ходить в местную школу было бы невозможно, — отметила я. — Я не смогла бы говорить на местном языке, хотя бы поэтому. В конце концов, я была маленькая и не могла свободно изъясняться на арабском, урду, португальском, греческом или каком-нибудь еще.
— Твой сарказм не обязателен, Мэл, и есть много способов, чтобы приспособиться к необычной ситуации. Просто множество.
— Может быть, мои родители не могли себе позволить нанять учителя, — пробормотала я.
Сэра молчала.
Я смотрела на нее несколько мгновений, затем спросила:
— Ты осуждаешь моего отца?
— Эй, я никого и ничего не осуждаю! — воскликнула она. — Как я могу знать, что происходило между твоими родителями? Даже ты не знаешь этого в действительности. Господи, я не понимала даже, что происходит между моими собственными. Дети никогда этого не понимают, но всегда страдают. В конечном итоге.
Я ничего не сказала, и Сэра продолжала: