— Надо ехать, — сказал он Робеспьеру при встрече.
— Когда? — без тени удивления спросил Неподкупный.
— Намечаю на двадцатое. Вот получим деньги, выправим новый мандат и помчимся.
— Зайди к Леба, там есть новости.
— Какие?
— Придешь — узлаешь.
Новости действительно были.
Филипп сообщил ему, что Элиза и слышать не желает о новой разлуке: она-де так настрадалась, ожидая его, что это может сказаться на их будущем ребенке.
— Что же ты? — недоумевал Сен-Жюст. — Решаешь остаться? Будешь искать себе замену?
Филипп вспыхнул.
— И ты мог подумать такое? Все гораздо проще, мой друг. Элиза поедет с нами. Разумеется, возьмем и Анриетту. — Леба лукаво подмигнул.
Сен-Жюст опешил. Такое не могло прийти ему в голову. А затем… Затем он не стал скрывать свою радость.
— Но это же просто великолепно! — воскликнул он. — Мы их оставим в Саверие и будем наведываться по мере возможности. Это будет лучше и для них, и для нас.
— И для них, и для нас, — понимающе повторил Филипп.
— Тогда ускорим приготовления.
Утром 20 брюмера счастливые комиссары в сопровождении своих подруг тронулись в путь.
18
Элиза не рассчитала силы. Она тяжело переносила первые месяцы беременности, а тут дальняя дорога с обычными путевыми невзгодами; тряска вызывала дурноту, приходилось делать частые остановки и даже днем проводить по нескольку часов на постоялых дворах. Сен-Жюсту были приятны эти проволочки: они сближали его с Анриеттой; оставаясь наедине с девушкой, он был ласков с нею и почти не скрывал своих чувств, откладывая, впрочем, решительное объяснение до более благоприятного времени. В дороге, стараясь отвлечь Элизу от мрачных мыслей, Антуан, соперничая с Филиппом, шутил, рассказывал, читал вслух. У него всегда был при себе томик Мольера, его любимого поэта. И вот как-то, задумчиво полистав книгу, он вдруг отбросил ее, посмотрел на Анриетту и с чувством продекламировал:
Щеки девушки порозовели. Элиза переглянулась с Филиппом.
— Вот так мадригал! — воскликнул Леба. — В наши дни сей высокий «штиль» безвозвратно утрачен. Что ты думаешь по этому поводу, сестренка? — лукаво обратился он к Анриетте.
— Я думаю, что это прекрасно, — тихо ответила девушка.
Элиза капризно надула губы. Сен-Жюст продолжал:
— Это — твое объяснение в любви? — язвительно спросила Элиза.
— Нет, — улыбнулся Сен-Жюст, — это всего лишь монолог Тартюфа.
— Тартюфа! — захохотал Леба. — Ну и остряк же ты, мой друг.
— Остроумие небольшое, — пожала плечами Элиза. — Нашел, чьими словами изъясняться — святоши и лицемера!
— Это произошло случайно, милая Бабетта, — опустил глаза Сен-Жюст. — Я готов декламировать, что ты пожелаешь.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что помнишь всего Мольера?
— Всего Мольера не помню, но кое-что знаю.
— Он скромничает, — вмешался Филипп. — Он знает наизусть всего Мольера, да и одного ли Мольера? У Флореля феноменальная память.
— Сейчас проверим. — Взяв книгу, Элиза нашла страницу. — А ну, феномен, давай-ка монолог Альцеста из «Мизантропа».
Сен-Жюст повиновался. Потом по просьбе Анриетты прочитал несколько мест из «Амфитриона» и «Принцессы Элидской». Женщины восхищались его памятью. В глазах Анриетты сверкала гордость.
— А все-таки, — заметил Леба, — Мольер угождал королю.
— Он был гением, — отрезал Сен-Жюст. — Что же до отношений с королем — время было такое… Но как раз в «Мизантропе» он дал образ героя и борца.
— Напомни-ка последние слова Альцеста, — попросил Филипп.
— Изволь:
— Вот видишь, — обрадовался Филипп, — твой «борец» бежит, вместо того чтобы бороться… Да и потом не поймешь, кто же подлинный герой «Мизантропа», честный Альцест или ловкий Филинт… Недаром Жан-Жак обрушился на Мольера и обвинил его, что единственного честного человека в своем театре он отдал на осмеяние великосветским негодяям… Именно поэтому Фабр д’Эглантин и написал своего «Филинта», где превратил Альцеста в революционера…
— Твой Фабр — бездарь и мерзавец, — прервал друга Сен-Жюст.
— Мерзавец — не спорю, но бездарь — это уж ты прости…
— Бездарь, бездарь, бездарь, — твердил Сен-Жюст. Затем, подумав, добавил: — Зря Максимильен допустил его к расследованию дела Индийской компании.
— Безусловно, зря, — подхватил Леба. — Знаешь, мне кажется…
И разговор друзей, направившись по новому руслу, ушел далеко от Мольера. Женщины какое-то время продолжали их слушать, но потом, понимая все меньше, начали погружаться в дремоту…
…До Саверна добрались благополучно. Оставив своих спутниц в комендатуре и взяв с властей обещание найти им постоянное жилище, комиссары помчались в Страсбург. А потом события их так закрутили, что в Саверн они могли заглядывать редко и ненадолго. Бедная Элиза стала даже раскаиваться в своей затее и жалеть о покинутом Париже и отчем доме. Жалела ли о том же Анриетта? Во всяком случае, подруге она не открывалась.
В Страсбург прибыли вечером 22 фримера. Их не ждали. На главной квартире произошел переполох. Вилье принес толстую пачку накопившихся бумаг; здесь были счета, запросы, донесения, жалобы.
— Вот и положись на подобных идиотов, — проворчал Сен-Жюст. — Не смогли справиться с простейшими повседневными делами…
Подумав, он передал пачку Филиппу.
— Займись-ка этим, я же попытаюсь разыскать Тюилье или Дьеша.
— Но ведь за ними можно послать.
— Не желаю продолжения этой шумихи. Уж лучше я сам.
Тюилье оказался у себя: он собирался ложиться спать.
— Слава богу, вернулись, — радостно лепетал он, обнимая Сен-Жюста. — Мы с Гато уж хотели посылать запрос в Комитет.
— А что случилось?
— Да так, ничего особенного, но все же… Бодо и Лакост спелись с «Пропагандой». Идут аресты, тюрьмы переполнены. В провинции орудует Шнейдер…
Сен-Жюст был неприятно поражен этими словами. Вопреки своей обычной предусмотрительности он, видимо, переоценил «Пропаганду»…
…Еще 18 брюмера, задумав чистку Народного общества, комиссары обратились к якобинцам соседних департаментов, прося прислать семь проверенных патриотов. Патриоты стали прибывать целыми группами, и вместо семи их вскоре оказалось двадцать шесть. Назвав себя «Революционной пропагандой», они придумали особый костюм и поселились в Национальном коллеже. Муниципалитет Страсбурга отпустил им 40 тысяч ливров, и Дьеш выделил верхового для связи и двенадцать человек охраны. Из числа пропагандистов вскоре выдвинулись ярый безбожник Делатр и сторонник крайнего террора Моро, изменивший свое имя на Марат. Когда перед поездкой в Париж комиссары на несколько часов заглянули в Страсбург, в душе Сен-Жюста шевельнулись первые сомнения в правильности своей идеи: эти лохматые парни в красных колпаках и длинных балахонах, перехваченных трехцветными кушаками, за которыми в изобилии торчали кинжалы и пистолеты, не внушали особенного доверия…
…Теперь, слушая рассказ Тюилье, он убедился, что предчувствия его не обманули: пропагандисты натворили дел. Правда, миссию свою они выполнили: проведя чистку Народного общества и устранив умеренных, добились, чтобы французский язык стал официальным языком заседаний.
Но политический максимализм «Пропаганды» был очевиден. Недаром Бодо в восторге от ее деятельности выпустил прокламацию, утверждая, будто «народный дух получает теперь ежедневно то, что ведет к цели и свету: поучения с одной стороны, гильотину — с другой».
На улице стало совсем темно: освещение во фримере не баловало жителей Страсбурга. Но вот наконец и площадь Нью-Блё. Здесь, в особняке эмигранта Лесажа, ныне квартировали Дьеш и его штаб. У входных дверей горел одинокий фонарь. По мрачному коридору Сен-Жюст и Тюилье прошли в полутемный зал, украшенный слепками с античных статуй, оставшимися от прежнего владельца. Около этих статуй, под венецианскими зеркалами, прямо на грязном полу сидели и лежали какие-то оборванные люди, а среди них прохаживались жандармы.
— Вот, полюбуйся, — сказал Тюилье, — это арестованные нынешним днем — те, кто не поместился в набитые до отказа тюрьмы.
Внимание Сен-Жюста привлек мальчик, прислонившийся к стене и, видимо, стоя дремавший. Когда комиссар и его спутник подошли ближе, мальчик удивленно раскрыл глаза.
— А это что такое? — гневно спросил Сен-Жюст, обращаясь к Тюилье.
Тот лишь пожал плечами. Сен-Жюст взял мальчика за плечи и вывел на освещенное место.
— Кто ты? Как твое имя?
— Меня зовут Шарль, гражданин комиссар.
— Откуда ты знаешь, что я комиссар?
— Это видно по тому, как вы держитесь, гражданин.
«Он наблюдателен», — подумал Сен-Жюст, продолжая внимательно рассматривать мальчика.
— А сколько тебе лет, Шарль?
— Скоро исполнится двенадцать, гражданин комиссар.
— Боже мой! Они скоро начнут арестовывать грудных детей! А ну-ка, Пьер, разыщи Дьеша и приведи сюда немедленно.
Ребенок смотрел прямо в глаза Сен-Жюсту.
— Кто же задержал тебя? — спросил тот.
— Люди в длинных халатах, гражданин.
— А по какой причине? Твои родители — эмигранты?
— Нет, гражданин, мои родители честные патриоты. Отец — председатель трибунала, а дядя — командующий батальоном.
Подбежал Дьеш. Лицо его было помято после сна.
— С приездом, гражданин комиссар, — пробормотал он.
— За что арестован этот ребенок? — резко спросил Сен-Жюст.
— Он арестован не по моему приказу… Это все «Пропаганда»…
— Которой ты покровительствуешь?
— Уже нет, гражданин комиссар… Они арестовали его, поскольку он жил рядом с подозрительными. Он приехал из Франш-Конте…
— А ты, генерал, приехал из Руерга, не так ли? Значит, тебя тоже нужно арестовать? — И, не обращая больше внимания на трепещущего коменданта, Сен-Жюст снова обратился к мальчику: — Ты свободен, Шарль. Возвращайся в свою гостиницу, и поскорей.
Когда мальчик был уже у двери, Сен-Жюст вдруг окликнул его:
— А для чего ты прибыл сюда и чем здесь занимаешься?
— Я изучаю греческий язык, — с готовностью ответил Шарль.
— Да кто же в этом захолустье может преподавать греческий?
— Евлогий Шнейдер, гражданин комиссар.
— Снова Шнейдер, — пробурчал себе под пос Сен-Жюст, а затем сказал громко: — Да разве этот капуцин знает греческий?
— Он один из лучших переводчиков Анакреона, гражданин.
— Шнейдер — анакреонист? Поразительно!.. Ну иди же, изучай Анакреона, но если я узнаю, что ты позаимствовал у своего учителя и нечто другое, тебе несдобровать!..
Мальчик, конечно, не понял смысла последних слов. Довольный, он ушел. Он благополучно пережил эпоху террора, а впоследствии стал известным писателем Шарлем Нодье. И на всю жизнь сохранил память о том, кого враги назовут «архангелом смерти».
На следующий день вернулся генеральный администратор по снабжению Гато. Он сумел добиться поставок, вполне удовлетворявших нужды армии. Соседние департаменты регулярно давали необходимое количество зерна, фуража, мяса.
— Сегодня, — сообщал Гато, — реквизиции обеспечивают двадцать быков в неделю, что составляет сотню в месяц, — такого еще не бывало ни в Рейнской, ни в Мозельской армиях. Но…
— Без «но» мы никак не можем, — проворчал Сен-Жюст.
— Но многое осложняет группа Шнейдера, именующая себя ныне «Революционной армией департаментов Рейна и Мозеля»…
— В этом названии их ахиллесова пята, — тихо заметил Сен-Жюст, — поскольку закон четырнадцатого фримера ликвидирует революционные армии вне Парижа. Но продолжай, и, пожалуйста, подробнее.
Гато продолжал. Главной силой Шнейдера, присвоившего себе звание «гражданского комиссара при революционной армии», была разветвленная сеть агентов, «комиссаров», которые назначали по собственному усмотрению мировых судей и администраторов во многие места Нижнего Рейна, от Агно до Бара, причем эти ставленники зачастую соперничали с властями, утвержденными Сен-Жюстом и Леба.
Сен-Жюст задумался. Потом спросил:
— Скажи-ка нам по совести, Гато, скажи и ты, Тюилье: враждебна ли революции и республике деятельность всех этих людей?
— Вопрос не простой, — ответил Гато, переглянувшись с коллегой, — казалось бы, они делают то же, что и мы: проводят максимум, укрепляют курс ассигната и осуществляют реквизиции. Но…
— Опять «но». Объясни же, в чем дело?
— А в том, — вмешался Тюилье, — что эти самозванцы попирают закон и порядок; подрывают доверие к республиканским властям; в том, наконец, что они иностранцы!
«Иностранцы, — подумал Сен-Жюст. — А не перекликается ли это с тем, о чем мы с Робеспьером толковали в Париже?»
— Конечно, — с жаром подхватил Гато. — Сам Шнейдер — австрийский монах, ученик иезуитов, иллюминат.[27] Вся его свита — австрийские и прусские выходцы. И заметь: они спелись с «Пропагандой», хотя та призвала бороться с иноземцами!
— Все это мы учтем, — сказал Сен-Жюст. — Но есть ли факты, порочащие Шнейдера и его «комиссаров»?
Факты Гато привел. Он показал, что шнейдерианцы не заботились о законных формах. Судили люди, не имеющие должности судьи, взимали штрафы с кого придется и не отчитывались перед вышестоящими властями. Так, подручный Шнейдера Неслин, не будучи судьей, засудил в Шлештадте на смерть человека и, наложив штраф в 3 тысячи ливров, сдал в казну 2 тысячи. Другой «комиссар», Велькер, нагрянул в Мольсем с военным отрядом и, наложив на город штраф в 1650 ливров, не сдал в казну ни су. Это лишь два примера, взятые наугад, — закончил Гато. — А в общем, они натворили много, и особенности в отношении женского пола. Вот папка, где все изложено с указанием мест и имен.
— Прекрасно, — сказал Сен-Жюст. — Давайте вашу папку и отправляйтесь по своим делам, мы же изучим документы и примем решение.
Отдав Филиппу часть бумаг, он погрузился в остальные. Картина вырисовывалась поразительная. Шнейдер разъезжал по Эльзасу в сопровождении свиты и гильотины, каждый выезд его обходился до 8 тысяч ливров. Он заранее извещал о своем прибытии, чтобы на месте успели подготовить пышный прием. Все завершалось оргиями; кровь лилась потоками, родители трепетали за дочерей, мужья — за жен…
Сен-Жюст отодвинул бумаги и искоса взглянул на Леба. Конечно, Гато постарался, он хорошо подобрал документы. Но с другой стороны, нельзя забывать, что идет борьба со смертельным врагом. Ведь его, Сен-Жюста, многие обвиняют в том же, что и Шнейдера: в самоуправстве, жестокости, ограблении местных жителей. Шнейдер штрафовал за отсутствие национальной кокарды, а Сен-Жюст — за подражание немецким модам; агенты Сен-Жюста обременяли народ реквизициями не меньше, чем агенты Шнейдера; по приговорам Шнейдера в брюмере был казнен 51 человек, а по решениям народных представителей — в два раза больше. Спрашивается, чем же он, Сен-Жюст, не пара Шнейдеру? Есть ли вообще разница в их действиях? Есть, несомненно. И дело здесь не в единичных эксцессах и не в частных обвинениях. Главное в том, что он и Леба