Клеман молчал. Неимоверными усилиями он пытался высвободить из мешка руку, но тщетно; устав, он лежал теперь неподвижно.
– Я! – продолжал Кадэ, воодушевляясь, и его пронзительный голос был полон самого искреннего негодования. – Я был настолько деликатен, что лишил тебя левой руки, чтобы ты все-таки мог работать! И заплатил за твое благополучие пятьдесят экю хирургу. А теперь ты говоришь про меня гадости, про меня, который тебе вместо отца родного! Бессердечная ты скотина! И вдобавок не слушаешься, сквернавец!
Клеман по-прежнему молчал и не шевелился, но в глазах его горел огонь свирепой ненависти.
– Попроси у меня прощения, – продолжал Любимчик, – вместо того, чтобы злобствовать! Я же тебя насквозь вижу! Сейчас ты бы меня придушил, если б мог, выродок!
Кадэ вытащил из кармана платок и сложил его на коленях косынкой.
Ле-Маншо сообразил, что задумал Любимчик, и принялся орать во все горло, но тут же получил в рот полную пригоршню пыли, и губы его были туго затянуты платком.
Пальцы Кадэ кровоточили, Ле-Маншо пребольно укусил его.
Глаза Клемана налились кровью, несколько минут он отчаянно бился, пытаясь вырваться, словно муха, попавшая в паутину. Было видно, как напряглись и ходили под мешковиной все его мускулы.
– Давай, давай, действуй, не стесняйся! – поощрял его Любимчик. – Я понимаю, положение у тебя сейчас не ахти какое, но мы с тобой еще не свели счеты, сынок! Глупо болтать в «Срезанном колосе», мне передают каждое слово. Ты еще сказал, что донесешь на нас в полицию, придурок! Но ты же знаешь, что у меня найдется на тебя ошейник, точь-в-точь по твоему размеру… А еще ты заявил, что всадишь мне ножик прямо в печень, когда я в очередной раз велю тебе «призвать к порядку» какого-нибудь господина или даму… бестолочь! Разве тут не найдется обрывка веревки!
Он оглядел чердак.
– Ты слишком много пьешь, – осуждающе произнес Тюпинье, – и все пропил! Ну можно ли представить себе дом, где нет даже обрывка веревки?!
Он расстегнул пальто, вытащил бутылку и сделал добрый глоток.
– Много пить – такая глупость! – провозгласил Любимчик, утирая рот.
И неожиданно извлек нож, который прятал во внутреннем кармане.
Ле-Маншо, лежавший до этого неподвижно, прижался щекой к полу, чтобы не видеть удара, который оборвет его жизнь.
Кадэ-Любимчик пощекотал ножом затылок Клемана.
– Сказано тебе, еще не конец! – прошептал Тюпинье. – Мне для эксперимента нужна веревка. Не шевелись!
Две длинные завязки болтались у шеи Ле-Маншо. Любимчик отрезал их и прикрепил к набалдашнику своей трости, соорудив что-то вроде бича.
– Терпения у тебя ни на грош, Клеман! – заявил маркиз. – Погляди-ка, как мы теперь с тобой позабавимся!
И тут же с оттяжкой хлестнул Клемана прямо по правому глазу.
Ле-Маншо взвыл, а Любимчик хлестнул еще раз и еще.
Он бил не со всей силы, добродушно разъясняя, что задумал:
– Я видел, как лошадь бесится от укуса одной мелкой мошки. А сегодня вечером мне не повезло, понимаешь, старина? А я, я такого не люблю, ну что тут поделаешь? И мне нужно хоть какое-то утешение! А ты язык распускаешь, сквернавец! Что, решил отказаться от работы?! А у меня как раз есть для тебя дельце! Господин принц де Сузей, голубок нашей милочки Клотильды, любимицы Эшалота… Дай знать, если просишь пощады!
Говоря все это, Тюпинье продолжал хлестать Ле-Маншо по лицу, а тот стоически терпел удары, мало-помалу начиная извиваться в своем мешке.
Жилы на шее Клемана набухли, глаза налились кровью.
– А ты, однако, упрямец! – удивился Любимчик. – Ну если я рассержусь, пеняй на себя! Начали спокойненько, а кончится тем, что ты выведешь меня из себя! А как иначе? Но если просишь пощады, подай знак!
Теперь бич хлестал по щекам, оставляя на них красные полосы. Глаза Ле-Маншо уже превратились в две воспаленные раны, но еще видели – и в них горел тяжелый мрачный огонь.
Любимчик бил все сильнее и сильнее, хмелея от собственной жестокости, и лицо его кривила безумная, сладострастная гримаса. Он был бледен, но надбровья и веки его набухли и покраснели, как у индюка.
Тюпинье взмок от пота и скинул свое пальто.
Лицо Ле-Маншо превратилось в жуткое месиво со слипшимися от крови волосами, но глаза по-прежнему горели дикой ненавистью.
– Дай знак! Дай знак! – твердил маркиз как сумасшедший, уже сам не слыша собственных слов. – Пока не попросишь пощады, я не остановлюсь!
Оба были вне себя, один – окровавленный, со ртом, перетянутым кляпом-платком, другой – мертвенно-бледный, с лицом перекошенным, страшным… Но жертва по-прежнему смотрела на своего мучителя горящим взглядом, не закрывая глаз.
Любимчик уже схватил трость обеими руками. Лихорадочно приплясывая на своих тощих ногах, он хлестал, хлестал – и повторял:
– Бешенство! Я вижу у тебя в глазах бешенство! И я в бешенстве! Мы оба обезумели!
Трость сломалась. Тогда Любимчик вскочил на мешок и принялся топтать его ногами. Ле-Маншо дергался, его тело сотрясалось в конвульсиях, и трудно описать те сдавленные хрипы, которые вырывались из-под кляпа. Платок наконец развязался, но Клеман уже не мог кричать.
Маркиз без сил упал рядом со своей жертвой, и Ле-Маншо судорожно щелкнул зубами, пытаясь укусить его. Оскалились оба: Любимчик смеялся, Клеман плакал кровавыми слезами.
Некоторое время они лежали друг подле друга, как две полумертвые гиены, которые все-таки надеются сожрать одна другую.
Наконец Любимчик приподнялся на руках, зачарованный упорным взглядом, который внушал ему ужас; взгляд этот был полон смертельной ненависти.
– Я погорячился, – пробормотал Любимчик; – входишь, знаешь ли, в раж. Ты хочешь убить меля… Погоди-ка!
Он медленно взгромоздился на мешок, усевшись на него верхом. В дрожащей руке маркиза вновь заблестел нож.
Клеман не шевелился.
Живым в нем был только его ужасающий взгляд.
Любимчик поглаживал мешковину, ощупывая через нее тело лежащего человека. Тюпинье старательно отыскивал удобное место, а найдя его, одним коротким движением всадил туда нож.
Глаза Ле-Маншо все смотрели, но голова запрокинулась и больше не двигалась в кровавой грязи.
Любимчик тщательно вытер лезвие ножа мешковиной и сказал, надевая пальто:
– Крепко держался!
Все было кончено. Вскоре на лестнице послышались осторожные шаги маркиза, потом затихли и они. Когда смолкло и эхо шагов Тюпинье, перед дверью, ведущей на чердак, раздался слабый шорох. Кто-то поднимался по ступенькам.
Через минуту кудрявая светловолосая голова заглянула в каморку Клемана.
Ле-Маншо заворочался и приподнялся – и светловолосая голова мгновенно исчезла, настолько жутким было это зрелище.
А заглядывал в комнатенку молодой человек в рабочей одежде. На умном и смелом лице юноши блестели живые, насмешливые глаза.
Несмотря на хрупкость своего сложения, он казался и сильным, и гибким.
Оправившись от первого потрясения, молодой человек в два прыжка пересек чердак, склонился над Клеманом и спросил:
– Кто вас так отделал, Ле-Маншо?
Клеман не мог ответить. Он показал на полупустую бутылку, которая во время недавней кошмарной сцены откатилась в сторону, но не разбилась.
Молодой человек разжал стиснутые от боли зубы Ле-Маншо и поднес к его губам горлышко бутылки. Клеман жадно напился, а потом сказал хриплым, но внятным и сильным голосом:
– Благодарю вас, господин Пистолет. Вы, значит, услышали из своей комнаты?..
– Услышать-то услышал, да похоже, что поздновато, дружище! Вон вы в каком состоянии, – покачал головой юноша.
– Раз уж вы так добры, то развяжите меня, пожалуйста, – попросил Ле-Маншо. – Нужно глянуть, что он там наковырял своим ножом.
Молодой человек распутал узел. Клеман вытащил из мешка правую руку и прохрипел с ненавистью:
– Если бы она у меня была снаружи!
Он старался высвободиться из мешка, но избитое окровавленное тело не повиновалось ему. Пистолету пришлось разрезать грубую ткань.
На груди у Ле-Маншо кровоточила рана, вернее, глубокая царапина: нож скользнул по ребрам.
– Метил в сердце, – тихо проговорил Клеман.
– Кто? – спросил молодой человек.
Клеман расхохотался. Жутью веяло от этого смеха и от лица, превратившегося к кровавое месиво.
– Я вам все скажу, господин Пистолет, – ответил Ле-Маншо. – Хоть они и твердят, что вы легавый. У него, знаете ли, целая куча имен: Тюпинье, камнерез, Майотт, маркиз, Кадэ-Любимчик, госпожа Жафрэ, – и одному Богу известно, как этот негодяй назовет себя завтра. Но это будет его последнее имя! Он хотел довести меня до бешенства – и он своего добился. Сейчас мне хочется выгрызть ему сердце. Ничего лучшего я пока придумать не могу. Но я еще придумаю, и он пожалеет, что родился на свет!
IX
ПЛАТЬЕ ИЗ ТАФТЫ
Эшалот, оставшийся после ухода Кадэ-Любимчика в одиночестве, казалось, вырос на целую голову. Одну руку он сунул в дырявый карман своего лоскутного халата, другую упер в бок. Картина! – произнес Эшалот. – Я представляю, как забегают мысли в глубинах моего мозга в тот миг, когда я увижу, что тайна вырвалась на волю и взмыла над самыми высокими деревьями девственного леса, в тени которых пряталась столько лет. Правда, мне самому подошел бы более мирный секрет, связанный с каким-нибудь тихим семейством, удалившимся в свой родовой замок среди полей и рощ, а не эта сложная история со множеством декораций, вроде как у старика Франческо в третьем действии «Мнимого отшельника на Этне». Выгодно, но уж очень опасно! Я же должен служить образцом спокойствия и добронравия для молодежи, а сам собираюсь воспользоваться кучей пакостей, хоть и не намерен уронить своей чести!
Эшалот, гордо вскинув голову, сделал несколько шагов по своей тесной комнатенке, но вскоре его сияющее самодовольством лицо несколько омрачилось.
– Нет, я не проник в суть этой тайны! – грустно вздохнул он. – Но предложения господина Тюпинье и мои собственные подозрения проливают некоторый свет… Черт побери! Все-таки я ничего не понимаю. И вместе с тем ясно, что в нынешних обстоятельствах разгадка имеет особое значение… Ах, Господи! Будь я поученее!
Эшалот со всего размаху хлопнул ладонью по потертому бумажнику и вновь вытащил потрепанный листок, который стал за долгие годы в романтическом воображении нашего добряка кладезем всех его надежд и упований.
Эшалот принялся читать:
– Petratsubeondessimat…Petrat, без сомнения, имя человека. Какого? Нужна сообразительность Симилора, чтобы это понять. Итальянский это или китайский? «Нантанкет», как говорили на нижнебретонском в «Привидении из Конкарно», где Лаферьер так мило играл утопленника… Subel Черт побери! Ладно, посмотрим: ondessimat или Onde и Simat. Мужчина и женщина? Ищи, думай! Filihitaire – почти что по-французски… Siam… от них родились близнецы. Re—gommedomussehantaitJeanneHuam… а это, черт возьми, понятно! Они любили друг друга, эти двое Kuheritez.. – Родословная де Кларов, черт побери! Heritetf. Ну хорошо, пусть так! Но какова манера изложения? Ну и ну! У меня просто голова идет кругом! Кстати, а не разбудить ли мне малышку и не подумать ли нам вдвоем? Ее это больше касается, чем меня, она ж что-то вроде дитяти, украденного в горах цыганами. Пойду-ка позову ее.
Эшалот нажал кнопку возле двери, расположенной напротив входа, и она отодвинулась; открылся шкаф еще меньший, чем спальня хозяина балагана.
Фургон Эшалота был невелик, но обычно эти домики на колесах устроены необыкновенно умно. Второй шкаф был когда-то убежищем неблагодарного Саладена.
Эшалот, чувствительный от природы, не мог удержаться от очередного монолога.
– Многообещающий ребенок, а теперь беглец, – вздохнул владелец балагана перед приоткрытой дверью, – вот каким воздухом дышал ты во времена своего невинного детства! Провидение само покарает тебя за те пакости, которые ты устраивал мне без числа и меры с тех пор, как я кормил тебя из рожка, будто материнской грудью, и рожок мой был куда добротнее, чем соска из аптеки. Накануне того дня, когда мне должно было достаться богатство, с которым я бы удалился на покой, ты имел глупость покинуть меня.:. Как это было нелепо с твоей стороны!
Впоследствии норка Саладена сделалась комнаткой Лиретты. А Лиретта, по мнению Эшалота, должна была давным-давно спать, вернувшись домой в десять часов (известно откуда), а сейчас у папаши Латюиля уже пробило полночь.
Однако сквозь щель лился яркий свет.
Не нужно удивляться, читатель, что после того, как мы предоставили подходящую щель любопытному Кадэ-Любимчику, мы и сами теперь пользуемся щелью, заглядывая к Лиретте. Дело в том, что жилище Эшалота состояло из сплошных щелей, это сооружение можно было бы даже назвать домом без стен.
Эшалот недовольно подумал:
«Портит себе глаза, читая выдумки Поль де Кока, „Атала“ или „Мушкетеров“. Театр, я еще понимаю, но тратить время на книги?!»
И он приник к самой большой щели, через которую легко прошел бы самый толстый палец.
И как же Эшалот был изумлен!
– «Ослиная шкура», да и только! – пробормотал он, округлившимися глазами глядя на девушку.
Лиретта сидела у своего рабочего столика; возле нее стояла лампа и светила вовсю.
Сон настиг Лиретту, когда она прилаживала бант к элегантному пояску из черной тафты – точно такому же, как на модной картинке, которая лежала перед девушкой на столике.
Но поясок был только мелкой деталью картины, изумившей Эшалота.
Волшебницы иголки редки в бедных ярмарочных балаганах, где зачастую царит артистическая лень, но все-таки и здесь они встречаются. Итак, я могу назвать один из самых прославленных домов моды, которым руководит бывшая плясунья на канате…
В картине, открывшейся Эшалоту, самым удивительным было платье, которое он впервые увидел на своей воспитаннице.
Элегантнейшее платье из черной тафты сшито так, словно его заказывали в знаменитой мастерской всепобедительного Вортса.
Простое платье, завораживающее своей простотой, среди окружающей скудости казалось безумием роскоши.
И если бы вы только могли видеть, как хороша в нем была Лиретта! Она провела влажным гребнем по своим темным волосам, и этого одного-единственного прикосновения хватило для чудесной прически. Ее бледное личико с тонкими, чуть дерзкими чертами тонуло в волнах пушистых и источающих удивительный аромат эбеновых волос. Сон застиг ее, когда она воткнула в шелк свою иголку, – улыбчивый сон, удивляющий ребенка возможностью проснуться юной женщиной.
Возможно, Эшалот не мог в полной мере оценить очарования этой картины, однако нос он почесал с видом знатока и принялся размышлять вслух:
– На кого же похожа эта девочка? Прелесть да и только! Хотя капелька зеленого и чуточку красного не помешали бы, а то уж чересчур мрачно.
Он совсем было приготовился войти, но задумался и остановился.
Нос он уже почесал и теперь чесал ухо, задавая себе вопрос:
– Неужели она пожертвовала своей честью?
Понимал ли он это слово так, как понимали его дон Диего и Родриг? Мы не знаем.
Но с другой стороны, мы тоже не знаем, каким именно словом пользовались эти два испанских бахвала на своем испанском языке. Великий Корнель очистил и упорядочил поэзию Гильема де Кастро, отца Сида.
Произнося свой знаменательный вопрос, Эшалот, похоже, был несколько возмущен и вместе с тем он улыбался, и даже очень весело.
Он принадлежал своему веку.
Сам того не подозревая, он разделял современную философию, которая смотрит на все со снисходительной прохладцей, благодаря чему пьесы с адюльтером приносят доход не меньший, чем железная дорога.
Эшалот вполне был способен создать этическую систему на уровне театра Жимназ, вот только орфография у него хромала.
Приоткрываемая дверь заскрипела, и Лиретта проснулась. Увидев Эшалота, она смутилась, но тут же рассмеялась, скрывая таким образом свое смущение. А когда вдруг вспомнила, что она в нарядном платье, покраснела до корней волос.