— И что это такое? — спрашиваю я.
— Здание, которое проектирует Франческо.
Меня иногда раздражает его привычка говорить об итальянце как о нашем современнике и называть его только по имени.
— Что за здание?
— Это крипта.[29] В первой части «Гипнеротомахии» говорится о том, что он проектирует крипту. Помнишь?
— Конечно, помню. Думаешь, она вот так выглядит? — спрашиваю я, указывая на чертеж.
— Не знаю. Но выясню.
— Как? — Мне вспоминаются слова Кэрри, сказанные в музее. — Так для этого тебе нужно разрешение на раскопки? Собираешься раскопать крипту?
— Может быть.
— Так ты уже узнал, для чего Колонна ее строил?
То был вопрос, на который мы не нашли ответа, работая вместе. В тексте книги несколько раз упоминалась некая загадочная крипта, строительством которой занимался итальянец, но наши с Полом предположения относительно ее предназначения сильно разнились. Ему виделся саркофаг в духе того времени, возможно, задуманный в противовес папской усыпальнице, разрабатывавшейся примерно в то же время Микеланджело. Я же, стараясь увязать крипту с текстом «Документа Белладонны», представлял ее как место последнего приюта жертв Колонны. Мне казалось, что такая теория лучше объясняет и окружающий рассказ о крипте дух секретности. В момент, когда я отошел от работы над «Гипнеротомахией», именно отсутствие точных указаний на местонахождение гробницы и ее подробного описания стало главным препятствием на пути Пола.
Стук в дверь не дает ему ответить.
— Вот вы где, — говорит Джил, входя в комнату вместе со стюардом, и останавливается, как мужчина, случайно заглянувший в женскую ванную, смущенный, но заинтригованный.
Стюард, отыскав на столе свободное место, расстилает салфетки и ставит два подноса, две тарелки из китайского фарфора с эмблемой клуба, кувшин с водой и корзинку с хлебом.
— Теплый, деревенский, — говорит он.
— С перчинками, — добавляет Джил. — Что еще?
Мы качаем головами, и он, еще раз оглядев комнату, удаляется.
Стюард разливает по стаканам воду.
— Желаете выпить что-нибудь еще?
Нам ничего не надо, так что он тоже уходит.
Пол сразу берется за дело. Глядя, как он ест, я снова вспоминаю, каким увидел его при первой встрече: Оливер Твист с просительно сложенными ладошками. Наверное, детство ассоциируется у него в первую очередь с голодом. В приюте за столом, кроме него, сидели еще шестеро детей, и пища всегда играла в их жизни главную роль. Ешь, пока есть что есть. Иногда мне кажется, что этот принцип до сих пор сидит в его подсознании. Однажды, еще на первом курсе, когда мы обедали в столовой колледжа, Чарли пошутил, что Пол ест так быстро, как будто боится, что пища может выйти из моды. Позднее Пол объяснил, в чем дело, и никто из нас уже не шутил по этому поводу.
Сейчас он протягивает руку к хлебу как человек, предающийся тайному греху обжорства. Аромат хлеба смешивается с исходящим от книг запахом плесени и дымком из камина, и в других обстоятельствах я бы, наверное, с удовольствием расслабился у огонька, но сегодня ощущению комфорта мешают не самые приятные воспоминания. Словно угадав мои мысли, Пол убирает руку и виновато опускает голову.
Я пододвигаю ему корзинку и сам беру кусок хлеба.
— Ешь.
За спиной у нас потрескивает пламя. В углу, у противоположной стены, зияет отверстие размером с шахту кухонного лифта: вход в туннель, которым пользуется Пол.
— Все еще пользуешься этим маршрутом?
Он откладывает вилку.
— Так лучше. По крайней мере не надо ни с кем встречаться.
— Там как темнице.
— Раньше тебя это не беспокоило.
Мне не хочется возобновлять старый спор. Пол торопливо вытирает рот салфеткой.
— Забудь. — Он кладет на стол дневник портового смотрителя и, постучав по переплету, подталкивает книжку ко мне. — Сейчас самое главное — вот это. У нас есть возможность закончить то, что мы начали. Ричард считает, что здесь может находиться ключ.
Я тру пятно на столе.
— Ты не хочешь показать ее Тафту?
Пол недоуменно смотрит на меня.
— Винсент полагает, что все наши совместные изыскания ничего не стоят. Знаешь, зачем он требовал от меня еженедельных отчетов? Чтобы убедиться, что я не сдался. Мне надоело ездить в институт каждый раз, когда требуется какая-то помощь. Надоело слышать от него, что работа неоригинальная, вторичная…
— Вот как?
— Он даже пригрозил сообщить в колледж, что я умышленно ее затягиваю.
— И это после всего, что мы сделали?
— Не важно. Мне наплевать, что думает Винсент. — Он снова стучит по книжке. — Я хочу закончить.
— Твой срок истекает завтра.
— Послушай, за три месяца мы вдвоем сделали больше, чем я один за три года. Что такое еще одна ночь? К тому же срок не имеет никакого значения.
Я удивлен, но по-настоящему меня зацепил отзыв Тафта. Должно быть, Пол на это и рассчитывал. Работа над диссертацией по «Франкенштейну» не доставила и десятой доли того удовольствия, которое я получил, разгадывая тайну «Гипнеротомахии».
— Тафт сошел с ума. Ты сделал больше, чем любой другой из занимавшихся книгой. Надо было попросить сменить референта.
Сам того не замечая, Пол начинает отщипывать от хлеба маленькие кусочки и скатывать их в шарики.
— Я и сам не знаю, почему не отказался от него, — говорит он, глядя в сторону. — Ты не представляешь, сколько раз Тафт хвастал тем, что загубил академическую карьеру «какого-нибудь тупицы» одним своим недоброжелательным отзывом, разгромной рецензией или сдержанной рекомендацией. Он не упоминал твоего отца, но называл других. Помнишь профессора Макинтайра? А его книгу о Китсе?
Я киваю. В свое время Тафт опубликовал статью, в которой писал об ухудшении качества преподавания в крупнейших университетах. Книга Макинтайра была использована в качестве примера для доказательства этого сомнительного постулата. В трех абзацах Тафт обнаружил больше фактических ошибок, недосмотров и неточностей, чем две дюжины других ученых. Критика Тафта была направлена как бы на них, но стрела попала в Макинтайра, который стал мишенью для насмешек и вскоре покинул отделение. Впоследствии Тафт признался, что хотел посчитаться с отцом Макинтайра, историком эпохи Возрождения, который когда-то нелестно отозвался об одной из его книг.
— Однажды Винсент рассказал мне историю о мальчике по имени Родж Ланг, с которым вместе рос. — Пол говорит негромко, спокойно. — Ребята в школе звали его Эпп. Как-то по дороге из школы домой за ним увязался бездомный пес. Эпп пробовал убежать, но собака не отставала. Эпп отдал ей свой ленч, но пес все равно не оставлял его в покое. Мальчик даже пытался отогнать животное палкой, но ничего не помогало. Эпп перепробовал все, даже бросал в собаку камни. В конце концов он пнул ее ногой. Пес не убежал. Эпп стал бить его и бил, пока собачонка не свалилась. Тогда он взял ее на руки, отнес к своему любимому дереву и там похоронил.
— Но зачем Тафт рассказал об этом тебе? — спрашиваю я.
— По словам Винсента, Эпп только тогда понял, что встретил верного друга.
Некоторое время мы молчим.
— У него такие шутки?
Пол качает головой.
— Винсент рассказал мне много историй об Эппе. Все примерно такие.
— Господи. Зачем?
— Каждая была чем-то вроде притчи.
— Думаешь, он сам их сочинял?
— Не знаю. — Пол пожимает плечами. — Но Родж Эпп Ланг — это анаграмма слова «доппельгангер».[30]
Мне становится не по себе.
— По-твоему, он сам все это сделал?
— Забил до смерти собаку? Кто знает. Мог. Но смысл в том, что у нас с ним такого рода отношения. При этом я — бездомный пес.
— Тогда какого черта ты с ним работаешь?
Пол снова берет кусочек хлеба.
— Я принял определенное решение. Закончить дипломную я мог только в одном случае: если бы остался с Винсентом. Говорю тебе, Том, эта книга хранит великую тайну. Мы почти добрались до крипты. Так близко к разгадке не подходил никто. Но если не считать твоего отца, никто не изучил «Гипнеротомахию» так хорошо, как Винсент. Он был нужен мне. — Пол бросает крошки на тарелку. — И мы оба это понимали.
В дверях появляется Джил.
— Я готов. Можно идти, — говорит он, как будто мы только его и ждали.
Пол, кажется, рад закончить разговор. Поведение Тафта — упрек ему самому. Я тоже поднимаюсь и начинаю собирать тарелки.
— Оставь, — машет рукой Джил. — Кто-нибудь уберет.
Пол потирает ладони. Полоски хлебного мякиша скатываются, точно старая кожа. Мы выходим из комнаты вслед за Джилом.
Снег идет сильнее, чем раньше, и такой густой, что я смотрю на мир, словно через завесу помех. Джил ведет машину в сторону лекционного зала. Я вижу Пола в боковом зеркале. Как же долго он держал все это в себе. Мы проезжаем между двух фонарей, и в какой-то момент салон погружается в темноту. Его лицо — просто тень.
У Пола всегда были от нас секреты. Несколько лет он скрывал правду о своем детстве, кошмарные подробности пребывания в приюте. Теперь выясняется, что скрывал и правду о своих отношениях с Тафтом. Даже при том, что мы близки, между нами сохраняется некоторая дистанция. Как говорится, хорошие соседи там, где хорошие заборы. Леонардо писал, что художнику следует начинать каждую картину с черного фона, потому что все в природе темно, пока не выставлено на свет. Большинство живописцев поступают иначе, начиная с белого фона и нанося тени в последнюю очередь. Пол, который знает да Винчи так же хорошо, как соседа по комнате, понимает ценность его совета: начинать нужно с темного. Люди могут узнать о тебе только то, что ты сам позволишь им увидеть.
Сам я понимал эту истину не очень хорошо, пока не услышал об одном интересном случае, произошедшем в кампусе за несколько лет до нашего поступления в Принстон и привлекшем внимание как мое, так и Пола. Двадцатидевятилетний вор по имени Джеймс Хоуг объявился в Принстоне под видом восемнадцатилетнего паренька с ранчо в Юте. Он рассказал, что, испытывая тягу к знаниям, самостоятельно изучал Платона звездными ночами и, закаляя тело, научился пробегать милю за четыре с небольшим минуты. Приемная комиссия была так очарована «самородком», что решила вопрос в считанные минуты. Когда Хоуг задержался на год, никто не подумал ничего плохого. Новичок объяснил, что ездил в Швейцарию, где ухаживал за больной матерью. На самом же деле он отбывал срок в тюрьме.
Самое интересное заключалось, однако, в том, что возмутительная ложь в рассказе Хоуга соседствовала с правдой. Он действительно оказался отличным бегуном и на протяжении двух лет считался легкоатлетической звездой Принстона. Блистал Хоуг и в учебе, взяв на себя столько курсов, сколько я не потянул бы и за деньги. При этом учился он только на «отлично», а популярен стал настолько, что к концу второго года его приняли в члены «Плюща». К сожалению, карьера Хоуга оборвалась быстро и нелепо. Однажды кто-то из зрителей случайно узнал в нем вора, специализировавшегося в прошлой жизни на краже велосипедов. Когда слух разлетелся по всему Принстону, руководство провело расследование, и ловкача арестовали прямо в лаборатории. Суд признал Хоуга виновным в мошенничестве. Через пару месяцев его упекли за решетку, где он и растворился в безвестности.
Для меня история с Хоугом стала главным событием того лета наравне с известием о том, что «Плейбой» посвятил целый номер женщинам «Лиги плюща».[31] Что касается Пола, то для него весь этот случай означал намного большее. Как человек, всегда предпочитавший приукрашивать жизнь порцией выдумки, Пол легко провел параллели между собой и Хоугом. Выйдя из ниоткуда, они оба имели то преимущество, что могли свободно придумать себе новый облик. Зная Пола, я понимаю, что в его случае это решение диктовалось не свободой, а необходимостью.
И все же, видя, что стало с Хоугом, Пол избрал среднюю линию между изобретением нового облика и одурачиванием всех вокруг. С первого дня пребывания в Принстоне он следовал этой линии, предпочитая хранить секреты, а не лгать.
Когда я думаю об этом, ко мне возвращается старый страх. Мой отец, понимавший, какую роль сыграла в его жизни «Гипнеротомахия», как-то сравнил книгу с романом с женщиной. И та и другая заставляют тебя обманывать даже самого себя. Такой ложью для Пола могла стать дипломная работа: после четырех лет под крылом Тафта он все еще пел и плясал ради этой книги, не спал ради нее, пускался во все тяжкие, а она дала ему так мало.
Заглядываю в зеркало. Пол смотрит на снег. Пустой взгляд, бледное лицо. Вдали мелькают желтые огни. Отец, может быть, сам о том не подозревая, преподал мне еще один урок: никогда не отдавайся чему-либо так, что неудача будет стоить тебе счастья. Пол готов продать последнюю рубашку ради горстки волшебных зернышек. И только теперь он начинал задаваться вопросом: а дадут ли они всходы?
ГЛАВА 9
Кажется, моя мать сказала как-то, что хороший друг придет на помощь всегда — стоит только попросить, но самый лучший тот, кто сделает это сам, не дожидаясь, пока его попросят. Редко кому удается встретить такого вот лучшего друга, так что если появляются сразу три, это выглядит почти чудом.
Впервые мы четверо сошлись вместе холодным вечером нашей первой принстонской осени. К тому времени мы с Полом уже проводили немало времени вместе, а Чарли, влетевший в комнату Пола в первый день занятий с предложением помочь в обустройстве, жил один в комнате в самом конце коридора. Полагая, что нет на свете ничего хуже, чем быть одному, Чарли всегда и везде искал новых друзей.
У Пола появление этого буйного, неугомонного здоровяка, по пять раз на дню колотящего в дверь, чтобы предложить поучаствовать в очередной авантюре, вызвало поначалу вполне обоснованные опасения. Казалось, один вид Чарли пробуждает в нем некий потаенный страх, родившийся еще в детстве, когда, может статься, его пугал и третировал кто-то такой же огромный и черный. С другой стороны, меня удивляло, что и сам Чарли не уставал от нас, людей совсем другого темперамента, спокойных и даже в чем-то медлительных. В тот наш первый семестр я почти не сомневался, что он предпочтет нам другую компанию, выберет тех, кто ближе по духу и привычкам. Мысленно я даже навесил на Чарли ярлычок, определив его в представители зажиточного меньшинства: папа — менеджер высшего звена, мама — нейрохирург, — закончившего подготовительную школу благодаря усилиям репетиторов и прибывшего в Принстон с двумя целями: повеселиться и прийти к финишу в основной группе.
Сейчас все это кажется смешным. Чарли вырос в Филадельфии и в качестве добровольца побывал в составе бригады «скорой помощи» в самых опасных кварталах города. Он жил в типичной средней семье и учился в обычной средней школе. Его отец был региональным торговым представителем крупной химической компании, а мать преподавала в седьмом классе. Когда Чарли подал заявление в Принстон, родители ясно дали понять, что могут оплачивать расходы сына только до определенного уровня и что все, превышающее этот уровень, ляжет на его плечи. В первый же день Чарли взял такие ссуды и залез в такие долги, которые нам и не снились. Даже Пол, пришедший из самых низов, оказался в лучшем положении, потому что получил стипендию как нуждающийся.
Может быть, поэтому никто другой, не считая страдавшего от бессонницы Пола, не спал в последнее время меньше и не работал больше, чем Чарли. Потратив большие деньги, он ожидал еще большей отдачи и в оправдание жертв жертвовал еще большим. Не так-то легко остаться самим собой в заведении, где лишь один из пятнадцати студентов черный и лишь половина этих немногих — мужчины. Впрочем, для Чарли такой проблемы, как остаться самим собой, похоже, и не существовало. Во всяком случае, в традиционном понимании. Нацеленный только на победу, ни на миг не упускающий из виду цель, он никогда не чувствовал себя чужим в мире, в котором все мы жили.
Конечно, понятно это стало не сразу. Многое проявилось в конце октября, примерно через шесть недель после нашего знакомства, когда Чарли пришел к Полу с самым рискованным из всех дотоле осуществленных им планов.