Пробудился он внезапно и, распахнув глаза, с удивлением воззрился на пучок прошлогоднего лапника, свисавшего прямо над ним с потолка. Чуть позже пришло понимание, где он находится. Судя по пробивавшемуся сквозь щель в стене тусклому свету, приближались сумерки — по всему выходило, что он проспал чуть ли не целый день. Из угла доносился сухой треск. Повернувшись на звук, Макрон увидел Боадику, ломавшую хворост для очага. Будто не замечая, что на нее смотрят, девушка потянулась и подтащила к себе новую ветку. Снаружи не доносилось ни звука. Празутаг, похоже, еще не вернулся. Катон спал, похрапывая, с открытым ртом.
— Нам нужно поговорить, — произнес тихо Макрон.
Боадика, словно не расслышав его слов, продолжала ломать ветки и укладывать их вокруг кучки сухого папоротника, взятого с одной из лежанок.
— Боадика, я сказал, что нам нужно поговорить.
— Я слышала, — откликнулась она, не поворачиваясь. — Но о чем? Между нами все кончено.
— С каких это пор?
— Да с тех самых, как я обручилась с Празутагом. Мы с ним поженимся сразу по возвращении в Камулодунум.
Макрон сел на лежанке и свесил ноги.
— Поженитесь? С ним? Что за вздор? Еще месяца не прошло, как мы виделись в последний раз, и тогда ты даже смотреть на него не хотела. Во всяком случае, так тебя можно было понять. Что это за игра, женщина?
— Игра?
Боадика повторила это слово со слабой улыбкой, после чего повернула к нему опечаленное лицо.
— Знаешь, Макрон, мне уже больше не до игр. Они для меня закончились. Предполагается, что я взрослая женщина и должна вести себя соответственно. Так они мне сказали.
— Кто «они»?
— Мои родичи. После того как избили меня.
Она опустила глаза.
— Кажется, после нашей последней встречи на постоялом дворе терпение у них окончательно лопнуло. Когда я вернулась в дом своего дядюшки, там уже собралась вся семья. Откуда-то им все было известно. Дядя отволок меня на конюшню и выпорол плетью. Порол и кричал, что я бесстыжая тварь, что я позорю его, весь свой род и все свое племя. Я даже не представляла себе, как это больно, когда тебя бьют.
Макрона в его молодые годы тоже, бывало, нещадно лупили, а колотушки своего первого центуриона он помнил и по сей день, так что пережитый девушкой ужас не мог оставить его равнодушным. Движимый возмущением и всколыхнувшимся в нем состраданием, он встал и подсел к Боадике.
— Думала, он убьет меня, — прошептала она.
Макрон положил руку девушке на плечо, но в ответ на его сочувственный жест та вздрогнула и отстранилась.
— Не надо, Макрон. Ради всего святого, не прикасайся ко мне. Я этого не снесу.
Макрон похолодел от обиды, негодуя в первую очередь на себя и на то, что позволил этой девчонке полностью завладеть его сердцем. Можно представить, как хохотали бы за вином другие центурионы, стань им известно, что кто-то из них сохнет по туземной красотке. Спать с дикарками — это одно, но испытывать к ним какие-то там чувства — совсем другое. До недавнего времени он сам считал все амурные нежности «хреновой чепухой». Макрону вдруг вспомнилось, как он поучал Катона не церемониться «с этим бабьем», когда тот по уши втюрился в смазливую взбалмошную рабыню. В Лавинию. Но то была наивная, юношеская влюбленность, вполне естественная для человека, еще не столкнувшегося со всей неприглядностью многих сторон взрослой жизни. Но ему-то, Макрону, уже тридцать пять. Он на десять лет старше Боадики. Да, конечно, люди строят серьезные отношения и при большей разнице в возрасте, но обычно молва подвергает осмеянию и презрению идущих на это мужчин. А вот завести молоденькую милашку вроде бы даже почетно. Макрон поджал губы и покачал головой. Вот он и распускал хвост перед местной красавицей. Ему, видно, льстило, что та моложе его. А копнуть глубже, так он, Макрон, мало чем отличается от старых слюнявых развратников, денно и нощно слоняющихся возле Большого цирка[2] и тешащих с малолетками свою похоть. Эта мысль обожгла его стыдом, и он невольно поежился.
— Итак, они запретили тебе со мной видеться?
Боадика кивнула.
— И ты, значит, согласилась?
Она повернулась к нему с горестным выражением на лице.
— А что мне еще оставалось? Они сказали, что если поймают меня с римлянином, то опять изобьют. По мне, так уж лучше смерть, чем побои. Можешь не верить, но это действительно так.
Высказав наболевшее, девушка несколько успокоилась, ее взгляд смягчился.
— Прости, Макрон. Но я должна позаботиться о себе. О своем будущем.
— О твоем будущем? — презрительно скривился Макрон. — Ты имеешь в виду свой брак с Празутагом? Вот уж тут я действительно удивлен. Сама подумай, разве он тебе пара? Как вообще ты могла на это пойти? Я хочу сказать, он ведь совсем не подарок и не очень-то дружит с мозгами.
— Да, на первый взгляд это так. Но Празутаг очень практичен, и у него хорошие виды на будущее. Он икенский принц, у него есть свита, двор и большой дом в Камулодунуме. Соплеменники уважают его. К тому же сейчас он налаживает прочные и полезные отношения с Римом. Ведь если мы добьемся успеха, ваш генерал ему этого не забудет. И, надо думать, отыщет способ выразить свою благодарность.
— Я бы на это особых надежд не возлагал, — проворчал Макрон. Он хорошо знал, насколько короткой бывает память высоких персон, когда им надо «выразить свою благодарность». Способы-то у них под рукой, но, похоже, их не всегда легко «отыскать».
Боадика покосилась на него с любопытством, но, поскольку он не стал пояснять свою мысль, продолжила:
— Спасши знатную римлянку и детишек, Празутаг тут же прославится среди римлян. Он станет известен, как ни один бритт до него. Имя его будет знать каждый римский легионер. А если случится, что вы и впрямь завоюете остров, то уже одно это возвеличит и тех, кто вам в том помогал.
— И их женушек, разумеется?
— Да.
— Понимаю. Да, ты здорово изменилась за месяц. Я едва тебя узнаю.
Боадика, задетая его тоном, отвела глаза. Макрон нимало не сожалел о сказанном, но в то же время он не чувствовал к девушке неприязни и, уязвляя ее, никакого удовольствия не получал. Ему просто очень хотелось вновь пробудить в рассудительной и сразу от этого поскучневшей красавице тот искрометный задор и ту неуемную безоглядную живость, так удивлявшие и восхищавшие его.
— Неужели у тебя и вправду холодная кровь?
— Холодная кровь?
Казалось, сама эта мысль ее удивила.
— Нет, кровь у меня совсем не холодная. Ничуть. Просто такова жизнь. Обладай я, как вы, мужчины, достаточной силой, все вышло бы по-другому. Однако я слабая женщина, и мне остается лишь подчиниться выпавшей на мою долю участи, то есть помалкивать и делать, что говорят. Иного выбора у меня теперь нет.
Последовала пауза, прежде чем Макрон, набравшись смелости, брякнул:
— Но он был у тебя, этот выбор. Ты могла выбрать меня.
Боадика повернулась и уставилась на него:
— Ты что, серьезно?
— Даже более чем, — проворчал Макрон и с болью увидел, что она улыбается.
Но эта улыбка быстро погасла, и девушка отвела взгляд, покачав головой.
— Нет. Об этом не могло быть и речи.
— Почему?
— Я бы не выдержала такой жизни. Меня, во-первых, отвергло бы мое племя и… и потом, кто поручится, что я не наскучила бы тебе? Мне хорошо известен удел брошенных женщин, таскающихся за легионами и копающихся в помоях в ожидании, когда их приберут болезни или неуемное пьянство. Такой судьбы ты мне, что ли, желал бы?
— Разумеется, нет! Ничего похожего. Я бы заботился о тебе.
— Заботился? Прости, но это звучит как пустые слова. Ты бы, значит, заботился, а я бы всецело зависела от твоей милости. Оторванная от родного гнезда, одна в чужом мире! Нет уж, спасибо, мне тут все же привычней. Я, как-никак, дочь икенских земель. А ты римлянин. У тебя свои цели, свой путь, чем-то даже привлекательный и для других. У вас ведь иной размах, чем у нас. Вот почему я выучила латынь. Не скрою, мне нравятся ваши манеры. Скажу даже больше, мне нравится ощущать в себе Рим… Эй, ты о чем вдруг подумал? Я не сказала ничего непристойного.
Тон Боадики был строг, но и она, и центурион уже улыбались. Потом Макрон поднял свою загрубевшую от меча, мозолистую солдатскую руку и прикоснулся к щеке девушки, дивясь нежности ее кожи. Боадика не двигалась. Затем ее губы словно сами собой приникли к кончикам его пальцев. Он медленно потянулся к ней…
Снаружи послышалась чья-то тяжелая поступь. Кожаный полог, завешивающий вход, отлетел в сторону, и Боадика с Макроном будто ошпаренные отпрянули друг от друга. Римлянин принялся лихорадочно ломать сухие веточки и совать их икенке, которая снова взялась складывать костерок. Появившаяся в проеме фигура загородила свет. Темный силуэт, нагнавший на парочку страху, мог принадлежать только одному человеку.
— Празутаг?
— Да.
Великан шагнул в хижину, волоча за собой тушу небольшого оленя. Лицо воина было бесстрастным, но глаза его блеснули так, словно он успел оценить ситуацию и нашел ее весьма забавной.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Все следующие пять дней путники продвигались в глубь страны дуротригов. Ехали, придерживаясь хоженых троп, но исключительно по ночам, а ближе к утру прятались в глухомани. Празутаг казался неутомимым. Он никогда не спал долее трех часов кряду и планировал каждый ночной переход так, чтобы встать на дневку неподалеку от какого-нибудь селения. До полудня воин позволял себе отдохнуть, а потом отправлялся на разведку. Возможно, он и впрямь старался что-нибудь разузнать о местоположении римских заложников, но пока что ему не везло. Возвращался великан к сумеркам и непременно приносил с собой мясо, которое остальные готовили на маленьком костерке, тесно сгрудившись вокруг него, чтобы, во-первых, скрыть от чужих взоров пламя, а во-вторых, хоть немного согреться.
Поев, они тушили костер и следовали за Празутагом, который с огромными предосторожностями вел их даже по необжитой территории, а уж каждый крохотный хуторок или тем паче поселение в три двора и вовсе огибал за полмили. Частенько им приходилось останавливаться и замирать, пока икен не убеждался, что впереди все чисто. Задолго до света Празутаг уводил своих подопечных с тропы в ближайший лес, причем не унимался до тех пор, пока не затаскивал их в самую непролазную чащу, куда уж точно никто не мог сунуться, и только тогда давал приказ отдыхать. Там, укрывшись плащами и попонами лошадей, путники кое-как засыпали. Не все, разумеется. Кто-то нес караул.
Катона, самого молодого и худого, холод донимал больше, чем прочих, поэтому сон его был прерывистым, беспокойным. На второй день начались заморозки, и от промерзшей земли повеяло такой стужей, что у него коченели конечности, их требовалось потом растирать.
На пятый день к заморозку добавился промозглый туман. Празутаг, как обычно, к полудню покинул стоянку и отправился на разведку, а двое римлян и Боадика, ожидая, что он вернется если и не со сведениями, то хоть с добычей, принялись сооружать небольшое кострище. Задул легкий ветерок, пришлось обложить кучку хвороста дерном. Катон, собиравший валежник, непрерывно тер озябшие непослушные руки.
Собрав охапку, достаточную для длительного поддержания слабенького огня, он тяжело опустил ее наземь между Боадикой и центурионом, сидевшими друг против друга, потом сел сам. Некоторое время все молчали. Ветер усиливался, он трепал гривы лошадей и пони, заставляя людей плотнее кутаться в плащи. До рокового, назначенного друидами срока оставалось пятнадцать дней, и молодой оптион сомневался в том, что маленькому отряду удастся провести их хоть с каким-либо толком. Даже если они обнаружат заложников, проку в том будет мало, ведь у них нет возможности выручить бедолаг. Ни малейшей. Пробираться пять ночей кряду по вражеской территории, постоянно держаться настороже и трястись от каждого шороха — это не шутка. Это способно вынуть все силы даже из очень крепкого молодца. Что до Катона, то он, например, совсем не уверен, что сможет выдержать дальнейшую гонку. Холод, грязь, телесное и душевное напряжение довели его до предела. Тут впору не вызволять кого-то, а думать, как выкарабкаться самому. Дурацкое состояние. И затея дурацкая. Она ему еще аукнется, вон как мрачно смотрит Макрон. Видимо, предвкушает, какую славную выволочку он задаст своему оптиону по возвращении в лагерь Второго. Только состоится ли это вот возвращение — огромный вопрос.
Небо, проглядывавшее сквозь мешанину черных ветвей, начало понемногу тускнеть, а Празутаг все не шел. Первой не выдержала Боадика. Она поднялась на ноги и со вздохом потянулась.
— Пойду пройдусь до тропы. Может, что-нибудь выясню.
— Нет, — твердо возразил Макрон. — Тебя могут обнаружить.
— Обнаружить? Да кто в здравом уме будет шататься тут в такую погоду?
— Мало ли, — невесело хмыкнул Макрон. — Ты вот ведь собралась на прогулку.
— Так или иначе, я иду.
— Нет, никуда ты не идешь. Сядь.
— Я была о тебе лучшего мнения, римлянин, — сердито произнесла Боадика, даже не думая подчиняться приказу.
Катон поплотней завернулся в плащ и уставился на груду растопки, больше всего желая куда-нибудь деться.
— Я просто осторожен, — терпеливо пояснил Макрон. — Надо полагать, твой приятель вот-вот вернется. Нечего за него беспокоиться, он уже не ребенок. Расслабься.
— Извини, мне надо облегчиться. Не могу больше терпеть. Или позволь мне отойти, или я справлю нужду прямо здесь. Ты этого хочешь?
Макрон побагровел от злости: не отпустить ее было нельзя. Отпустить тоже. Он стиснул кулаки.
— Тогда двигай. Но не отходи далеко и побыстрей возвращайся.
— Это уж как получится, — усмехнулась гордячка и исчезла в лесных тенях.
— Проклятая девка! — буркнул Макрон. — Как, впрочем, и вся их бабья порода. Хочешь совет, парень? Никогда не имей с ними дела, кроме мороки, ничего не получишь.
— Так точно, командир. Можно мне развести костер?
— Костер? Да, валяй. Прекрасная мысль.
В то время как Катон щелкал кремнем и кресалом, Макрон прилежно вертел головой, высматривая Празутага и Боадику. Маленький рыжий язычок пламени лизнул сухой мох, и Катон, горбясь и подставляя ветру спину, осторожно переместил огонек в кучку хвороста. Вскоре смыкавшийся вокруг ночной мрак потеснило слабо колеблющееся оранжевое свечение.
Боадика все не возвращалась, и юноша начал подумывать, уж не случилось ли чего с ней? И даже если ничего не случилось, сумеет ли она в темноте найти дорогу к стоянке? А вдруг и девушку, и ее родича подстерегли дуротриги? И пытают теперь, стараясь вызнать, где прячутся их сообщники? Возможно, враги уже крадутся сюда, чтобы захватить двоих римлян.
— Командир?
Макрон повернулся к костру.
— Что?
— Как думаешь, где их носит?
— Почем мне знать? — проворчал Макрон. — Может, они продают наши головы дуротригам и никак не сговорятся о сходной цене.
Шутка была дурацкой. Заметив, как побледнел юноша, центурион тут же о ней пожалел и уже серьезно посетовал на полную неспособность женского пола держать себя хоть в каких-либо рамках. Да и Празутаг тоже хорош. Шастает где-то, ведет себя своевольно, возьмет да и вообще не придет. Что тогда делать двум римским легионерам, заброшенным в глубь дремучего леса посреди вражеской незнакомой страны?
— Мне он показался вполне надежным малым, — с дрожью в голосе сказал Катон. — А ты, командир, ему, значит, не веришь?
— Тут верь не верь, но он бритт. Может быть, эти дуротриги и не сродни ему, однако у него все равно гораздо больше общего с ними, чем с нами.
Макрон помолчал, вздохнул и продолжил:
— Почти везде, где мне доводилось служить, я сталкивался с туземцами, готовыми поспособствовать Риму. Весьма рьян в этом смысле народ в Иудее. Они там родную мать продадут, лишь бы малость возвыситься над прочим людом. Правда, здешние островитяне ни в чем им не уступают. Ты ведь и сам хорошо знаешь, Катон, сколько изгнанных своими сородичами царьков сбежало в империю в надежде вернуть себе власть. Очень для многих правильно то, что выгодно. Коварство, предательство. И Празутаг с Боадикой не лучше других. Они будут соблюдать верность Риму лишь до тех пор, пока это совпадает с их личными интересами, а чуть что не так — и ты вмиг поймешь, какие они нам друзья. Дай только срок, сам увидишь.