— Нет, не помню.
— Боже, какое отсутствие художественного восприятия! Вы должны попросить мадемуазель Лоусон научить вас понимать живопись.
— А она… останется здесь и дальше?
— Надеюсь, — сказал граф, — что надолго. — Его голос неожиданно изменился: теперь он звучал почти убаюкивающе нежно: — Разве вы не видите, как многое в замке нуждается в ее внимании?
Женевьева метнула на меня быстрый взгляд — жесткий и неприветливый. Затем повернулась к картине и сказала:
— Может быть, если она такая умная, то найдет и наши изумруды?
— Да, они действительно великолепны, — сказала я.
— Несомненно, это благодаря художнику… его владению красками…
Я решила не обращать внимания ни на его подковырки, ни на явное неудовольствие Женевьевы. Только картины, одни картины волновали меня, а тот факт, что они пребывали в течение долгого времени в забвении и небрежении, еще больше усиливал мое желание привести их в порядок.
Даже в этот момент граф наверняка знал бродившие в моей голове мысли, ибо поклонился и сказал:
— Всего доброго, мадемуазель Лоусон. Я вижу, вам не терпится остаться наедине с картинами.
Он сделал знак Женевьеве следовать за ним. И, когда они направились к выходу, я проводила их взглядом, сосредоточенно глядя сначала на одного, потом на другого. Едва ли когда-либо в своей жизни я испытывала столь невероятное волнение.
Итак, я осталась в замке, чтобы выполнить необходимые реставрационные работы. Я решила воспользоваться сделанным графом предложением относительно прогулок верхом, ибо они давали мне возможность более подробно ознакомиться с окрестностями замка.
Я уже изучила соседний городок и зашла там в кондитерскую, где выпила чашечку кофе и поболтала с очень любезной хозяйкой, которая была рада встретить и услужить гостье из замка. Она говорила со мной с почтением. Однако не преминула намекнуть, что знает о господине графе слишком многое. О Филиппе де ла Тале хозяйка отзывалась с большим уважением, а о Женевьеве — с жалостью. «Ах, мадемуазель будет реставрировать картины! Так-так, очень интересно, но я надеюсь, что мадемуазель еще не раз заглянет в кондитерскую, и в следующий раз, возможно, не откажется отведать домашних пирожных, которые высоко ценятся в Гайяре!»
Я прошлась по рынку, все время ловя устремленные на меня любопытные взгляды. Потом побывала в церкви и ратуше.
Перспектива ознакомиться с новыми местами казалась очень заманчивой, поэтому я обрадовалась, когда обнаружила, что в конюшне ждали моего прихода.
Мне предложили лошадь по кличке Боном, с которой у нас с первой же минуты возникло полное взаимопонимание. Я была очень удивлена и обрадована, когда утром Женевьева спросила меня, не могла бы она составить мне компанию. Девочка пребывала в спокойно-сдержанном настроении, и, пока мы ехали медленным шагом, я спросила, почему она позволила себе такой глупый поступок и заперла меня в камере забвения.
— Да, но вы же сами сказали, что не боитесь привидений. Вот я и думала, что это не доставит вам неприятных ощущений.
— А если бы Нуну не поняла, что вы натворили?
— Сама бы выпустила вас через некоторое время.
— Через некоторое время?! А вам известно, что человек может от страха умереть!
— Умереть? — испугалась она. — Только потому, что тебя заперли?!
— Нет, потому что тебя заперли в таком страшном месте, как камера забвения.
— Но вам это не грозит! — И она внимательно посмотрела мне в лицо. — Вы не рассказали о моем поступке отцу. Хотя могли бы… поскольку у вас с ним такие дружеские отношения…
Когда мы вернулись в конюшню, она как бы мимоходом заметила:
— Отец не разрешает мне ездить одной. Я всегда должна брать с собой кого-нибудь из конюхов. А сегодня утром никого не было. Так что, если бы не вы, я бы лишилась прогулки.
— Очень рада, что оказалась вам полезной, — сдержанно ответила я.
Я встретилась с Филиппом, когда гуляла в саду, и мне подумалось, что он, должно быть, специально пришел сюда, чтобы поговорить со мной.
— Мои поздравления, — сказал он. — Я видел картину. Какая огромная разница. Ее едва можно узнать!
Я вся засветилась от удовольствия. Он действительно был рад за меня.
— Мне очень приятно, что вы так считаете.
— Кто бы мог подумать! Это просто чудо. Я в восторге — не только от того, что вы так успешно справились с работой, но и от того, что вам удалось доказать, на что вы способны.
— Вы очень любезны.
— Боюсь, что я был не слишком любезен в нашу первую встречу. Но меня настолько удивил ваш неожиданный приезд, да к тому же я не был уверен в том, какие шаги могу предпринять в сложившихся обстоятельствах.
— Не стоит винить себя. Я вполне понимаю ваше состояние.
— Всеми делами в замке ведает мой кузен, и я, естественно, не хотел, чтобы он остался мной недоволен.
— Конечно. И спасибо, что вы проявили ко мне такой интерес.
Он вскинул брови.
— Скорее чувство ответственности… Надеюсь, вы не сожалеете о том, что приехали сюда.
— Конечно нет. Работа обещает быть на редкость интересной.
— О да-да… работа.
Филипп вдруг торопливо заговорил о садах и стал настаивать на том, чтобы показать мне скульптуры, которые были выполнены Шарлем Лебреном вскоре после того, как он завершил работу над фресками в Зеркальном зале Версаля.
— К счастью, в дни Революции они не пострадали, — объяснил он.
Я чувствовала его благоговение перед всем, что было связано с замком. И этим он мне очень нравился. Я также испытывала к нему признательность за то, в какой деликатной форме он принес мне свои извинения за все сказанное им во время нашей первой встречи. Искренние радость и удовольствие, которые доставила ему моя победа, тоже не могли оставить меня равнодушной…
Моя жизнь в замке вошла в свою колею. Рано утром я приходила в галерею и работала до второго завтрака. Потом выходила погулять, возвращалась, когда начинало уже смеркаться, а в это время года — приблизительно после четырех часов. Потом я готовилась к следующему рабочему дню, смешивала различные растворы, перечитывала сделанные ранее заметки — так проходило время до обеда.
Обычно я ела у себя в комнате. Но несколько раз мадемуазель Дюбуа приглашала меня составить ей компанию. Я не могла отказаться, хотя каждый раз испытывала большое искушение придумать какой-нибудь предлог и остаться в своей комнате. Мне приходилось раз за разом выслушивать историю ее жизни. Она была дочерью юриста. Ее никогда не воспитывали в расчете на то, что ей придется самой зарабатывать на жизнь. Поэтому, когда отец умер от сердечного приступа, она, оставшись без единого пенни, вынуждена была пойти в гувернантки. Рассказывая, она уж слишком жалела себя. Ее история выглядела такой серой и скучной, что я решила не нагонять на нее ответную скуку рассказом о собственной жизни. После обеда я читала одну из книг, взятую в библиотеке.
Так прошел ноябрь, а я постигла лишь внешние проявления жизни в замке. Хотя порой мне казалось, что я начинаю ее понимать и осмысливать, правда, еще очень смутно. Как будто слышала музыку, но едва различала саму мелодию.
Однажды, выехав из замка верхом на Бономе, я встретилась с Жан-Пьером, который тоже был верхом. Он, как всегда, радостно приветствовал меня и спросил, не собираюсь ли я заглянуть к ним. Я сказала, что да.
— Тогда давайте сначала съездим на виноградники Сен-Вайян, а потом уже к нам.
Я еще никогда не была в Сен-Вайяне и потому с радостью согласилась. Мне нравилось его общество, и, когда Жан-Пьера не оказывалось дома в момент моего посещения Бастидов, все выглядело как-то по-другому. Он всегда был веселым и улыбающимся, что мне очень импонировало.
Мы разговаривали о наступающем Рождестве.
— Вы проведете праздник с нами, мадемуазель? — спросил он.
— Это официальное приглашение?
— Вы же знаете, что я не умею быть официальным. Это просто высказанное от всего сердца желание нашей семьи…
Я сказала, что с большим удовольствием принимаю приглашение.
— Но мои мотивы весьма корыстные, мадемуазель.
Жан-Пьер немного нагнулся и характерным движением чуть дотронулся до моей руки. Я не отвела взгляда от его глаз и подумала, что его манера давать мне понять, что я ему не безразлична, — всего лишь естественная галантность француза, с которой он обращается ко всем женщинам.
— Я ничего вам не буду рассказывать о праздновании Рождества, — сказал он. — Это должно стать для вас сюрпризом.
Когда мы добрались до Сен-Вайяна, меня представили месье Дюрану, тамошнему управляющему. Его жена принесла вино и очень вкусные маленькие пирожки. Пока мужчины обсуждали различные дела, мадам Дюран занялась мной.
Она знала обо мне очень многое: сразу стало ясно, что жизнь замка Гайяр обсуждалась в округе, порождая всяческие сплетни и слухи. Что я думаю о замке, о графе? Я тщательно обдумывала ответы, и она вскоре поняла, что вряд ли сможет узнать от меня что-нибудь новое, поэтому перешла к своим собственным делам, рассказывая, как много ей приходится трудиться за месье Дюрана, ибо сам муж уже стар и с трудом может работать.
— Ах, эти волнения и беспокойства! Каждый год одно и то же, и так вот уже десять лет — с тех пор, когда на виноградники напала эта ужасная болезнь. Словом, дела в Сен-Вайяне идут не самым лучшим образом. Но месье Жан-Пьер просто волшебник. Вино замка снова стало таким же прекрасным, как раньше. Я очень хотела бы надеяться, что господин граф скоро позволит моему мужу выйти на покой.
— Разве месье Дюран должен получить разрешение графа?
— Конечно, мадемуазель. Граф даст ему домик. Боже, как я жду этого дня! Я заведу цыплят и корову, а может быть, две. И для мужа это будет просто великолепно. Он уже достаточно потрудился, что еще надо старому человеку? Разве способен он в его возрасте бороться со всеми этими напастями? Разве кто-нибудь, кроме Бога, может знать, когда случатся заморозки, которые уничтожат виноградники? Особенно весенние. День может быть великолепным, и вдруг ночью, как вор, подкрадывается мороз, который мгновенно лишает нас урожая. А когда лето слишком влажное, на виноградники нападает масса вредителей, а ягоды родятся кислыми. Нет, это под силу только молодому мужчине, такому, как Жан-Пьер.
— Будем надеяться, что месье Дюран скоро отдохнет.
— Все в руках Господних, мадемуазель.
— Или в руках графа?
Она кивнула, как будто хотела сказать то же самое.
Через некоторое время Жан-Пьер освободился, и мы покинули Сен-Вайян. По дороге мы говорили о Дюранах.
— Мне сказали, что он ждет решения графа, — не без удивления заметила я.
— О да, — ответил Жан-Пьер. — Здесь все зависит от него.
— А вы с этим не согласны?
— Считается, что времена деспотичных правителей уже канули в Лету.
— Но вы же можете уйти? Неужели он способен помешать вам?
— И оставить свой дом?
— Но если вы его ненавидите… Когда вы говорите о нем, ваш голос становится жестким, и выражение ваших глаз…
— Это ни о чем не говорит. Я гордый, может быть, даже слишком. И это место — такой же мой дом, как и его. Разница лишь в том, что его семья живет в замке. Но все мы выросли и воспитаны под сенью замка, и это тоже наш дом… такой же наш дом, как и его.
— Я понимаю.
— И если я не люблю графа, ну что ж… Разве его это волнует? Да его тут практически не бывает. Он предпочитает жить в своем доме в Париже. Он не снисходит до того, чтобы замечать нас. Мы не достойны его внимания. Но я никогда не позволю ему заставить нас покинуть свой дом. Я работаю на него потому, что должен, но стараюсь не думать о нем и не видеть его. Скоро и у вас появится такое же чувство. И не исключено, что уже появилось.
И он неожиданно запел. У него был приятный тенор, который вибрировал от переполнявших его эмоций: