Когда доктор Макфейл задул свечу и осторожно забрался под москитную сетку, он испустил вздох облегчения.
— Ну, слава богу, все позади. Завтра в это время ее здесь уже не будет.
— Миссис Дэвидсон тоже будет рада. Она говорит, что он совсем замучил себя, — сказала миссис Макфейл. — Она изменилась до неузнаваемости.
— Кто?
— Сэди. Я бы не поверила, что это возможно. Невольно проникаешься смирением.
Доктор Макфейл не ответил и вскоре уснул. Он был очень утомлен и спал крепче обычного.
Его разбудило чье-то прикосновение. Он испуганно вскочил и увидел рядом с кроватью Хорна. Торговец приложил палец к губам и поманил его за собой. Обычно он носил парусиновый костюм, но на этот раз был бос и одет только в лава-лава, как туземец. От этого он неожиданно стал похож на дикаря, и доктор, выбираясь из постели, заметил, что все его тело покрыто татуировкой. Хорн вышел на веранду. Доктор Макфейл соскользнул с кровати и последовал за ним.
— Не шумите, — шепнул торговец. — Вы очень нужны. Накиньте на себя что-нибудь и обуйтесь.
Доктор решил, что с мисс Томпсон что-то случилось.
— В чем дело? Захватить инструменты?
— Скорее, ради бога, скорее.
Доктор Макфейл прокрался назад в спальню, надел поверх пижамы плащ и сунул ноги в туфли на резиновой подошве. Он вернулся к торговцу, и они на цыпочках спустились по лестнице. Наружная дверь была открыта, перед ней стояло несколько туземцев.
— В чем дело? — повторил доктор.
— Пойдемте, — сказал Хорн.
Он вышел, и доктор последовал за ним. Туземцы кучкой шли позади. Они пересекли шоссе и вышли к пляжу. Ярдах в двадцати пяти впереди доктор заметил группу туземцев, толпившихся вокруг чего-то, лежавшего у самой воды. Они ускорили шаг; туземцы расступились перед доктором. Торговец торопил его. Затем он увидел труп, лежавший наполовину в воде, наполовину на песке, — труп Дэвидсона. Доктор Макфейл нагнулся — он был не из тех, кто теряется в трудную минуту, — и перевернул его. Горло было перерезано от уха до уха, а правая рука все еще сжимала роковую бритву.
— Он совсем остыл, — сказал доктор. — Он умер уже довольно давно.
— Один из них только что заметил его — по дороге на работу, — пришел и сказал мне. Как вы думаете, он сам это сделал?
— Да. Надо послать за полицией.
Хорн сказал что-то на местном наречии, и двое юношей пустились бежать со всех ног.
— Его нельзя трогать до прихода полиции, — добавил доктор.
— Я не позволю отнести его в мой дом. Я не хочу, чтобы он лежал в моем доме.
— Вы сделаете то, что вам скажут, — резко ответил доктор. — Но я полагаю, его отправят в морг.
Они стояли и ждали. Торговец достал из складок лава-лава две папиросы и протянул одну доктору. Они курили и глядели на труп.
Доктор не мог понять, что произошло.
— Как по-вашему, почему это он? — спросил Хорн.
Доктор пожал плечами. Вскоре подошли с носилками туземные полицейские под командой белого матроса, а за ними два морских офицера и флотский врач. Они принялись деловито распоряжаться.
— Надо бы поставить в известность его жену, — сказал один из офицеров.
— Раз вы тут, я пойду домой и оденусь. Я позабочусь, чтобы ей сообщили. По-моему, ей не стоит на него смотреть, пока его не приведут в порядок.
— Пожалуй, да, — сказал флотский врач.
Когда доктор Макфейл поднялся к себе, его жена кончала одеваться.
— Миссис Дэвидсон страшно беспокоится о муже, — сказала она, едва увидев его. — Он не ложился всю ночь. Она слышала, как он ушел от мисс Томпсон в два часа, но он вышел из дому. Если он столько времени гулял, то, конечно, будет смертельно измучен.
Доктор Макфейл рассказал ей о несчастье и попросил осторожно подготовить миссис Дэвидсон.
— Но почему он это сделал? — спросила она в ужасе.
— Не знаю.
— Я не могу. Не могу.
— Надо.
Она испуганно посмотрела на него и вышла. Он слышал, как она вошла в комнату миссис Дэвидсон. Подождав минуту, чтобы собраться с силами, он начал бриться. Потом, одевшись, он сел на кровать и стал ждать жену. Наконец она вернулась.
— Она хочет видеть его.
— Его отнесли в морг. Нам, пожалуй, следует проводить ее. Как она это приняла?
— По-моему, ее словно оглушило. Она даже не заплакала. Но она дрожит как осиновый лист.
— Нужно пойти немедленно.
Когда они постучались, миссис Дэвидсон сразу вышла к ним.
Она была очень бледна, но не плакала. В ее спокойствии доктору почудилось что-то неестественное. Не обменявшись ни единым словом, они молча пошли по шоссе. Когда они приблизились к моргу, миссис Дэвидсон заговорила.
— Я хотела бы побыть с ним одна, — сказала она.
Они отступили в сторону. Туземец открыл перед ней дверь и закрыл ее, когда она вошла. Они сели и стали ждать. Подошли несколько белых и шепотом заговорили с ними. Доктор снова рассказал о трагедии все, что знал. Наконец дверь тихо отворилась, и миссис Дэвидсон вышла.
— Теперь можно идти, — сказала она.
Ее голос был ровен и строг. Доктор Макфейл не понял выражения ее глаз. Ее бледное лицо было сурово. Они шли медленно, в полном молчании, и наконец приблизились к повороту, который вел к дому Хорна. Миссис Дэвидсон ахнула, и все трое остановились как вкопанные. Их слух поразили немыслимые звуки. Граммофон, который столько времени молчал, хрипло и громко играл разухабистую песенку.
— Что это? — испуганно вскрикнула миссис Макфейл.
— Идемте, — сказала миссис Дэвидсон.
Они поднялись на крыльцо и вошли в переднюю. Мисс Томпсон стояла в дверях своей комнаты, болтая с матросом. В ней произошла внезапная перемена. Это уже не была насмерть перепуганная женщина последних дней. Она облачилась в свой прежний наряд: на ней было белое платье, над лакированными сапожками нависали обтянутые бумажными чулками икры, волосы были уложены в прическу, и она надела свою огромную шляпу с яркими цветами. Ее щеки были нарумянены, губы ярко накрашены, брови черны, как ночь. Она стояла выпрямившись. Перед ними была прежняя наглая девка. Увидев их, она громко, насмешливо захохотала, а затем, когда миссис Дэвидсон невольно остановилась, набрала слюны и сплюнула. Миссис Дэвидсон попятилась, и на ее щеках запылали два красных пятна. Потом, закрыв лицо руками, она бросилась вверх по лестнице. Доктор Макфейл был возмущен. Оттолкнув мисс Томпсон, он вбежал в ее комнату.
— Какого черта вы себе позволяете? — закричал он. — Остановите эту штуку.
Он подошел к граммофону и сбросил пластинку.
— А ну, лекарь, не распускай рук. Что тебе понадобилось в моей комнате?
— То есть как? — закричал он. — То есть как?
Она подбоченилась. В ее глазах было неописуемое презрение, а в ответе — безграничная ненависть:
— Эх вы, мужчины! Поганые свиньи. Все вы одинаковы. Свиньи! Свиньи!
Доктор Макфейл ахнул. Он понял.
БЕГСТВО
© Перевод М. Загот
Я всегда был убежден: если женщина приняла решение женить на себе мужчину, объекту ее намерений остается одно — немедленно спасаться бегством. Даже это помогает не всегда. Однажды мой знакомый, распознав грозную неизбежность, сел в некоем порту на пароход (весь его багаж составляла зубная щетка, столь явственно он почуял опасность и необходимость действовать немедля) и провел год, путешествуя вокруг света. Но когда, полагая, что гроза миновала (женщины переменчивы, говорил он, за двенадцать месяцев она и думать о нем забудет), он высадился на берег в том же порту, первой, кого он увидел, была та самая дамочка, от которой он бежал, она радостно махала ему с причала. Мне известен лишь один человек, которому в подобных обстоятельствах удалось выпутаться.
Его звали Роджер Черинг. Когда он влюбился в Рут Барлоу, он был уже немолод и накопил достаточно опыта, чтобы соблюдать осторожность. Но у Рут Барлоу был один дар (или лучше сказать — качество?), перед которым большинство мужчин пасуют, и это ее качество отняло у Роджера здравый смысл, осмотрительность и благоразумие. Он рухнул, словно сбитые мощным ударом кегли. Дар заключался в том, что она будила в мужчинах сострадание. Миссис Барлоу, дважды вдова, была обладательницей роскошных темных глаз, волнующих воображение до чрезвычайности. Казалось, они все время наполнены слезами. Жизнь, говорили они, — слишком серьезное для нее испытание, и ты думал: ах, бедняжка, какие нечеловеческие страдания терзают ее душу! Если при этом ты был наделен недюжинной силой, как Роберт Черинг, и жил в достатке, ты просто не мог не сказать себе: я должен защитить это беспомощное создание от превратностей бытия. Господи, какое будет чудо, если я освобожу эти огромные прекрасные глаза от неизбывной грусти. От Роджера я знал, что миссис Барлоу все обижали. Видимо, она относилась к отряду невезучих, у которых все не слава Богу. Если она вступала в брак, муж ее бил. Если прибегала к услугам брокера, тот оказывался мошенником. Если нанимала кухарку, та любила приложиться к бутылке. В общем, беды подстерегали ее на каждом шагу.
Когда Роджер сказал мне, что наконец-то убедил ее связать с ним судьбу, я пожелал ему счастья.
— Надеюсь, вы подружитесь, — сказал он. — Она тебя слегка побаивается. Считает сухарем.
— С чего она это взяла, понятия не имею.
— Она ведь тебе нравится?
— Очень.
— Просто человеку в жизни столько выпало! Я так ей сочувствую.
— Еще бы, — согласился я.
Что я мог ему сказать? Я знал, что эта дама глупа, но, по-моему, себе на уме. И никакая она не плакса и размазня, а наоборот.
Я познакомился с ней за игрой в бридж, и когда мы играли на пару, она дважды побивала мою самую сильную карту. Я вел себя, как сущий ангел, но, признаюсь честно, если чьи-то глаза и могли наполниться слезами, то скорее мои, чем ее. К концу вечера она задолжала мне изрядную сумму, обещала прислать чек и не сдержала слово — что мне оставалось думать? А то, что при нашей следующей встрече печальное выражение лица будет не у нее, а у меня.
Роджер познакомил ее со своими друзьями. Подарил прелестные украшения. Возил туда, сюда и обратно. Свадьба была назначена на ближайшее будущее. Счастью Роджера не было границ. Он совершал доброе дело и делал это с истинным воодушевлением. Подобное бывает в жизни не часто, и неудивительно, что он был доволен собой чуть больше, чем того требовал здравый смысл.
И вдруг он ее разлюбил. Почему — не знаю. Едва ли она утомила его своими разговорами, потому что разговорный жанр не был ее коньком. Может, просто печаль в ее взоре перестала тревожить его сердечные струны. Глаза его открылись, и он снова стал проницательным и всепонимающим, каким был всегда. Ему со всей очевидностью предстало, что Рут Барлоу решила его на себе женить, и он дал торжественную клятву — этот номер у нее не пройдет. Но все было не так просто. Теперь, очнувшись, он совершенно ясно понял, с какой женщиной имеет дело, и знал: попроси он ее просто отпустить его, она (вот уж где она будет в своей тарелке!) раздует свое горе до невообразимых размеров. К тому же обмануть женщину — это как-то не по-мужски. Да и люди сочтут его мерзавцем.
Роджер обратился за советом к своему внутреннему голосу. Ни единым словом, ни единым жестом он не показал, что его чувства к Рут изменились. Он оставался внимателен ко всем ее желаниям, водил в рестораны, в театры, посылал ей цветы, был само обаяние и предупредительность. Они решили, что поженятся, как только найдут подходящий дом, ибо он снимал квартиру, а она жила в меблированных комнатах. Они стали подыскивать жилище. Агенты присылали Роджеру предложения, и он вместе с Рут побывал в нескольких домах. Найти что-то подходящее оказалось очень трудно. Роджер привлек других агентов. Он и Рут осматривали дом за домом со всей возможной тщательностью, от подвала до чердака. Одни дома были слишком большие, другие слишком маленькие, одни были удалены от центра, другие находились слишком близко, одни были очень дорогие, другие нуждались в серьезном ремонте, в одних было душно, по другим гуляли сквозняки, в одних висел полумрак, другие были слишком блеклые. В каждом доме Роджер находил какой-то изъян. Его привередливость была естественной: он согласен перевезти свою дорогую Рут только в идеальные условия, а поиски идеального жилища требовали времени. Охота за жилищем — занятие тяжелое и утомительное, и вскоре Рут начала проявлять признаки недовольства. Роджер взывал к ее терпению — ведь дом, который они ищут, наверняка где-то есть, надо только проявить настойчивость в поисках. Перед их взорами прошли сотни домов, они преодолели не одну тысячу ступенек, количество обследованных кухонь не поддавалось учету. Рут была на пределе и не раз срывалась на гнев.
— Если в ближайшее время ты не найдешь дом, — заявила она, — мне придется пересмотреть наши отношения. С такими темпами мы поженимся лет через пять.
— Что ты говоришь! — возражал он. — Умоляю тебя, будь терпеливой Я только что получил от совершенно новых агентов абсолютно новые списки. В них около шестидесяти домов.
Они снова пустились в погоню за неуловимым жилищем. Дома тянулись нескончаемой чередой. Поиски продолжались два года. Рут стала замкнутой, язвительной, в ее прекрасных печальных глазах появилась какая-то отчужденность. Человеческая выносливость имеет свои пределы. Терпению миссис Барлоу мог бы позавидовать и святой, но в конце концов она взбунтовалась.
— Ты намерен на мне жениться или нет? — спросила она.
В ее голосе слышались непривычно жесткие нотки, но на мягкость его ответа это не повлияло.
— Конечно. Мы поженимся, как только найдем дом. Кстати, мне тут предложили кое-что новенькое, что, возможно, наконец нас устроит.
— Я сейчас не в состоянии продолжать поиски.
— Бедняжка, я так и думал, что ты переутомилась.
Рут Барлоу слегла. Она отказала Роджеру во встречах, и ему пришлось довольствоваться тем, что он справлялся о ее здоровье и посылал цветы. Он был не менее усерден и галантен, чем всегда. Каждый день он писал ей: им предлагают посмотреть еще один дом. Через неделю он получил письмо следующего содержания:
«Роджер, я поняла, что ты меня не любишь. Я нашла человека, который жаждет стать мне опорой, и сегодня выхожу за него замуж.
Рут».
С посыльным он направил ответ:
«Рут, твоя новость меня потрясла. Я едва ли смогу оправиться от этого удара, но, конечно, твое счастье для меня превыше всего. Прилагаю семь новых адресов, я получил их только сегодня утром и совершенно уверен, что в этом списке найдется дом, который полностью тебя устроит.
Роджер».
ЧЕЛОВЕК СО ШРАМОМ
© Перевод В. Ашкенази
Впервые я обратил на него внимание именно из-за этого шрама, широкого и красного, который большим полумесяцем пересекал его лицо от виска до подбородка. Очевидно, это был след страшной раны, то ли от удара саблей, то ли от осколка снаряда. Во всяком случае, этот шрам выглядел странно на его круглом, добродушном лице с мелкими, неприметными чертами и простоватым выражением. Да и само лицо как-то не вязалось с таким огромным телом. Это был могучий человек, выше среднего роста. На нем всегда был один и тот же поношенный серый костюм, рубашка цвета хаки и мятое сомбреро. Вид у него был не слишком опрятный. Каждый день ко времени коктейля он появлялся в гватемальском «Палас-отеле» и, неторопливо расхаживая по бару, продавал лотерейные билеты. Если он этим зарабатывал на жизнь, то жил он, по всей вероятности, очень бедно, потому что я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь купил у него билет; однако изредка ему предлагали выпить. Он никогда не отказывался. Он пробирался между столиками осторожно и как-то вразвалку, словно привык ходить пешком на далекие расстояния, останавливался у каждого столика, с легкой улыбкой называл номера своих билетов и, если на него не обращали внимания, с той же улыбкой двигался дальше. По-видимому, он почти всегда был под хмельком.
Как-то вечером, когда я с одним знакомым стоял у стойки в баре — в гватемальском «Палас-отеле» делают превосходный сухой мартини, — человек со шрамом подошел к нам и снова, уже в который раз, вытащил для моего обозрения свои билеты. Я покачал головой, но мой знакомый приветливо кивнул ему:
— Que tal, генерал? Как дела?
— Ничего. Не блестяще, но бывало хуже.
— Что будете пить?
— Бренди.
Выпив залпом, он поставил рюмку и кивнул моему знакомому:
— Gracias. Hasta luego[20].
Затем он отошел от нас и стал предлагать свои билеты другим.
— Кто он такой? — спросил я. — Какой у него ужасный шрам на лице!
— Да, он его не украшает. Этот человек — изгнанник из Никарагуа. Разумеется, головорез и бандит, но неплохой малый. Я даю ему время от времени несколько песо. Он был генералом, возглавил там мятеж, и если бы не кончились боеприпасы, свергнул бы правительство и был бы теперь военным министром, а не продавал лотерейные билеты в Гватемале. Его захватили вместе со всем штабом и судили военным судом. Такие дела там решаются быстро, и его приговорили к расстрелу. В плену, надо думать, ему сразу стало ясно, что его ждет. Ночь он провел в тюрьме и вместе с остальными — всего их было пятеро — коротал время за игрой в покер, в которой фишками служили спички. Он говорил мне, что никогда у него не было такой полосы невезения. На рассвете в камеру вошли солдаты, чтобы вести заключенных на казнь. К этому времени он успел проиграть больше спичек, чем обычный человек может использовать за целую жизнь.