Над головами у нас звякает звонок, дверь открывается, и мы выходим в зал нижнего уровня, самый унылый из всех залов библиотеки, расположенный глубоко под землей. Высокие, под потолок, книжные стеллажи теснятся друг к другу, словно так, плечом к плечу, им легче удерживать вес пяти верхних этажей. Слева от нас — отдел микрофильмов, мрачный грот, в котором профессора и выпускники толпятся у аппаратов, вглядываясь в тусклые экраны. Пол ведет меня к своей кабинке между заставленными запылившимися томами стеллажами.
— Я подумал: должна быть причина того, что все в этой книге возвращается к тому, с чего началось. Начало — ключ к «Гипнеротомахии». Первые буквы каждой главы составляют акростих о брате Франческо Колонне. Первые буквы архитектурных терминов составляют первую загадку. То, что у него все возвращается к началу, не может быть совпадением.
Я вижу длинные ряды выкрашенных в зеленый цвет металлических дверей, расположенных так же близко одна к другой, как и школьные шкафчики. Комнатки за ними не больше кладовок. Но каждый год сотни выпускников проводят в них по нескольку недель, чтобы спокойно поработать над диссертацией. Кабинка Пола, в которую я не заглядывал уже пару месяцев, находится почти в самом конце.
— Может быть, дело в усталости, но я вдруг подумал: а что, если Франческо делал это умышленно? Что, если для расшифровки второй половины книги, нужно найти нечто в самой первой загадке? Франческо писал, что не дает решения, но он не сказал, что не оставляет никаких намеков. И к тому же у меня был дневник портового смотрителя.
Мы останавливаемся перед его кабинкой, и Пол крутит диски на кодовом замке. Маленькое четырехугольное оконце заклеено черной бумагой, так что внутрь заглянуть невозможно.
— Раньше я полагал, что четыре направления имеют отношение к местонахождению некоего физического объекта, что речь идет об измеряемом в стадиях расстоянии от стадиона до крипты. Даже смотритель считал, что речь идет о географическом положении. — Он качает головой. — Но Франческо размышлял по-другому.
Пол открывает дверь. Крохотное помещение заполнено книгами, лежащими стопками, кучками и по одной, и напоминает президентский кабинет в «Плюще», только в уменьшенном варианте. Пол замусорен обертками, упаковками и пакетиками. На стенах — десятки листочков с короткими записями. «Финей, сын Белуса, не тот Финей, который был царем Салмидессуса», — гласит один. «Проверить у Гесиода: Гесперетоза или Гесперия и Аретоза», — не дает забыть другой. «Купить крекеров», — напоминает третий.
Я осторожно убираю с одного из двух втиснутых в кабинку стульев стопку бумаг и стараюсь сесть так, чтобы ничего не задеть.
— Короче, я вернулся к загадкам. О чем была первая, помнишь?
— О Моисее. Нужно было найти латинское слово. Корнута.
— Верно. — Пол закрывает дверь, для чего ему приходится повернуться ко мне спиной. — Вопрос касался ошибки в переводе. То есть он был из области филологии, исторической лингвистики. В общем — из сферы языка.
Он роется в куче сваленных в углу книг и после недолгих поисков находит то, что нужно: «Историю искусства Ренессанса» Харта.
— Почему нам так повезло с первой загадкой?
— Потому что мне приснился сон.
Пол открывает страницу с изображением статуи Моисея работы Микеланджело, той, с которой и началось наше партнерство.
— Нам повезло, потому что загадка касалась вербального, а мы искали физическое. Франческо не было никакого дела до действительных, реально существующих физических рогов. Ему нужно было слово, причем слово, переведенное неверно. Мы нашли ответ только потому, что этот самый ошибочный перевод в конце концов проявил себя в физической форме. Микеланджело изобразил Моисея с рогами, и ты это вспомнил. Если бы не физическое воплощение, мы бы никогда не нашли лингвистический ответ. Итак, ключ — слова.
— И ты стал искать лингвистическую интерпретацию направлений.
— Вот именно. Север, юг, запад, восток — не физические, а вербальные ключи. Посмотрев во вторую часть книги, я понял, что не ошибаюсь. Почти в самом начале первой же главы встречается слово «стадия». Вот посмотри, — говорит он, протягивая мне листок с небольшим текстом.
П о л н а с т а д и о н е с м о т р
и т Г а р в а р д п р о т и в П р и
н с т о н а Т о м а ж д е т о н а а
Д ж и л о т д ы х а е т в к л у б е
и к о р и т А н н у з а к о л е н о
— И что это? — спрашиваю я. — Пол на стадионе смотрит Гарвард против Принстона. Тома ждет она. Хм. Кто это, она? Джил отдыхает в клубе и корит Анну за колено.
— Не очень складно, верно? Но похожие куски встречаются в книге на каждом шагу. А теперь посмотри на зашифрованное слово. Видишь? Стена. Мы получили его, начав от стадиона, от буквы «с». Четыре на юг, десять на восток, два на север и шесть на запад. Это и есть Правило четырех, — говорит Пол. — Все очень просто, если только понимаешь, как работала его голова. Четыре измерения существуют внутри текста. Нужно лишь повторять всю процедуру раз за разом и разделять слова.
П о л н а
— Но ему, наверное, потребовались месяцы, чтобы написать все это.
Пол кивает.
— Знаешь, меня всегда удивляло, что одни строчки в «Гипнеротомахии» как бы менее организованны, чем другие: в них появляются неподходящие слова, придаточные перемещаются, возникают какие-то странные неологизмы. Теперь все становится ясно. Франческо приходилось подгонять текст под некий шаблон. Этим же объясняется и использование других языков. Если слово не устраивало его, он заменял его латинским или вообще придумывал собственное. В некоторых строчках у него получалось слишком много зашифрованных букв, потому что Правило требовало возвращаться назад. Но в конце концов идея сработала. За пятьсот лет никто так и не разгадал «Гипнеротомахию».
— Но ведь текст в книге не может совпадать с рукописным. В полиграфии свои правила.
Пол кивает:
— Конечно, такая проблема существует, ведь достаточно одной букве уйти со своего места, как все разрушится. Поэтому мне пришлось работать не с графическим текстом, а с математическим. Возьмем, к примеру, мой текст. В этом случае в одной строчке получается… — он беззвучно шевелит губами, — восемнадцать букв. Для того чтобы работать с текстом Франческо, нужно всего лишь вычислить длину стандартной строчки. А навык подсчета букв приходит довольно быстро.
Слушая Пола, я отчетливо понимаю, что могу тягаться с быстротой его рассуждений только своей интуицией, которая приходит как удача, случайная ассоциация или сон. Мы никогда не были равными партнерами, и даже думать так было бы несправедливо.
Пол складывает листок и кладет его в мусорную корзину. Потом оглядывает комнату, поднимает стопку и вручает ее мне. Лекарство, должно быть, еще действует, потому что плечо не отдается болью.
— Удивительно, как у тебя все получилось. И что ты прочитал? — спрашиваю я.
— Сначала помоги мне отнести все это на место. Не хочу, чтобы здесь что-то оставалось.
— Почему?
— Просто так. На всякий случай.
— На какой случай?
Он сдержанно улыбается:
— Ну, хотя бы для того, чтобы избежать штрафа за просрочку.
Мы выходим, и Пол ведет меня к длинному коридору, уходящему куда-то в темноту. По обе стороны — книжные стеллажи. Ощущение такое, словно попал в пещеру. Посетители бывают в этой части книгохранилища так редко, что библиотекари выключают из экономии свет, и те, кто все же забредает сюда, щелкают выключателями сами.
— Даже не верится, что все позади, — говорит Пол. — Знаешь, меня просто трясло от волнения. Прошло столько времени, и вот — конец.
Он останавливается в самом конце коридора, так что я различаю только силуэт его лица.
— И знаешь, Том, оно того стоило. Я понял это лишь тогда, когда расшифровал вторую часть. Помнишь, о чем писал Билл?
— Да.
— Билл врал. Ты и сам знаешь, что всю работу сделал я. Билл лишь помог немного с переводом нескольких арабских слов и заглянул в пару книг. Все остальное сделал я сам.
— Я знаю.
Пол закрывает ладонью рот.
— Нет, я не прав. Без того, что сделали твой отец и Ричард, без всего, что сделал ты, я бы не справился. Вы все помогали мне.
Имена моего отца и Ричарда Кэрри Пол произносит с таким почтением, будто речь идет о паре святых, о двух мучениках вроде тех, о которых рассказывал в своей лекции Тафт. Я чувствую себя Санчо Пансой, слушающим Дон Кихота. Великаны, которых он видит, на самом деле всего лишь ветряные мельницы, но для него они реальны, а вот меня глаза, похоже, подводят. Может быть, все дело именно в этом: только тот, кто видит великанов во мраке, способен встать им на плечи.
— Но в одном Билл оказался прав, — продолжает Пол. — Результаты станут крупнейшим вкладом в изучение истории Ренессанса.
Он забирает у меня книги, и я вдруг чувствую себя невесомым. Коридор у нас за спиной ведет к свету. Даже в темноте я вижу улыбку на лице Пола.
ГЛАВА 22
Мы начинаем переносить книги из кабинки, расставляя их на полках, где они никогда не стояли. Для Пола, похоже, самое главное то, чтобы они находились подальше от любопытных глаз.
— Помнишь, что происходило в Италии накануне публикации «Гипнеротомахии»? — спрашивает он.
— Только то, что прочитал в путеводителе по Ватикану.
Пол нагружает меня еще одной стопкой книг, и мы возвращаемся в темный коридор.
— Интеллектуальная жизнь страны концентрировалась в одном-единственном городе.
— В Риме.
Он качает головой:
— Нет. Я говорю о городе намного меньшем, чем Рим. Размером с Принстон. Не город, а кампус.
Мысленно он уже там, в том городе и том времени, который для него не менее реален, чем, например, современный Нью-Йорк.
— В этом городе интеллектуалов столько, что их просто девать некуда. Гении. Эрудиты. Титаны. Мыслители, пытающиеся найти ответы на самые трудные вопросы. Самоучки, освоившие древние языки, на которых уже никто не говорит. Философы, соединяющие религиозные темы с идеями, позаимствованными из греческих и римских текстов, трудов египетских мистиков и персидских рукописей, столь древних, что никто даже не представляет, каким временем их датировать. Расцвет гуманизма. Вспомни загадки из «Гипнеротомахии». Университетские профессора играют в ритмомахию. Переводчики перекладывают Гораполло. Анатомы пересматривают Галена.
В моей памяти всплывает купол Санта-Мария дель Фьоре. Отец часто называл этот город матерью современной науки.
— Флоренция.
— Верно. Но это только начало. Какую область знаний ни возьми, везде самые известные в Европе имена. В архитектуре — Брунеллески, создавший самый большой кафедральный купол. В скульптуре — Джиберти, автор барельефов столь прекрасных, что их называли воротами в рай. А еще ученик Джиберти, ставший со временем отцом современной скульптуры, — Донателло.
— Да и художники там были неплохие, — напоминаю я.
Пол улыбается:
— Величайшее созвездие гениев в истории западного искусства — и все в одном небольшом городке. Они применяют новые приемы, изобретают новые теории перспективы, превращают живопись из ремесла в науку и искусство. Людей масштаба Альберти гам было три или четыре десятка. В любой другой части света он считался бы величайшим гением, но в этом городе есть величины покрупнее. Настоящие гиганты. Мазаччо. Боттичелли. Микеланджело.
Волнение несет его по коридору, как волна серфингиста.
— Хотите ученых? Как вам Леонардо да Винчи? Нужны политики? Макиавелли. Поэты? Бокаччо и Данте. И большинство из них были современниками. И наконец, Медичи, семья настолько богатая, что позволяла себе поддерживать едва ли не всех рождаемых городом художников и интеллектуалов. И все эти люди в одном городке и в одно время. Величайшие фигуры во всей западной истории, они ходили по одним и тем же улицам, знали друг друга, говорили друг с другом, вместе работали, соперничали, влияли друг на друга, подталкивали друг друга. Вместе они делали то, что никто из них не сделал бы в одиночку. В этом городе король — красота и истина. В этом городе влиятельнейшие семьи соперничают в заказах для художников и скульпторов, дают деньги самым блестящим мыслителям, собирают крупнейшие библиотеки. Представляешь? Нет? Верно, это сон. Такого просто не может быть.
Мы возвращаемся в комнату за последними книгами.
— И вот в последние годы пятнадцатого века, незадолго до того как была написана «Гипнеротомахия», происходит нечто еще более удивительное. Нечто, о чем знает каждый, кто изучает тот период, но что никто и никогда не связывал с книгой. В зашифрованном тексте Франческо говорит о появившемся в городе проповеднике. Я просто не мог проследить связь…
— У меня мелькала мысль о Лютере, но он вышел на сцену только в 1517 году. Колонна писал в 1490-х.
— Нет, речь идет не о Лютере. В конце 1490-х в монастырь Сан-Марко прислали доминиканского монаха по имени…
И тут я вспоминаю.
— Савонарола![46]
Знаменитый евангелический проповедник, чьи страстные выступления взбудоражили Флоренцию, пытавшийся любой ценой восстановить веру горожан.
— Точно. Савонарола — человек твердых убеждений, не допускающий ни малейших отступлений от того, что ему представляется богоугодным. Прибыв во Флоренцию, он начинает проповедовать. Говорит людям, что они погрязли в грехе, что их культура и искусство — богопротивны, что власть неправедна. Он говорит, что Бог не одобряет их поведение, что им нужно покаяться.
Я качаю головой.
— Понимаю, звучит дико, — продолжает Пол, — но он во многом прав. Во многих отношениях Ренессанс — безбожное время. Церковь продажна. Папа римский — политическая марионетка. О Просперо Колонне, дяде Франческо, умершем якобы от подагры, говорят, что его отравили по приказу папы Александра, потому что он представлял соперничающее семейство. Вот таков был тот мир, мир, в котором папу римского подозревали в убийстве. И не только — его подозревали также в садизме, инцесте и многом другом. При том, что во Флоренции процветали искусство и наука, город постоянно сотрясали политические схватки. Противостоящие партии выясняли отношения прямо на улицах, видные семьи устраивали заговоры в борьбе за власть, а Медичи — хотя город и считался республикой — контролировали все. Политическое убийство — обычное явление, вымогательство и насилие еще более обычны, беззаконие и неравенство — правило жизни. Город, из которого вышло столько прекрасного, не был самым спокойным в мире местом. Итак, Савонарола прибывает во Флоренцию и повсюду, куда ни направляет взгляд, видит зло. Он призывает горожан очиститься от скверны, перестать грешить, читать Библию, помогать бедным и кормить голодных. В Сан-Марко число его сторонников стремительно растет. Им восхищаются даже многие гуманисты, которые видят, что он начитан и разбирается в философии. Мало-помалу влияние Савонаролы крепнет.
— Но разве Медичи не контролировали город? — спрашиваю я.
Пол качает головой.
— К несчастью для Медичи, тогдашний глава семьи, Пьеро, не отличался большим умом. Управлять городом было для него непосильным трудом. Горожане начали требовать свободы, и в конце концов Медичи изгнали. Помнишь сорок восьмую гравюру? Ребенка на колеснице, мальчика, убивающего двух женщин?
— Ту, что Тафт демонстрировал на лекции?
— Да. Винсент всегда интерпретировал ее так, что на гравюре изображено наказание за государственную измену. Он рассказал об этом на лекции?
— Только упомянул, не вдаваясь в детали. Тафт хотел, чтобы слушатели сами решили для себя эту загадку.
— Но он спрашивал о мальчике? Почему у него меч, и все такое?