– Что ты опять учудил? – спросила Маринка.
– Есть такое понятие «оголтелый патриотизм». – От ветерка из открытой форточки саднило поцарапанный лоб и вспухшую скулу. – Сегодня я ему слегка противостоял.
– И?..
– Результат на лице.
– С тобой не соскучишься, – укоризненно сказала Маринка.
3
«Каждому – свое» – так говорил Заратустра.
Я сидел у костра, помешивая прутиком толстую шапку кофейной гущи. Разумеется, молотый кофе в котелке – редкий изврат, но, если можно сварить, я никогда не променяю его на растворимый. И уж наверняка не откажусь от чашечки кофе, когда появляется такая возможность. Едкие клубы дыма от наваленных на огонь зеленых веток отгоняли эскадрильи полосатых лесных комаров. Вот уже неделю я проводил раскопки на берегу реки Сосницы и был ужасно доволен результатом.
Обретение счастья есть понятие весьма относительное. В большинстве случаев оно не зависит от внешних факторов и напрямую связано с предрасположенностью человека к определенному роду занятий. Вряд ли тот же Вадик пришел бы в восторг, получив в подарок картину Филонова, а его двоюродный братец – от созерцания мохнатой гусеницы или твердой рогатой куколки, внутри которой, как я уже заметил, происходят таинственные метаморфозы. И сомневаюсь, что оба Гольдберга, перемазавшись землей и пожив неделю в палатке, смогли разделить мою радость. А я был обрадован и совершенно счастлив.
Ничто так не лечит душу, как удачные раскопки при хорошей погоде! А мне, надо сказать, везло, причем везло с потрясающей периодичностью. Найти по берестяной грамоте давно забытое капище – случай беспрецедентный. Можно считать, уникальный. Так мой кумир Шлиман откопал Трою, пользуясь текстами Гомера, однако это заняло у него больше пяти лет. Мне же, чтобы выйти на клад Онкифа Посника, потребовалось менее пяти дней! Ну, крут я или не крут?
Основав на даче, где поселил Маринку, базу, я направился в район селища Сосни и начал исследовать окрестности в направлении речки. Капище должно было стоять у воды. Разумеется, гулял я не налегке, а с фишеровским металлодетектором в руках. «Джемини-3» представлял собой два плоских блока, излучатель и приемник, укрепленных на концах металлической штанги. Излучатель посылал в почву радиосигнал на частоте 81,92 килогерца и генерировал более-менее устойчивое электромагнитное поле. Когда в его пределы попадал металлический предмет, то проводимость создавала производное поле, нарушавшее контур первичного. Искажение фиксировалось приемником, который посылал через наушники звуковой сигнал.
Использование металлодетектора сильно облегчило работу и ускорило поиск клада, благо, я знал, что ищу. Котел с шестьюдесятью килограммами серебра – артефакт солидный, поэтому я не обращал внимания на мелкие попискивания, хотя пару раз вставал на лопату, чтобы откопать полную ржавых банок туристическую помойку и неизвестно как попавшую в эти края неразорвавшуюся летучку от полкового миномета. Наконец я набрел на небольшую полянку километрах в трех от селища и метрах в ста от реки, где умный прибор стал издавать пронзительный визг. Погуляв по поляне кругами, я отыскал место, где сигнал был наиболее мощным, и разбил здесь лагерь. Местечко было самое подходящее для выполнения языческих обрядов. Поляну обступал густой ельник, создававший мрачную, но торжественную атмосферу, как раз для древних ритуалов. Здесь действительно верилось, что можно общаться с лесными духами и даже называть их богами.
Хотя похоронный вид разлапистых елей действовал малость угнетающе, находки в первые же часы работы заставили позабыть всякие предрассудки.
На глубине полуметра, чуть в стороне от участка подземного излучения, я натолкнулся на крупный камень со следами явной обработки. Обкопав его, я понял, что нахожусь на верном пути. Это был тот самый кумир, о котором упоминал Онкиф Посник. Из массивных каменных плеч торчала квадратная голова, кропотливо обработанная резцом неизвестного мастера: глаза, ноздри, губы были вытесаны с большим умением. Стерев землю подошвой, я изучил идола, но определить его породу не сумел. Кем он был, Сварогом, владыкой неба, или Даждьбогом, сыном его, какую стихию представлял, осталось неясным. А может, это был Перун – бог грозы и покровитель княжеской дружины. В одном я был уверен: изваяние было очень древним, не исключено, что нездешним. Новгородской культуре каменные истуканы вообще-то не свойственны, здесь идолов рубили из дерева. Вполне возможно, что статуи привезли издалека, когда язычество подверглось гонению. Доставили в эту глушь и спрятали, основав для служения жреческий поселок. Долгая и тщательная обработка гранита свидетельствовала о наличии какого-то особого ритуала. Поэтому, вероятно, и сохранилось капище, несмотря на строгие порядки христианской Руси.
С удвоенной энергией я заработал лопатой, снимая пласт на уровне первой находки. Вскоре истертый штык моей достославной лопаты – верной спутницы всех раскопок со времен студенческой практики – снова скрежетнул по камню. Через час я стал обладателем еще двух идолов, и теперь четко прослеживалось их расположение: по кругу, в центре которого металлодетектор издавал наиболее сильный сигнал. Кладоискательство – занятие увлекательное, и я не заметил, как наступили сумерки. Просто рыл себе и рыл, бурча под нос по поводу плохой видимости. А потом вдруг обратил внимание на то, что совсем стемнело.
Так закончился пятый от начала поисковых работ день и первый – раскопочный. Следующие два пролетели вообще незаметно, но сегодня утром я почувствовал, что надо сделать перерыв. Раздул огонь и стал варить кофе, наметив посидеть, подумать и принять решение.
Когда гуща поднялась над краем, я снял котелок с костра и дал немного отстояться. Затем размешал прутиком подсохшую шапку, и манящий аромат свежезаваренного кофе облагородил капище. Я наполнил кружку и стал прихлебывать, от наслаждения прижмурив глаза. Замечательно! Даже ядовитый дым костра, обволакивающий меня густыми белыми клубами, не портил удовольствия. От него тоже была польза. Он хоть и заставил прослезиться, зато комаров прогнал начисто. Их назойливый писк вызывал дикое раздражение. Репеллент иссяк сегодня утром, на исходе рабочей недели, и спастись можно было только костром. Черные пятна по краю отвала свидетельствовали о тщетных попытках затопить дымом раскоп – безветренная погода не позволяла добиться желаемого результата. Я стал подумывать о возвращении на базу, чтобы пополнить запасы продовольствия и, если понадобится, сгонять в Новгород за одеколоном «Гвоздика». Купить ДЭТу в окрестных магазинчиках я даже не надеялся. Словом, если бы не комары, ощущение счастья было бы полным.
Закончив кофейничать, я свернул лагерь и вскоре уже выруливал на полноприводном вездеходе между деревьями. За ельником вдоль берега Сосницы тянулись заливные луга, по которым свободно можно было выехать на дорогу. Если иметь два ведущих моста, разумеется.
Большие Ручьи, где размещалась дача Маринкиных родителей, на поверку оказались маленькой деревенькой десятка в два домов. Это было к лучшему: меньше народа – больше кислорода. И действительно, отдых в Больших Ручьях был гораздо приятнее, нежели в Малой Вишере или каком ином крупном населенном пункте.
Маринку я застал в слезах. Причина оказалась донельзя малоприятной: в деревне побывали цыгане. Пока супруга спорила с тремя из них во дворе, из дома исчезли все наличные деньги.
– Давно это случилось? – Сама по себе проблема была несложной, но для ее разрешения требовались исключительно оперативные методы.
– Около часу, – вздохнула Маринка.
Значит, успеваю.
– Скоро буду, – заверил я и бросился к машине.
Табор я обнаружил по дороге к реке. Пеструю стаю было трудно не заметить даже издали. Когда я обогнал их по обочине, подняв тучу пыли, цыгане засуетились, но убежать все равно не смогли – подавляющее большинство составляли дородные матроны лет под пятьдесят. Да, впрочем, черт разберет их возраст, дикари старятся быстро. Было в стаде голов двенадцать: восемь взрослых и четыре молоденьких цыганочки, одна с ребенком за спиной. Я остановил машину и выпрыгнул им навстречу, недружелюбно улыбаясь:
– Хай, ромалэ, фак ю селф!
– Эй, парень, ты чего? – обратилась ко мне пожилая цыганка в платке с совершенно невообразимым узором, бывшая, видимо, старшей в этом таборе. – Какие мы тебе ромалэ? Ромалэ – это мужчины…
– Слышь, ты мне зубы не заговаривай, – перебил я. – Где деньги?
Цыганки разом загалдели. Казалось, одна мысль о том, что их, почтенных женщин, могут заподозрить в воровстве, была для них совершенно невыносимой.
– Брось-ка ты, молодой, какие деньги, я тебя не знаю и в первый раз вижу тебя, – нахально усмехнулась старшая.
Видела она меня действительно впервые, и я понимал абсурдность ситуации, но вдруг понял, что меня уговаривают, и постарался не поддаваться гипнозу. Кстати, цыганка действительно могла не понимать, о каких деньгах идет речь, поскольку обчистили не меня одного. Но, скорее всего, отлично понимала, да еще при этом издевалась, продолжая что-то говорить монотонным гипнотизирующим речитативом. Я стряхнул наваждение и разозлился.
– Ты мне на мозги не капай! – заорал я. – Все ты знаешь!
Гвалт поднялся неимоверный. Старшая же только скалилась. Проявление бурных эмоций было ей не в новинку. Я попытался их переорать, но с дюжиной глоток не справился, вдобавок из толпы на подмогу выскочила смуглая до черноты сорокалетняя дурнушка.
– Что, кровь кипит? – рванула она на себе платье, вываливая вонючие мясистые груди. – На титьки, подержи!
– К зоофилии не склонен! – рыкнул я и отпрянул к машине.
Цыганки захохотали и повалили на меня толпой, зажимая в тиски с такой наглостью, что я испугался.
Кричать было бесполезно. Ораву обезумевших в порыве взаимовыручки бродяг успокоить не представлялось возможным. Их следовало только бить. Я вдруг совершенно ясно представил, чем грозит малейшее промедление, спокойно повернулся к ним спиной, распахнул багажник и выдернул оттуда лопату.
Избиение я начал с ближайших, чтобы не дать себя схватить. Не дай бог, повалят – загрызут. Ткнув низкорослой цыганке торцом черенка в рыло, я полоснул вдоль черепа второй, раскровянив синий платок, и пырнул острием в живот «черной». Толпа рассыпалась. «Черная» согнулась, по-звериному воя, и отшатнулась боком, словно пытаясь убежать. Цыганочки помоложе бросились наутек, вслед за ними припустили четверо пожилых дикарок. Остались я, старшая да трое раненых, причем смуглую я отоварил серьезно – пальцы у нее сделались алыми, и меж ними вовсю текло.
Старшая упала на колени, выхватив из-под юбки пачку купюр.
– На, забирай свои деньги! – с ненавистью выкрикнула она. – Возьми, будь ты проклят!
Я вырвал у нее из руки бабки, машинально отметив, что в пачке немало долларов. Захлопнул багажник и задом ретировался к открытой дверце, скабрезно улыбаясь.
– На чужой цветок не разевай хоботок, – наставительно произнес я, не выпуская из рук боевого археологического заступа.
Коленопреклоненная цыганка была страшна: черты лица ее заострились, глаза горели демоническим огнем, рот изрыгал ужасные проклятия на непонятном и отвратительном наречии. Я старался не поворачиваться к ней спиной и, запрыгнув в машину, рванул с прогазовкой – подальше и поскорее. «Нива» вмиг домчала до дома, где меня заждалась Маринка.
– Догнал?
– Слава народу-победителю! – Я выгреб из кармана пригоршню банкнот.
– Неужели отнял? – удивилась Маринка.
– А ты как думала?! – обиделся я.
– Как ты с ними справился?
– Audaces fortuna juvat…[6]
Маринка смерила меня оценивающим взглядом.
– Ты их там не трогал? – озабоченно спросила она, собирая рассыпавшиеся по столу деньги. – Цыгане мстительные. Потом вернутся и дом подожгут.
– Ерунда, – сказал я, начиная беспокоиться. – Посмотри, все ли деньги?
– Даже больше, – сосчитала Маринка. – Баксы на месте, но много лишних рублей.
– Лишних рублей не бывает, – засмеялся я. – Что ни есть, а все наши. Зря я, что ли, за ними ездил?
Жена ничего не ответила и ушла на кухню. Я же скинул рабочую одежду и с наслаждением переоделся в чистое, сожалея об отсутствии на даче душа. Никакое купание в реке не заменит полноценной горячей ванны, а баню топить – слишком долгая история. Может быть, в самом деле в город смотаться? Помоюсь заодно.
Навеянная Маринкой тревога засела в сердце прочно. Цыгане действительно любят мстить, одно слово, дикари, а получить серпом по горлу, выбегая ночью из горящего дома, мне решительно не хотелось. Но и в Питер возвращаться пока нельзя – патриоты меня не забыли. Вот попал, из огня да в полымя!
Я молча поужинал, стараясь не волновать жену опрометчивыми репликами, а потом мы вышли на крыльцо, с которого хорошо был виден закат над дымчатой полосой далекого леса за речкой. Сели на ступеньки, прижавшись друг к другу, и долго смотрели на малиновую полоску, прикрытую синеватыми тучами. Посвежело, с реки потянуло холодным ветром. Я обнял Маринку, чтобы было теплее.
– С тобой я ничего не боюсь, – тихо сказала она.
– Сегодня как сердцем чуял, что надо вернуться, – шепнул я.
– Я знаю, ты меня от всего защитишь.
«От всего защищу!» А вот кто меня защитит? Приятно, когда в тебя верят, только вот доверие это, увы, беспочвенно. Что я мог сказать жене, не разрушая иллюзии простого бабского счастья? Женщине необходима уверенность в надежности любимого, но обстоятельства складываются отнюдь не в пользу моей боеспособности. Не сегодня-завтра цыгане могут вернуться, они обязательно отомстят, на этом и кончится наша спокойная жизнь. Что я могу поделать? Да ничего. Смотать удочки, и все дела. Опять уезжать…
Я печально вздохнул.
– Не грусти, – сказала Маринка. – Устал?
– Есть немного.
– Ты у меня сильный, – я ощутил на шее ее горячий поцелуй. – Пошли спать.
Время было еще детское – десять вечера, но засыпать было необязательно.
– Пошли, – я поднялся и потянул Маринку за собой.
На сердце между тем было тяжело. «Могло даже показаться, что все кончится плохо».
* * *
Procul negotiis![7] Я сидел на свежеразрытой земле и любовно изучал широченный плоский гранит с выемкой посередине. То был жертвенник, на котором когда-то горели угли и Сварожич, священный огонь, сын неба и брат солнца, пожирал «принос» – жертву славянским богам. Это был именно тот камень, на котором пять веков назад местный «жерц» Онкиф Посник ознаменовал «жьретом», то есть жертвоприношением для умилостивления своих кумиров, сокрытие трехсот пятидесяти рублей серебра. Котел был закопан точно под булыжником, по форме напоминающим эритроцит. Времена высоких технологий наступали на языческую землю.
Металлодетектор орал как оглашенный, и было ясно, что я почти дорылся. Триста пятьдесят рублей. Тех, новгородских, рублей! На радостях я твердо решил передать берестяную грамоту в отдел древних актов Госархива России. Я успел полюбить ее и относился к находке как к симпатичному живому существу – домашнему зверьку типа кошечки или рыбки – и, соответственно, не хотел причинить ей вреда. Дело в том, что кора при высыхании имеет свойство усаживаться и трескаться в силу неоднородности структуры. А у скрученной в трубку грамоты усадка внешнего слоя оказывается существеннее, чем у внутреннего. Поэтому, если ее на сухом воздухе передержать, восстановить потом будет гораздо сложнее. Так что своевременное знакомство с лабораторией консервации и реставрации документов Российской академии наук завещанию Посника явно не повредит.
Ощутив на шее зуд, я привычным движением хлопнул себя ладонью, беззлобно ругнувшись при этом. Ладонь оказалась в крови, и я вытер ее о камень.
Комары зажрали меня вконец, поскольку репеллент я так и не купил. Устроил Маринку в пансионате Старой Руссы, где она могла вволю поплескаться в минеральной водичке и отведать целебной грязи, и с чистой совестью отвалил на раскопки. В суматохе одеколон «Гвоздика» оказался позабыт.