— Кажется, здесь, — сказал наконец Ядрейка и круто повернул лодку к высокому лозовому кусту, который, крепко вцепившись в берег, бросил почти все свои гибкие зеленые ветви в воду. Спрятали лодку под ивняком, выбрались на болотистый берег и, пока искали, где посуше, промочили ноги. Беловолод разжег костерок. Сидели на корточках, сушились, и Ядрейка поучал:
— Ни серебра, ни золота им не давайте. Плюются, когда это богатство увидят. Для них чем бедней живет человек, тем лучше.
— Что же это за люди такие? — не удержалась, спросила Ульяница.
— Увидите, бояре мои дорогие, — загадочно улыбнулся Ядрейка.
— Монахи или изгои, — вслух подумал Беловолод.
— Это не монастырь, — уверенно возразил Ядрейка. — Был я однажды в монастыре. У этих сердца живые, горячие, а у монахов сердца холодные, тьфу! Только раз, по утрам, молятся рахманы Богу, и все. Наверное, они из изгоев, из тех людей, что от своих общин, от своих родов откололись. Но свое прошлое они не вспоминают, не любят вспоминать.
Ульянице становилось страшновато от всех этих рассказов. Куда их ведет Ядрейка? Зачем они с Беловолодом согласились плыть в глухую пущу, где живут непонятные, непохожие на других людей существа? И только мысль о том, ради чего они собрались в эту дорогу, придавала ей мужества и силы.
На деревьях начали появляться зарубки в виде стрелы, летящей вверх. Ядрейка повеселел, тихим голосом сказал:
— Их знаки. Здесь у них бортевые деревья, здесь, на вырубках, они сеют жито и горох.
Скоро стежки, как ручейки, замелькали меж деревьями, дымом запахло, послышалось звонкое гудение металла — кто-то бил молотком по наковальне. И наконец перед Ядрейкой, Ульяницей и Беловолодом поднялась стена из толстых сосновых бревен. Ни оконца нигде не было видно в этой стене, ни ворот.
— Где же твои воротца? — шепотом спросил Беловолод.
— Через те ворота чужакам ходить нельзя, — так же шепотом проговорил Ядрейка. — Только они там ходят. Постоим здесь, сейчас они нас увидят.
Вскоре из-за стены раздался голос:
— Кто вы, люди? И что вам надо?
— Мы с миром. Без железа и огня. За любовью пришли, — громко ответил Ядрейка, ответил, видать, уже известными ему словами.
Со стены упала веревочная лестница.
— Не бойтесь, — кивнул своим спутникам Ядрейка, становясь на эту лестницу. — Меня первым поднимут, потом вас.
Заскрипел коловорот, лестница вместе с Ядрейкой поплыла вверх.
Немного спустя таким же самым образом очутились за стеной Беловолод и Ульяница.
Они увидели заросший травой-муравой широкий двор, посыпанные желтым сухим песком дорожки. Посередине двора, там, где эти дорожки сходились, стояло приземистое строение с множеством небольших круглых окошек. Вокруг него теснились почти одинаковые с виду хатки и хлевушки. Все было ухоженное, справное, во всем чувствовалась заботливая хозяйская рука. Ржали кони, поблеивали овцы, вдохновенно драл горло петух. Скрипели камни жерновов, стучал топор. Все это казалось чудом здесь, в глубине безлюдной пущи, в которой извечно жили лишь птицы да звери.
— Мир вам, люди, что за любовью пришли, — легко поклонившись, сказал высокий худощавый мужчина, еще не старый с виду. В левом ухе у него сверкала большая медная серьга. Одет он был в льняную рубаху и портки, опоясан тонкой синей бечевкой. В руках мужчина держал подгорелую деревянную лопату, на каких сажают в печь хлебы. Казалось, появление чужих людей его совсем не удивило. Он как будто ждал их прихода и радовался, что ожидания оправдались. На его лице застыла мягкая улыбка.
— Идите за мной, — сказал он и, вскинув лопату на плечо, споро пошагал по направлению к большому строению. Но привел их не в это строение, а в хатку, стоявшую напротив. Беловолод присмотрелся. Двери хатки были распахнуты настежь, на них не видно замка, а поблизости — сторожевой собаки.
— Здесь вы найдете хлеб и квас, — промолвил рахман. — Ждите… — И исчез. Ядрейка и Ульяница сели на дубовую скамью, а Беловолод подошел к окошку, затянутому бычьим пузырем, и какое-то время стоял в глубокой задумчивости.
— Почему у них все окна круглые? — спросил он наконец то ли у Ядрейки, то ли у самого себя.
— У них, видишь, и столы круглые, и двор тоже, — сказал Ядрейка. — И когда они собираются вместе, а собираются они каждое утро, то становятся только кругом.
— Почему?
— А ты видел, какое на небе солнце?
— Круглое.
— Ну вот… — Ядрейка улыбнулся.
Беловолод с удивлением посмотрел на рыболова, не понимая, серьезно тот говорит или шутит. Хотел продолжить разговор о том, что его заинтересовало, но рыболов, кажется, не был расположен к беседам. Он пригласил Ульяницу к столу, налил из глиняной корчаги в деревянный кубок и протянул ей:
— Пей на здоровье, боярышня дорогая, пей!
Вскоре в хатку заглянул совсем молоденький желтоголовый рахман. Остановился на пороге.
— Мир вам, люди, что за любовью пришли. — И после паузы добавил: — Идите за мной. Вас ждет Добрый.
Они — все трое — встали и послушно направились за молоденьким рахманом. По дороге, улучив момент, Беловолод шепнул на ухо Ядрейке:
— Ты говорил, что у них нет имен. Но, видишь, есть Добрый.
— У них есть не только Добрый. У них есть и Гневный. А у остальных одно имя — рахман, — объяснил Ядрейка. — Но, прошу тебя, молчи, не рассуждай и только отвечай на вопросы, которые тебе будут задавать. Здесь любят молчаливых людей.
Желтоволосый рахман подвел их к строению с круглыми окошками, поклонился и исчез, как и его предшественник. К Беловолоду, Ульянице и Ядрейке уже шел, раскрылив короткие сухонькие ручки, седобородый старик. Одет он был, как и все рахманы, только в отличие от них на шее носил серебряный обруч с нанизанными на него зелеными дубовыми листьями.
— Мир вам, люди, что за любовью пришли, — тонким голосом промолвил старик.
— Мир тебе, Добрый, — ответил, поклонившись, Ядрейка.
Беловолод и Ульяница поклонились тоже.
У Доброго были светлые, с теплой искоркой глаза. Кожа на лице и на руках потемнела от солнца и ветра. В его шелковистой седой бороде запуталась пчела. Ульянице вдруг захотелось взять желто-золотую пчелу пальцами. Она почему-то была уверена, что пчела не ужалит ее.
Напротив строения рос молодой кучерявый дубок, окруженный широкой, затертой до блеска лавкой. Добрый сел на нее, сложил на коленях загорелые руки, пригласил гостей тоже сесть. Помолчав немного, спросил:
— Беда или радость привела вас к нам?
— Беда, — волнуясь и краснея, ответила Ульянина.
Добрый внимательно посмотрел на нее и тихим, ровным голосом сказал:
— Ты хочешь дать жизнь живому? Почему же ты стыдишься говорить об этом вслух? Разве ты собираешься что-то украсть? Ты мечтаешь подарить миру новую жизнь, частицу своей плоти. Но если твое дитя станет рабом? Не проклянет ли оно тебя, женщина? Ты думала об этом?
— Мое дитя не станет рабом, — взволнованно проговорил Беловолод и поднялся с лавки.
— Садись, — мягко произнес Добрый. — Я спрашиваю не у тебя, а у женщины. Ты должен молчать, ибо в страданиях родит она, а не ты и ей всегда больнее за свое дитя. Откуда твоя уверенность, что дитя не станет рабом? Посмотри, какой мир окружает нас. Князья и бояре грызутся между собой, христиане убивают поганых, и, наоборот, из степей и болот приходят невиданные раньше дикие племена, чтобы забрать то, чего они не сеяли. Человек, родившийся свободным, в любое время может проснуться с рабским ошейником на шее.
— Мое дитя не будет рабом, — упрямо повторил Беловолод.
Добрый, будто не услышав его, продолжал:
— Я видел, как храбрые мужья, сломленные рабством, покорно вытирали влагу любви с тех лож, на которых хозяева-завоеватели миловались с их женами. Миловались на глазах у смелых воев. Ты видел такое? И я убежал в леса, в непроходимые болота. Я начал чураться женщин, потому что хотим мы того ли не хотим, а в присутствии женщины душа смягчается и слепнет, и мы начинаем думать о свадебном одре, о вечности своего рода, о детях. Самому себе и Богу я дал страшную клятву, что никогда — слышишь? — никогда не сойдусь с женщиной, чтобы зажечь огонь новой жизни. Лучше я буду, как Онан, сын Иуды, заниматься рукоблудием и живое семя свое бросать на землю, чем нарожу раба.
— Христос такому не учит, — тихо сказал Ядрейка.
— Потому что Христос никогда не был рабом. Он был хозяином своей души и тела. «Блаженны те, что плачут, ибо они утешатся». Так сказал, так учил Христос. Неужели наши очи сотворены только для слез? Для чего же тогда светят звезды и сияет солнце? Разве не в человеческие глаза они хотят окунуть свои лучи?
— Дивные ты речи говоришь, мы не понимаем тебя, — растерялся Беловолод.
Он страдальчески вздохнул. Добрый с грустью глянул на него.
— Пусть будет проклят тот, кто первым догадался сделать волом, конем, рабочим скотом похожего на себя человека, — продолжал Добрый. — Звери не держат в рабстве зверей. Только человек и ничтожная лесная мурашка додумались до этого. «Трудитесь, ешьте плоды земные» — так учил Христос. И такого Христа мы, рахманы, любим, поклоняемся ему. Но рабство ненавидим. Пусть ночь закроет чрево той матери, которая хочет родить раба.
— Что может сделать человек? — не согласился Ядрейка. — Все в руках Божьих. Судьба сына земли с самого рождения вплетается в узор небесных светил, он ложится в люльку с ниткой, которой перевязали пуповину.
— Не плодите рабов! — вдруг не сдержался, закричал Добрый и повернул налившееся кровью лицо к Ульянице. — Если поймешь, что родила раба, сразу же дави его своей косой, женщина.
Ульяница вздрогнула. Мужчины начали спорить, а она сидела в каком-то оцепенении, чувствуя, как горячо бьется ее сердце и как трепещет жилка над бровью. Так вот к кому привел их Ядрейка! К страшным людям, которые не хотят оставить после себя и следа. Для чего же эти люди живут на земле? Кто назвал этого старика Добрым, если он, прожив жизнь, не захотел, побоялся родить сына? Господи, молю тебя, пошли мне дитя.
Пусть мой сын будет даже рабом, но он увидит небо, солнце, землю, он увидит свою мать, он увидит свои цепи и когда-нибудь разорвет их.
— Мы отказались от земных имен, — снова заговорил Добрый. — Мы все — рахманы, единоверцы, братья. Только мне оказала община честь носить имя, назвав Добрым, и есть у нас еще один брат, которого зовут Гневным. Сейчас вас поведут к Гневному. Не бойтесь его, но слушайте все, что он скажет и о чем спросит. А ты, женщина, — обернулся он к Ульянице, — хочешь родить себе и мужу дитя. Да?
— Да, — ответила Ульяница, — я хочу родить дитя. И я ничего не боюсь.
Добрый очень внимательно посмотрел на нее, точно насквозь пронзая взглядом. Потом поднялся с лавки, сказал:
— Иди за мной. И помни, что с этой минуты ты не Ульяница, а Мать Всего Живого. Повтори, кто ты.
— Я — Мать Всего Живого, — с волнением, с дрожью в голосе проговорила Ульяница и пошла за Добрым.
Они прошли почти через весь двор, остановились перед баней, в которой каждую субботу мылись рахманы. Баня уже дымилась, ждала Ульяницу.
— Ты будешь мыться настоем из семи трав и семи цветов. — Добрый строго посмотрел на Ульяницу. — Потом ты будешь купаться в молоке лосей и туров и пчелином меде. Когда тело твое станет красным, как медь, и сделается мягким, как шелк, ты выйдешь в полнолуние в чем мать родила, найдешь поле, где растет жито, и побежишь по нему. Сделай все так, как я тебе приказываю, и сразу иди к своему мужу. Он будет ждать тебя. И так три ночи подряд. Повтори еще раз, кто ты!
— Я — Мать Всего Живого.
— Иди, и пусть твоя плоть не боится ни огня, ни холода. Богородица и Макоша да помогут тебе.
Пока Добрый беседовал с Ульяницей, Беловолод и Ядрейка спустились в глубокую пещеру, где уже десять солнцеворотов жил Гневный, ни разу не выходя на земную поверхность. Идти пришлось почти на карачках, то и дело спотыкаясь, хватаясь руками за скользкие мокрые камни.
Там, куда они пришли, стоял могильный мрак и могильная тишина. Однако в этой черной тишине они за несколько шагов услышали дыхание человека. Тяжелое, прерывистое. Человек старался успокоить его, приглушить, даже, казалось Беловолоду, прикрывал руками рот, чтобы меньше вдыхать воздуха, но это ему не удавалось. У невидимого в темноте человека, наверное, было крепкое здоровое сердце и густая кровь. Вот почему он так глубоко и полно дышал.
Тихий голос нарушил тишину:
— Мир вам, люди, что за любовью пришли. Станьте на колени.
Ядрейка и Беловолод выполнили приказ. И как только они сделали это, сразу ярко вспыхнул свет, загорелось множество факелов и свечек, которыми были утыканы все стены. Так они загорались всегда — вдруг все! — и никто не мог понять, чья рука или чья таинственная сила зажигает их. Люди, впервые попадавшие в пещеру к Гневному, на несколько мгновений как бы теряли зрение от такого неожиданно яркого, пронзительного света. Он бил в глаза, пригибал голову к земле.
— Можете смотреть на меня, — милостиво разрешил Гневный. Получалось, что не от резкого света, а под взглядом этого человека люди столбенели, и нужно было его разрешение, чтобы взглянуть на него.
Гневный оказался чернявым и худощавым мужчиной с бритой головой, с тонкими черными усами, которые, точно пиявки, закручивались под носом. Он сидел на обыкновенном полевом валуне босой, крепко сжимая в правой руке дубовый посох, конец которого венчало большое Око Совы, сделанное из червонного золота, а посередине него, где должен находиться зрачок, сиял драгоценный искристый камень зеленого цвета.
— Отвечайте по очереди, — приказал Гневный. — Кто вы, люди?
— Я — Ядрейка, рыболов из Менска, — сказал Ядрейка.
— Я — Беловолод. Пришел с женой. Живу у Ядрейки в Менске, — сказал Беловолод.
— Что вам надо от нас, люди?
— Моя жена хочет иметь дитя, — ответил Беловолод и торопливо добавил: — Я тоже хочу.
— Знаю, — сурово свел черные брови Гневный и прикусил тонкий ус. — Станьте спиной ко Мне, смотрите в зеркало, глядите себе в глаза и отвечайте, как на Божьей исповеди, на все то, о чем я буду спрашивать.
Они послушно повернулись и увидели перед собой большое зеркало — бронзовую пластину, отполированную до блеска, — и в нем свои растерянные лица.
— Вы хотите навести на рахманов княжескую дружину, чтобы она полонила нас? Да?
— Нет! — твердо ответили Беловолод и Ядрейка.
— Вы хотите, чтобы мы, свободные рахманы, стали боярскими холопами? Да?
— Нет! — снова прозвучало в ответ.
— Тогда вы хотите отравить Доброго, наше солнце земное, лучшего среди лучших? Да?
— Что ты говоришь, Гневный?! — побледнел Ядрейка. — Как ты можешь говорить это? Да пусть я провалюсь сквозь землю на этом самом месте, пусть мои кости по всей пуще растаскают волки, если мы с Беловолодом держим на уме что-нибудь худое против Доброго и рахманов. Вашу общину и дорогу к вам я знаю давно. И ни разу не навел на вас злого человека.
— Я должен сомневаться в каждом, — слегка улыбнувшись, сказал Гневный. — Мы, рахманы, как доверчивые дети. В городах и весях мы оставили свои оковы и начинаем думать, что все люди ангелы, что нет рабов, что никто на всей земле не стонет под кнутами. Вот почему я подозреваю вас, ибо я — глаза и уши общины. А сердце общины, великое, неусыпное, которое светится любовью к рахманам, конечно же Добрый.
На его глазах, казалось, блеснула слеза верности и умиления. Он вытер ее бледным сухим кулачком и вдруг совсем тихо спросил:
— А как там, наверху, дождь идет или солнышко светит?
Неожиданный вопрос сильно удивил Беловолода. Холодная тоска послышалась в голосе Гневного, растерянность и беззащитность. Этот человек показался ему смиренным кротом, обреченным всю свою жизнь копаться в земле, жить под землей.
— Будто бы ясно было, сухо, — ответил Беловолод. — А почему тебе самому не пойти, не глянуть?
При этих словах и Ядрейка и Гневный вздрогнули.
— Бог отнял у тебя разум! — воскликнул Гневный. — Я дал зарок свои земные дни провести в темноте, чтобы светло было рахманам. Да ты не поймешь, золотарь, или кто ты есть. Я хочу, чтобы светло было моим ближним, а чего хочешь ты?
— Я хочу, чтобы у меня был сын, — с упорством и даже с какой-то злостью проговорил Беловолод. — Он станет мастером-золотарем, а если надо, то и воином Полоцкой земли.