Поэтому в городе, где организованные шайки разбойников и любителей срезать кошельки были настоящим бедствием, где каждую ночь грабили дома почтенных горожан, любого знатока законов, обладавшего навыками военного — да еще рекомендованного эшевенами! — гражданский судья Исаак Лафема встречал с распростертыми объятиями.
Неподкупный, но суровый до жестокости Лафема, назначенный на свой пост самим Ришелье, желал сделать Париж безопасным городом. Он лично подбирал себе полицейских офицеров, комиссаров и сержантов, тщательно оценивал их компетентность и свойства их характера. Гастона также подвергли проверке, и Лафема ни разу не пожалел о том, что взял к себе этого молодого человека, ибо результаты его работы оказались поистине удивительными!
Желая разлучить Луи с другом, Ришелье в прошлом году вручил Гастону патент лейтенанта, и тот, оставив должность судебного следователя, отправился в армию в чине офицера.
Прослужив несколько месяцев, Гастон узнал, что по просьбе монсеньора Мазарини и в награду за помощь, оказанную им Луи Фронсаку в деле о письмах, похищенных у маркиза де Сен-Мара, он назначен комиссаром квартала Сен-Жермен-л'Оксеруа. Должность стоимостью в тридцать тысяч ливров сулила тысячу ливров годового дохода и некоторый процент, получаемый комиссаром от подаваемых ему жалоб и собранных им штрафов. Для Гастона такие деньги были настоящим богатством, и он без промедления вернулся в Париж.
* * *
Швырнув на стул широкополую шляпу, сдернув с плеч широкий черный плащ, небрежно завязанный двумя старыми шнурками, и отбросив шпагу (боевую, а не парадную!) вместе с порванной перевязью в угол, Гастон со всего размаху плюхнулся в кресло.
С тех пор как его назначили комиссаром, он решил следовать придворной моде и вместо кожаной перевязи стал носить вышитый шарф. Но так как за одеждой он по-прежнему не следил, замена не только не прибавила ему элегантности, но, напротив, придала еще более неаккуратный вид.
— Друг мой, неужели твоим появлением я обязан только холодной погоде? — окинув критическим взором растерзанную фигуру приятеля, спросил Луи.
В распахнутую дверь ворвался ледяной ветер, и Луи, содрогнувшись, отправился ее закрывать.
— Ну и напустил же ты холода! — заметил он.
— К черту холод! — буркнул пребывавший явно не в духе Гастон. — Не волнуйся, надолго задерживаться я не стану, мне просто надо с тобой посоветоваться. Я столкнулся с преступлением, раскрыть которое мне точно не под силу! Быть может, хоть ты что-нибудь поймешь…
— Конечно же я выслушаю тебя, и очень внимательно. Устраивайся поудобнее и рассказывай, а я пока налью тебе горячего вина из бутылки, что греется перед камином.
Луи взял бутылку сладкого вина, успевшую согреться от горячего воздуха, налил стакан и протянул другу. Тот пригубил, поежился, словно выпуская из себя пар, однако лицо его по-прежнему оставалось растерянным и тоскливым. Пока приятель приходил в себя, Луи подкинул в камин дров, взяв несколько поленьев из горки, которую два раза в день складывал поблизости от очага его слуга Никола.
Справившись с вином, Гастон снял перчатки и, растирая замерзшие руки, принялся рассказывать. Стоя спиной к огню, Луи внимательно слушал друга.
— Меня вызвали на улицу Сент-Авуа,[7] ту самую, где живет, точнее, жил Бабен дю Фонтене, комиссар квартала Сент-Авуа. Это был лучший полицейский во всем городе!
Несмотря на звучавшую в голосе Гастона растерянность, говорил он на удивление проникновенно. Луи даже удивился: что могло произвести на друга столь сильное впечатление?
— Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени? — тихо спросил он, взволнованный необычным тоном Гастона.
— Он только что умер. Из-за этого меня и вызывали. Когда я пришел, я застал его семью в слезах. Его подло убили.
И Гастон яростно сжал кулаки.
— Убили? Но кто?
— То-то и оно! Не знаю! Ничего не понимаю! — дрожащим от ярости голосом воскликнул Гастон.
— Тогда, может, ты мне объяснишь, в чем загадка?
— Вот, ты, наконец, нашел правильное слово. Это и в самом деле загадка. Настоящая тайна… Но я непременно разгадаю ее, — упрямо произнес Гастон. — Посмотри, что я тут набросал.
И он вытащил из кармана несколько помятых листков.
— Бабен дю Фонтене сидел у себя в кабинете. Всего комнат в его квартире три, они расположены одна за другой. Он занимал последнюю, и чтобы попасть к нему, приходилось пройти через первые две. Его супруга и двое их сыновей были дома, но ничего не заметили. Когда пришла пора трапезы, один из мальчиков отправился звать отца к столу и нашел его в кресле. Мертвым. Уже похолодевшим, с дырой в черепе, залитым кровью. Ужасное зрелище для детских глаз!
— Наверное, в него выстрелили сверху из окна, и, скорее всего, из мушкета, — предположил Луи.
— Я тоже так подумал, тем более что одно из стекол в окне разбито. Но пули нигде не было! Понимаешь, — хрипло произнес комиссар, — мы не нашли ничего! Ничего похожего на пулю!
— Невозможно! Пуля либо застряла у него в голове, либо прошла навылет. Вы просто плохо искали! — пожал плечами Луи.
— Да говорю же тебе — ничего там нет! — возмущенно воскликнул Гастон. — Мы все перевернули! А главное, никто не слышал выстрела.
Луи вновь с сомнением пожал плечами:
— Быть не может! Должна быть пуля, хотя бы одна! И потом, ты сам мне сказал, что окно разбито. Значит, сквозь него проник некий предмет!
— Неразрешимая загадка, — беспомощно развел руками Гастон.
— Чем я могу тебе помочь? — сочувственно спросил Луи.
— Подумай и попытайся найти разумное объяснение этой загадке. Никто, кроме тебя, с ней не справится!
В коллеже Луи пришлось изучать право, однако любимым его предметом всегда оставалась математика. Его учитель в свое время обучался у самого Филипса фон Лансберга, немецкого математика, сторонника Коперника и Галилея. Особенно Луи увлекался логикой, позволявшей ему с легкостью делать правильные выводы на основании фактов разрозненных и на первый взгляд не имеющих между собой ничего общего. Поэтому, когда преступление оказывалось особенно запутанным, Гастон немедленно обращался к другу, и тот, поразмыслив, подсказывал ему правильное решение или, по крайней мере, логическое объяснение случившегося.
Луи молчал; Гастон, воспользовавшись передышкой, закрыл глаза и наслаждался теплом. Наконец Луи спросил:
— Как ты считаешь, у убийцы могут быть сообщники в семье?
— Нет! — уверенно ответил друг. — Я хорошо знаю его родных, никто из них на такое не способен. Ох, видимо, эта тайна так и останется нераскрытой…
С этими словами он встал, и лицо его вновь стало хмурым и встревоженным.
— Это мое первое дело, — глухо произнес он. — Четыре дня назад я занял должность комиссара, а теперь не могу раскрыть свое первое преступление! А если я его не раскрою, Лафема не оставит меня в своем ведомстве.
Луи прекрасно понимал, что провал для его друга означает конец удачно начавшейся карьеры. Но что он мог сделать? Смутно ощущая свою вину — хотя и не понимая почему, — он робко заметил:
— Послушай, если мне в голову что-нибудь придет, я зайду к тебе…
Опустошив стакан, Гастон с отчаянием взглянул на друга. Он-то рассчитывал вернуться в Гран-Шатле уже с готовым решением!
— Мне пора, — наконец уныло произнес он, смирившись с тем, что впустую сделал крюк. — Меня ждет Лафема.
Гастон вышел, закрыв за собой дверь, а Луи сел у огня и принялся размышлять.
Действительно, странное и непонятное преступление… Во-первых, зачем убивать комиссара полиции? Наказание за это преступление во много раз тяжелее наказания за обычное убийство. Если убийцу поймают, его сначала будут пытать, а потом, объявив приговор, отдадут в руки опытного парижского палача Жеана Гийома, и тот под аплодисменты многочисленных зрителей, собравшихся на Гревской площади поглазеть на казнь, последовательно отсечет ему все члены и только потом умертвит окончательно.
Следовательно, преступник должен иметь очень вескую причину, дабы отважиться на такое убийство. А что, если убийство связано с одним из тех расследований, которые вел Бабен дю Фонтене? Пожалуй, именно по этому следу нужно пустить Гастона. Впрочем, он сам наверняка уже об этом подумал.
Загадочное преступление окончательно отбило у Луи охоту работать. Поднявшись, он подошел к окну. Небо, несмотря на ранний час, совсем потемнело, свидетельствуя о приближении грозы, точнее, снежной бури… Надо сказать, в сильный холод снежные бури особенно страшны.
В комнате стало так темно, что пришлось зажечь пару свечей. За дверью вновь раздались шаги, на этот раз топот сопровождался недовольным ворчанием.
Кто бы это мог быть? — подумал Луи, открывая дверь.
На пороге стоял Гофреди.
Пройдя через сражения Тридцатилетней войны, а также другие, не столь известные, но не менее кровопролитные войны, Гофреди, почувствовав приближение старости, оставил воинское ремесло и поступил на службу к Луи. Молодой человек поселил его в комнатушке на чердаке своего дома и стал платить жалованье, правда, небольшое, зато регулярно и полностью, что в Париже считалось редкостью. И бывшему наемнику, никогда не имевшему собственного угла и жившему за счет грабежей и убийств, новая жизнь показалась раем.
Рейтар шумно шагнул в комнату, а следом за ним неслышно проскользнул Жан Байоль, главный письмоводитель нотариальной конторы Фронсаков.
Небольшого роста, с невыразительным, лишенным растительности бледным лицом, бесцветными волосами и тощим телом, облаченным в скромную темную одежду, стеснительный, с бесшумной походкой, Жан Байоль всегда терялся на фоне шумного и высокого Гофреди. Сейчас плечи письмоводителя, несмотря на непогоду, прикрывал лишь тонкий шерстяной плащ, а его башмаки, с пряжками и бантами, рядом с огромными сапогами Гофреди выглядели исключительно смешными.
Его спутник, напротив, походил на гротескного капитана из итальянского театра, каким его представляли на парижских сценах: короткая, видавшая виды куртка из буйволовой кожи, пунцовый плащ до щиколоток, бесформенная шляпа со свисающими до самых плеч полями. Сверкающие медные шпоры, прикрепленные к старым изношенным сапогам, доходившим до бедер и полностью скрывавшим штаны, при ходьбе отчаянно звенели — так же как и длинная испанская рапира с медным эфесом, когда кончик ее касался каменных плит пола или мостовой.
С закрученными усами на испещренном шрамами и морщинами кирпично-красном лице, Гофреди выглядел устрашающе. Преклонного возраста (Луи знал, что ему скоро сравняется шестьдесят), но все еще крепкий и опасный противник, бывший наемник был предан Луи безоглядно.
— Входите же, и поскорей закрывайте дверь, — приказал нотариус. — Вот, выпейте подогретого вина и рассказывайте.
Неподражаемым движением Гофреди швырнул шляпу на сундук, отстегнул перевязь, с глухим стуком упавшую на пол вместе с рапирой, расстегнул куртку и приступил к рассказу:
— Путешествие оказалось нелегким, сударь, особенно при такой погоде! Мы мчались галопом, но все равно дорога туда заняла почти полдня, да полдня обратно. Байоль держался молодцом, хотя, думаю, эта скачка далась ему нелегко.
Едва войдя в комнату, Жан Байоль рухнул на стул; услышав слова Гофреди, он утвердительно кивнул. Он так устал, что не в силах был даже скинуть плащ и взять стакан вина.
— Расскажите же, что вы увидели в Мерси! — нетерпеливо воскликнул Луи.
Сделав большой глоток прямо из бутылки, Гофреди начал суровым тоном:
— Мерси находится в восьми лье отсюда; в деревушке проживают примерно пятьдесят семейств…
— Пятьдесят два, — уточнил Байоль, всегда любивший точность в цифрах.
Ошибка почтенного наемника явно взбодрила главного письмоводителя: он тоже взял бутылку и налил себе горячего вина.
— Хорошо, пусть будет пятьдесят два, — примиряющим тоном произнес бывший рейтар. — Так вот, деревушка стоит неподалеку от Шантийи, на берегу Изье. Неподалеку от деревни находится ваш замок. Конечно, он изрядно обветшал, да и на замок не слишком похож, скорее просто добротный каменный дом, обнесенный крепостной стеной. Перед входом прямоугольный дворик, размером этак туазов сорок на двадцать. Две угловые башни пришли в полную негодность. На первом этаже, похоже, прежде была кордегардия, рядом есть кухня. На втором этаже парадная зала, размером тридцать туазов на сорок, с двумя отличными каминами и двумя небольшими комнатками рядом. На третий этаж идет широкая лестница, там анфилада из пяти комнат. С третьего этажа лесенка ведет на чердак, а оттуда из окошка можно вылезти прямо на дозорную дорожку, проложенную по верху куртины, окружающей двор.
Гофреди перевел дух и, опустошив стакан, сосредоточился, чтобы ничего не забыть.
— Стропила долго не протянут, крышу надо перестелить, а вот стены прочные. В одной из комнат проживает старик-привратник с женой. Они же исполняют обязанности сторожей. Мебели почти не осталось, а та, что есть, пришла в негодность. В доме сыро и холодно. Впрочем, это неудивительно, ведь там давным-давно никто не живет…
Пожалуй, это гораздо хуже, чем я ожидал, — с грустью подумал Луи, готовясь задать главному письмоводителю самый больной вопрос:
— А какой доход приносит поместье?
— Никакого! — уверенно ответил маленький человечек. — И скорее всего, еще долго не будет приносить, ибо есть целый ряд статей, по которым придется платить. Разумеется, у феодала прав еще никто не отнимал, а потому каждый дым должен отдавать ему по две курицы и два буассо зерна или же сумму, равную их стоимости, то есть шесть ливров, которые до сего дня собирал королевский сборщик податей. Кстати, местное население освобождено от уплаты тальи.[8] Там прекрасные земли, из которых примерно сто парижских арпанов пригодны для посевов пшеницы, а примерно двадцать арпанов занимают пастбищные луга. Но земля давно заброшена, а в деревне нет ни одного приспособления для ее обработки. Зато все постройки стоящей на отшибе фермы сохранились неплохо.
Сто пятьдесят арпанов занято лесом, где много дичи, и эти богатства никак не используются. Есть полуразрушенный мост через Изье, за пользование которым вы вправе взимать пошлину. Если восстановить мост, он станет дополнительным источником дохода. Если вы пожелаете выращивать зерно только на пятидесяти арпанах, они будут приносить вам, за вычетом расходов на семена, от трех до четырех тысяч ливров. А если развести скот и задействовать лесные ресурсы, доходы с которых принадлежат вам по праву землевладельца, в целом ваша прибыль составит от семи до девяти тысяч ливров в год. Но чтобы достичь этой цифры, необходимо проделать поистине титаническую работу и вложить немалые средства.
— И сколько, по-вашему, будут стоить работы? — робко спросил Луи.
Байоль покачал головой, и на лице его появилось задумчивое кисло-сладкое выражение.
— Затрудняюсь назвать точную цифру, но тридцать тысяч ливров мне кажутся минимальной суммой, с помощью которой можно привести дом в жилое состояние. Еще десять тысяч на восстановление плодородности земель, приобретение инвентаря, постройку амбаров, и минимум десять тысяч на починку моста. Ах, чуть не забыл про пруд со щуками! Если этот пруд почистить и пустить в него форелей, он принесет хороший доход.
— Еще есть мельница, — напомнил Гофреди.
— Про мельницу я забыл! — подтвердил письмоводитель. — На берегу реки действительно видны развалины мельницы. Разумеется, мельницу тоже можно восстановить. Но, завершая подсчеты, хочу сказать: для того чтобы ваше поместье стало прибыльным, в него придется вложить как минимум пятьдесят, а еще лучше сто тысяч ливров. Да, именно сто тысяч. Тогда вы сможете ежегодно получать от трех до пяти процентов чистой прибыли.
— Черт возьми! Да у меня нет даже лишнего экю, чтобы начать строительство! — воскликнул Луи.
Бывший нотариус лукавил. Контора его отца процветала и ежегодно приносила до десяти тысяч ливров. После уплаты налогов, жалованья письмоводителям и слугам, после вычетов расходов на еду и поддержание в порядке жилья, господину Фронсаку оставалось чистых три тысячи ливров, тысячу из которых он отдавал сыну, чтобы тот мог чувствовать себя уверенно. Экономный Луи тратил не более трехсот ливров в год и к сегодняшнему дню сумел скопить шесть тысяч ливров. Однако по сравнению с нужной суммой накопления эти казались просто ничтожными.