Виктор Алексеевич решил сначала покончить с другими неотложными делами, в числе которых была и проверка версий по делу Филатовой.
Поскольку никого из работающих по этому делу на месте не оказалось, Гордеев вызвал к себе Каменскую. Настя подробно рассказала ему обо всем, что сделано.
– С корыстным мотивом на сегодня мы закончили, от «ревности» остался маленький хвостик, Доценко сейчас доделывает.
– И потом что?
– Потом перейдем на второй уровень сложности.
– Соображения есть?
– Ну… – Настя помялась. – Есть кое-что. Последний любовник Филатовой работает в Интерполе. Наркотики, оружие, контрабанда – сами понимаете, вещи серьезные. Может быть, Филатова – средство давления на этого Идзиковского. Все отмечают, что последние два-три месяца она была чем-то подавлена, расстроена. Ее начальник связывает это со сложными отношениями с руководством, с сотрудниками министерства. Но не будем забывать, что Филатова была особа очень скрытная. Не исключено, что перемена настроения была связана с тем, что ей или Идзиковскому угрожали, может, их шантажировали.
– Годится, – одобрительно кивнул Гордеев. – Еще что-нибудь есть?
– Еще есть версия о мести, так сказать, на научной почве. Но, – Настя сделала выразительный жест рукой, – это уже больше ста. Это уже почти двести.
…Когда-то давно Гордеев спросил у Насти, как ей удается выдвигать порой совершенно невероятные версии. Она тогда ответила, что версии кажутся невероятными только тем, у кого мышление физика. Физик проверяет первые 99 чисел, убеждается, что все они меньше 100, из чего и делает вывод, что вообще все числа меньше 100. Ведь 99 экспериментов – вполне достаточно для научного вывода. А у нее, Насти, мышление гуманитария, испорченного математикой, а для математика все числа равноправны и имеют равную вероятность проявления – и бесконечно большие, и бесконечно малые…
– Доценко с манекенщицей закончил, так что Идзиковского будут разрабатывать он и Ларцев. Коротков пока занят Плешковым, так что свои «двести» будешь отрабатывать сама, – заключил Гордеев. – Я позвоню в институт, тебе привезут все бумаги Филатовой.
– Только все-все, Виктор Алексеевич, из сейфа, из стола, из дома. Все до последней бумажки. И настольный календарь. И записные книжки.
– И черта лысого в ступе, – засмеялся Гордеев. – Ладно, иди.
* * *
Пока полковник Гордеев готовился к беседе с советником вице-премьера Ковалевым, а Настя заканчивала ежемесячный аналитический отчет в ожидании, когда ей привезут бумаги Филатовой, долговязый красавец Миша Доценко ехал из здания Министерства внутренних дел на Житной к себе на Петровку. Он только что закончил беседу с Александром Евгеньевичем Павловым, неудачливым поклонником Ирины Филатовой, и остался этой беседой крайне недоволен.
Во-первых, он был недоволен собой, так как не посмел достать диктофон. Уж очень надменным и вальяжным оказался полковник Павлов. Конечно, если бы у сыщиков были миниатюрные магнитофоны с достаточно чувствительным микрофоном, которыми можно пользоваться, не вынимая их из кармана, тогда другое дело. А с такой допотопной техникой, как у них, не работаешь, а только позоришься.
Во-вторых, он был недоволен Ириной Филатовой, которая, как выяснилось из беседы с Павловым, и с ним находилась в близких отношениях. Миша по молодости лет еще не избавился от романтического отношения к женщинам и особенно к любви. Ему очень понравился дружелюбный, интеллигентный Кирилл Идзиковский из Интерпола, и он искренне негодовал на покойную за то, что она могла изменять такому отличному парню с этим самоуверенным холеным Павловым.
И в-третьих, деликатный Миша был недоволен самим Павловым, который не только, нимало не смущаясь, тут же признался, что состоял с Филатовой «в интимной связи», а более того, даже как бы хвастался тем, что сумел завоевать, сломить сопротивление этой строптивой красавицы. Особенно разозлило Мишу то, что Павлов оказался кандидатом юридических наук. Он хорошо помнил, как, со слов Захарова, отзывалась Ирина о министерских чиновниках с учеными степенями…
Жара стояла такая, что даже метро, где обычно бывало прохладно, наполняла противная влажная духота. Рубашка прилипала к спине, по ногам под легкими брюками медленно стекали щекочущие капельки пота. Миша, забившись в угол вагона, постарался отвлечься от недовольства и повторял в уме показания Павлова, чтобы как можно точнее изложить разговор Каменской. Перед Настей Миша Доценко благоговел, называл ее Анастасией Павловной и ужасно стеснялся того, что она обращалась к нему на «вы». Ему казалось кощунственным называть это интеллектуальное божество Аськой…
Но какой же все-таки мерзкий этот Павлов! «Мы с Ирочкой давно знакомы. Когда она готовила кандидатскую, приезжала к нам в Сибирь собирать материалы. Я ей, конечно, посильную помощь оказывал, сами понимаете, без звонка от руководства никто никаких сведений не даст. И уж тем более в колонию не пустят, а ей нужно было с осужденными беседовать. Ну а когда я собрался диссертацию писать, я уже был тогда начальником следственного отдела, Ирочка мне советами помогала, книги рекомендовала. В общем, знакомство у нас старинное. А с прошлого года, как меня в Москву перевели, дружба наша возобновилась. Не сразу, не сразу, согласен, драться пришлось за Ирочку, бороться…» Я, Я, Я! Как будто Доценко пришел не о погибшей женщине говорить, а писать биографию Александра Евгеньевича Павлова, выдающегося борца с преступностью! Да, но ревностью здесь и не пахнет. Этот самовлюбленный самец даже и мысли не допускает, что его могли обманывать. Он честно дрался за свою добычу, и добыча эта принадлежит ему безраздельно. Осталось проверить, что он делал в ночь с двенадцатого на тринадцатое июня, и версию «ревность» можно с чистой совестью похоронить.
По мере того, как Доценко пересказывал Насте Каменской все детали разговора с Павловым, ее лицо каменело.
– Кажется, я опять ошиблась. – Настя огорченно покачала головой. – Спасибо вам, Миша.
Не оттого расстроилась Настя, что надежда на Павлова как на возможного убийцу-ревнивца не оправдалась. Настя сожалела, что ошиблась в Ирине Филатовой. Положив перед собой ее фотографию, Настя всматривалась в лицо Ирины. Короткие темные волосы, модельная стрижка, высокие скулы, красивый разрез глаз, короткий нос, очаровательный неправильный рот, невыразимо женственная улыбка. «Неужели ты меня обманула, Ирочка? – думала Настя. – Мне казалось, я знаю тебя, я тебя чувствую, как будто ты много лет была моей подругой. Я думала о тебе пять дней, я была уверена, что поняла твой характер. Я мысленно разговаривала с тобой, задавала тебе вопросы и слышала твои ответы. А ты на самом деле совсем другая? Ты не только ловко морочила голову своим возлюбленным, но и лгала своей близкой подруге Люде Семеновой, когда говорила, что лучше переспишь с нищим в подземном переходе, чем с Павловым. Ты обманывала своего начальника, когда приезжала расстроенная якобы из министерства и говорила, что это Павлов тебя разозлил. А куда же ты, голубушка, ездила на самом деле? После каких свиданий ты возвращалась на работу в состоянии, близком к истерике? Где же твое настоящее лицо, Ирочка Филатова?»
Настя, вздохнув, убрала фотографию и начала разбирать два огромных бумажных мешка, в которых привезли содержимое сейфа и стола Филатовой. До конца рабочего дня оставалось два часа.
* * *
До конца рабочего дня – пятницы, девятнадцатого июня – оставалось два часа. Гордеев закончил подготовку к визиту Ковалева и, взглянув на часы, решил, что сегодня, пожалуй, беседа уже не состоится. Он не хотел звонить Ковалеву и приглашать его к себе, он ждал, пока тот после очередного звонка Ольшанскому объявится сам.
И Ковалев объявился. Худощавый, подтянутый, с густыми, откинутыми назад волосами цвета спелой пшеницы, элегантный, в безукоризненном костюме и при галстуке, несмотря на изнуряющую жару. «Небось не только кабинет, но и машина с кондиционером, – подумал Гордеев. – Никакая жара ему не страшна. Ничего, у меня в кабинете быстро вспотеешь».
– Виталий Евгеньевич, – начал осторожно Гордеев, – я полагаю, что вы, как отец потерпевшей, имеете право знать, что мы делаем для того, чтобы найти и изобличить преступника. Если он до сих пор не задержан, то это не означает, что мы бездельники и не ищем его.
– Что вы, что вы, – быстро возразил Ковалев, – я совсем не имел это в виду. Я действительно ежедневно звонил Константину Михайловичу, но вы должны понять: я отец…
– Понимаю, – ласково поддакнул полковник. – Я ценю вашу деликатность, это, знаете ли, редко встречается. Я знаю, что вы не жаловались ни руководству Ольшанского, ни моему. По-видимому, вы с пониманием относитесь к нашим трудностям – нехватке кадров и чрезвычайно высокой нагрузке оперативно-следственного аппарата, и мы вам за это благодарны…
Колобок, привыкший говорить короткими рублеными фразами, написал этот изысканный текст заранее и выучил наизусть. Он хотел усыпить Ковалева и создать у него впечатление, что «интеллигентные люди всегда смогут договориться».
– Поэтому, – продолжил Гордеев, бросив взгляд на лежащую перед ним шпаргалку, – я проинформирую вас о ходе оперативно-розыскных мероприятий, предпринятых по делу об изнасиловании вашей дочери. Во-первых…
Виктор Алексеевич добросовестно и нудно перечислял все, что в течение трех недель сделала группа, возглавляемая Игорем Лесниковым, сыпал цифрами, указывавшими на количество проверенных подростков, половых извращенцев, хулиганов, лиц, стоящих на различных учетах. Дабы не быть голословным, полковник даже достал из сейфа пухлый конверт и потряс им перед Ковалевым.
– Здесь фотографии всех, кого мы могли бы на сегодняшний день подозревать в совершенном преступлении. Как только ваша дочь поправится настолько, что сможет давать показания, эти снимки будут ей предъявлены для опознания. Видите, как их много? Проделана гигантская кропотливая работа! – Гордеев неловко махнул рукой, часть фотографий вывалилась из конверта и заскользила по гладкой полированной поверхности стола прямо к Ковалеву. Виталий Евгеньевич с любопытством разглядывал лица на снимках.
– Будьте любезны, подайте, пожалуйста, фотографии, мне не дотянуться. – Смущенный своей неловкостью, Колобок быстро собирал снимки со стола.
Первый этап проехали благополучно, отметил про себя Гордеев. Ты подержал в руках фотографию Шумилина и не узнал его. Значит, ты его не помнишь. Немудрено, четыре года прошло, а таких Шумилиных у тебя, как у народного заседателя, не меньше десятка было. Фокус с нечаянно выпадающими из конверта фотографиями Виктор Алексеевич проделывал в своей жизни множество раз.
– Но, – Гордеев убрал конверт обратно в сейф и снова водрузил на нос очки, – среди всех этих людей есть один человек, в отношении которого подозрения особенно сильны, а улики особенно красноречивы. – Он сделал паузу. – Это некто Шумилин Сергей Викторович, 1968 года рождения, племянник президента Фонда поддержки предпринимательства Виноградова.
Ковалев замер, на скулах выступили красные пятна, глаза судорожно заметались.
– Вы… вы уверены? – выдавил он.
Гордеев молчал, делая вид, что перебирает бумаги на столе.
– Нет, – снова подал голос Ковалев, – это какая-то ошибка. Я знаю Сергея… Сережу много лет. Это очень хороший мальчик. Серьезный, добрый, честный. Я, собственно, дружен с Виноградовым… Мы дружим домами… Повторяю, я прекрасно знаю Сережу. – Голос его окреп, он овладел собой и выбрал линию поведения. – Уверен, что это трагическая ошибка. Этого просто не может быть.
«Да, как же, знаешь ты его, – подумал Гордеев. – Может, и слышал от дядюшки, что у него есть племянник Сережа. Но Виноградов тебе наверняка не рассказывал, что племянник получил срок, хоть и условно, за пьяную езду. Иначе бы ты мне тут не пел сейчас, какой твой Сережа серьезный и честный».
Вслух же Виктор Алексеевич произнес:
– Вполне вероятно, что вы правы, Виталий Евгеньевич. Версия, как говорится, сырая, мы сами пока ни в чем не уверены. Я мог бы и не говорить вам всего этого, и вы были бы избавлены от лишних волнений, тем более если версия не подтвердится.
– Я уверен, что не подтвердится, – быстро встрял Ковалев.
– Но я полагал, – мерно продолжал гнуть свое Гордеев, – что, как отец потерпевшей, вы имеете право знать, в каком направлении ведется расследование. Иными словами, я не вижу причин скрывать от вас какую-либо информацию. Поверьте, я вам искренне сочувствую, тяжело сознавать, что в преступлении подозревается родственник близкого друга. Но я еще раз подчеркиваю: версия сырая, подозрений у нас пока больше, чем реальных улик. Если ваша дочь его опознает – тогда другое дело. А посему у меня к вам просьба, Виталий Евгеньевич. Не надо пока выяснять отношения с Виноградовым. Он человек достаточно влиятельный, чтобы помешать следствию. Он захочет любыми средствами спасти своего племянника и может предпринять действия, которые помешают нам поймать насильника, свяжут нам руки, выбьют почву из-под ног. А вдруг Шумилин в самом деле невиновен? А Виноградов своими необдуманными действиями не даст нам выявить истинного преступника. Так случается очень часто. Я полагаюсь на вашу рассудительность, Виталий Евгеньевич.
Гордеев закончил свой заготовленный монолог. Он радовался, что ему удалось ни разу не сбиться с гладкого текста.