Сергей Крутилин
Повести
Имя Сергея Крутилина стало широко известно после публикации романа «Липяги». За этот роман автор был удостоен звания лауреата Государственной литературной премии имени А. М. Горького.
В традиции нашего искусства всегда была забота о нравственном совершенствовании своего народа, о его просвещении, о том, чтобы именно он был носителем передовых идей человечества. Верность этим идеалам обогащает и сегодня русскую советскую литературу, распространяет свой опыт на литературу других народов, рождает продолжателей ее.
Сергей Крутилин по своей манере письма принадлежит к русской литературной школе. О чем бы он ни писал, — а диапазон его тем довольно разнообразен, — он неизменно концентрирует свое внимание на тех нравственно-социальных проблемах, которые прежде всего жизненно близки, а отсюда и нужны и интересны нашему современнику.
В предлагаемой читателю книге три повести.
«Старая скворечня». В ней скупо и одновременно емко прослеживается вся жизнь простого сельского труженика. Одна за другой перед читателем встают картины труда, радостей семейного очага, смерти хозяина двора Егора и печального, хотя и естественного запустения хозяйства. Все это становится близким вдумчивому читателю. И не то чтобы параллельно, но как бы сопровождая жизнь человека, рассказывается и о жизни скворца «Ворчуна» со всем его домоустройством, созданием семьи, прилетами и отлетами. Что-то трогательное есть в таком построении повести и довольно мудрое. Может, потому, что человек и должен находиться в единении с природой, что в конечном счете все мы дети одной альма-матер.
По деревенскому материалу к этой повести примыкает повесть «За косогором». Внешне да и по существу сюжет ее незамысловат. Живет пенсионер в маленькой деревеньке Епихино. Мечтает обзавестись собственным домиком. Мечта его, хотя и не сразу, сбывается. Вот собственно и все. Но если бы дело было только в этом. Нет, тут содержание гораздо объемнее. За этим локальным сюжетом стоит жизнь деревни с ее людьми, с ее событиями большими и малыми. К тому же есть и еще одно — это съемочная киногруппа, создающая фильм о деревне. Как и в других произведениях, в этой повести Крутилин затрагивает одну из самых злободневных тем нашего искусства — правда жизни и ее отображение.
Как видим, и эта повесть о многом. Но это многое не теснит друг друга, а дополняет, развивает замысел автора и гармонично завершает его.
Умерла жена. После нее остался дневник, и муж, читая его, узнает то, чего не знал: о девической любви покойной жены к одному актеру. О любви взаимной и все же не состоявшейся. И опять не только об этом повесть «Косой дождь». Широкоэкранно, многообразно входит жизнь и в эту повесть. Мы давно уже усвоили, что жизнь активного строителя нашего общества неотделима от истории нашего государства. Строительство железных дорог, война, проведение каналов, возведение ГЭС — участники этих великих дел — герои повести. Из узкого мирка дневника автор выводит нас на широкий простор.
Написаны повести добротно, язык их чист и выразителен. Необходимо отметить и еще одно достоинство прозы Сергея Крутилина: в ной много места отведено природе, столь дорогой сердцу русского человека.
1
Весной, в пору большой воды, Ока и Сотьма сливаются, затопляя обширную пойму. Куда ни погляди — повсюду плывут льдины.
Село Залужье, раскинувшееся на самом мысу, при впадении Сотьмы, кажется севшим на мель пароходом; лишь маячит в поднебесье, как рея, покосившийся крест церквушки да смотрятся в мутную воду островерхие тополя.
На Оке бушует, крошит лед могучая круговерть. А тут, на Сотьме и старицах, что под самыми залужненскими огородами, припертые большой водой глыбы льда неподвижны. Правда, иногда к вечеру, когда сверху, от Алексина, начинает поднапирать вода, они как бы оживают. Вдруг то тут, то там послышится треск — и льдины, ломая сухие будылья репейников, начинают шевелиться и выползать с шорохом на крутой берег, к плетням и банькам. Кажется, что напирающий с верховья мутный поток вот-вот поднимет обшарпанные, облизанные водой ледяные глыбы и, круша плетни и баньки, они поползут все выше и выше — к избам.
Случалось такое — и не раз. Однако чаще к надворным постройкам и избам подступала лишь вода, а льдины оставались на задах.
На задах залужненских изб, вдоль ветхих плетней и заборов, как стражи, выстроились развесистые ракиты. Льдины трутся боками об их корявые, замшелые стволы, пригибают до самой земли молодые, гибкие побеги, вздыхают по ночам в неистовой злобе, но поделать ничего не могут. Через неделю-другую отступит большая вода, а они останутся тут, возле ракит, и будут лежать, медленно тая на солнце. А в середине мая здесь вымахают выше человеческого роста жирные побеги молодого репейника и остролистой крапивы, и никто из людей уже не вспоминает про эту шумливую пору ранней весны и половодья,
2
Пора большой воды в Залужье, как и во всех приокских селах, переживается как большой праздник. С утра и до вечера на задах огородов, возле ракит, толпится народ. Резвятся малыши, играя «в клеп» на рано зазеленевших проталинах; слышится стук вальков — это бабы, пользуясь близостью воды, стирают половики и мужичьи ватники.
А сами мужики стоят на косогоре, у банек. Дымя самокрутками, смотрят на реку. Вода, отсвечивая, слепит глаза. Плывущие по Оке льдины, словно танцовщицы в хороводе, величаво кружатся, чуть слышно шуршат.
Впереди мужиков, ближе всех к воде, стоит Егор Краюхин.
Егор — коренастый, плотный, лет пятидесяти пяти. Ватник на нем не застегнут; шапка сдвинута на самый затылок. Голенища резиновых сапог испачканы навозом: судя по всему, Егор чистил закуток у коровы и, улучив минуту, вышел на зады поглядеть на воду.
— Опосля такой большой воды должно бы рыбки поприбавить в Сотьме, — заметил кто-то из мужиков.
— Непременно! — поддержал его Герасим Деревянкин, бригадир, высокий, в шапке с кожаным верхом. — Надо прописать Федьке — пусть приезжает летом. Он страх как любит рыбачить. — И с гордостью: — Да и другие мои не прочь посидеть с удочкой.
— Густеркой нашей, чай, твоих сыновей не заманишь, — сказал Егор и, ухватившись рукой за корявые сучья бузины, вошел в воду и стал ополаскивать сапоги. — Оттого они не очень-то спешат.
— Ты, Егор, критиковать-то критикуй, да смотри в оба! — оборвал его Герасим. — Юркнешь в земские копани — скажешь потом, что пострадал за критику.
Мужики посмеялись удачной шутке Герасима.
На задах залужненских огородов — и по Сотьме, где церковь, и по Оке, вдоль стариц — весь обрывистый берег изрыт оспинами старых каменоломен. Камень добывали в этих местах издавна, еще со времен земства. В пору своего расцвета, в начале века, земство затеяло строительство большой дороги, которая соединила б Залужье со всем остальным миром. Но планы так и остались планами. Никакой дороги тут не было. Если кому-либо из мужиков нужно было попасть в Москву, то плыли пароходом до Серпухова. Там, известно, дорога большая, не чета земской — за счет казны построена. Но вот в чем беда: и на пароходе-то не так легко было плавать в ту пору. Пароходы часто натыкались на перекаты. Можно было утром сесть на колесник и весь день просидеть у себя же за гумном. Тут, на задах залужненских огородов, Ока каждый год меняла русло, намывая песчаные дюны. Толкают-толкают, бывало, шестами этот колесник, а он ни с места. А уж солнце на закате. Кричат на берег: «Эй, Мишка!» или там: «Эй, Гришка! Скажи нашим — пусть ужин привезут». На лодке к пароходу везут ужин. А иной раз — и завтрак, и обед, и снова — ужин…
Такая была в старину дорога из Залужья в большой-то мир. Вот почему земство и решило начать с дороги. Однако шоссейку оно за всю свою бытность так и не построило. Но хоть дорогу земство и не построило, зато ям вокруг села нарыло. Все залужненцы с самого начала века добывали в этих ямах песчаник для своих нужд. Погреб ли мужик задумал перебрать, фундамент ли новый под старую избенку подвести — откуда камень взять? Известно, из земских копаней. Вот и копаются все лето на задах огородов. Год от года старые каменоломни ширились и обваливались. До того докопались, что во многих местах, особенно на конце села, у церкви, в эти самые ямы попадали даже плетни, которыми обнесены огороды.
— И то правда! — серьезно отозвался Егор на шутку бригадира. Обмыв сапоги, Краюхин вышел из воды, постоял, щурясь от солнца. — Нарыли — за ограду шагнуть нельзя. Ни самому, ни скотине.
— Уж что-что, а копаться мы любим! — поддержал его бригадир. — Даже храм божий и то не пожалели. Если б не тополя, давно бы свалился в Сотьму.
Мужики перестали ухмыляться, повернули разом головы вправо, глянули на церковь.
Церковь в Залужье построена двести лет назад, на пожертвования Дашковой, фаворитки императрицы Екатерины, владевшей селом в восемнадцатом веке. Церковь стояла на самом красном месте, на стрелке, где Сотьма вливается в Оку. Когда-то золоченые купола ее блистали на всю округу. Теперь вид у церквушки был жалкий: позолота с куполов давно слетела, штукатурка с карнизов обвалилась, листы жести, которыми были покрыты портики, ободрало ветром, и стропила торчали, как ребра скелета.
Но хоть и потускнели от времени купола, хоть и ребра одни остались на месте крыши, хоть и крест сам наклонился, скособочился, а церквушка все стоит — не развалилась, еще держится. А вот от кирпичной ограды, которой обнесена была в старину церковь, не осталось и следа. Вернее, фундамент-то остался (плитняка и в копанях много!), а от самих стен сохранились только арочные ворота. Ворота эти не потому пожалели залужненские мужики, что в них более века вносили предков, похороненных тут же, на старом церковном кладбище, а потому, что сколь ни подступали к ним, ничем не могли нарушить кладку. Ограда, понятно, на известке сложена была, ее разобрали, а ворота, знать, на яичном белке — ни ломом, ни киркой кирпич от кирпича не отделишь.
Без кирпича нельзя мужику: то печь надо подправить, то трубу переложить. Кирпич в хозяйстве всегда нужен. Председатель не дает. Где его взять? Церковь-то рушить грех, а ограду можно. Простит господь бог. Мешок под мышку; зашел снизу от Сотьмы, набросал в рядно десяток-другой кирпичей и в темноте потихоньку задами огородов — домой. Сходил так раза три — вот тебе и новая труба у печки.
Выбирали и выбирали помаленьку камень, да и довыбирались!
Если бы не вековые тополя, росшие вокруг церкви, то залужненские мужики, возможно, не пожалели бы и могил своих предков. Корни могучих тополей словно канатами опутали камни, усеяли весь откос юной порослью. Молодые тополя выстроились стеной, защитив церквушку и от паводковых вод, и от северных ветров, и от людской корысти.
Печальный вид церквушки, на которую каждый из мужиков невольно поглядел в это время, заставил всех замолкнуть. Мужики молча курили самокрутки. Некоторое время только и слышалось щебетание скворцов, сидевших на ракитах, веселый ребячий гомон, глухие удары бабьих вальков да приглушенные вздохи льдин: чох, чох, чох…
— Копаться умели и потом еще шляпы шить, — заговорил молчавший все время Аникан Воротников, пастух.
— А ведь верно! — подхватил Егор Краюхин. — Позабывалось все. Бывало, всю зиму и дед, и бабка, и отец с утра до вечера с этими шляпами. Один шьет, другой плетет из соломки.
— Это точно, — авторитетно подтвердил бригадир.
В старину залужненских мужиков никто по-другому и не называл, как только «шляпниками». Из других сел, как это принято на Руси, мужики ходили в отход. Скажем, дашковцы — все булочники, в Москве да в Питере хлеб и булки пекли. В селе Горшечное, что по ту сторону Оки, принято было уходить на торф в Шатуру. Весной, когда резали и сушили торф, туда уходили бабы, а зимой, на вывозку, ехали мужики на лошадях.
А в Залужье никто в отход не ходил. Управившись по хозяйству, местные мужики и бабы всю зиму на дому шили и плели дамские шляпки. Шили из полотна, плели из соломки и сбывали в Москве. Оттого дразнили залужненских мужиков «шляпниками». И хотя шляпы в ту пору были в моде у мещанской публики, однако доходу они давали мало. Село было так себе, бедное. И если кто-либо из соседей, живших побогаче, корил их этой бедностью, то залужненцы в утешение свое говорили: «Да, что верно, то верно — бедненько мы живем. Но зато место у нас какое! Река какая, луга! Поглядишь на такое раздолье — одним видом сыт будешь».
Спору нет — место тут приметное. Именно об этом месте присказка такая издавна в народе бытует, что один-де петух на три губернии кукарекует. Шутка шуткой, а оно и на самом деле так. Залужье испокон веку было Московской губернии. За Сотьмой, в двух верстах от Залужья, — сельцо Дашки. Это уже калужская земля. А по ту сторону Оки, как раз супротив устья Сотьмы, — большое село Горшечное, это, значит, Тульская губерния. И если в каком-либо из этих селений, хоть в том же Залужье, закукарекает на зорьке петух, то пенье его слышно и в Дашках, и в Горшечном — во всех трех губерниях.
Теперь губерний, понятно, нет. Однако залужненские петухи по-прежнему поют на три земли: на московскую, тульскую и калужскую.
3
Подступают сумерки. Скрылось солнце за голубой кромкой леса, что по ту сторону Сотьмы, а на берегу Оки все еще стоят кучками люди — смотрят на непрекращающийся ледоход.
Первыми с реки расходятся по домам бабы: им некогда глазеть. Постирала — да бегом домой. Надо в избе прибраться, скотину кормить, ужин сготовить. За матерями тянутся ребята. Потом, глядишь, и мужики: докурили цигарки и разошлись по домам.
И лишь одни скворцы до самой темноты сидят на ветвях ракит. Они совсем недавно прилетели из дальних, южных стран. Теперь они дома. Спешить им некуда, вот и сидят на ветвях, отдыхая. Поют весь день, милуются, перебирают перышки и с тоской смотрят на этот разгул стихии: когда же наконец спадет вода?
Когда спадет вода и снова откроется пойма, то для скворцов настает праздник. На лугах, на закрайках стариц, на межах пашен пластами лежит сочный, жирный ил; копнешь его, а под сухой пленочкой — червяки и личинки. Пойма реки, освободившаяся от воды, — благодатная кормушка для скворцов.
Приволье, обилие корма, близость лесов и лугов — все это привлекает сюда птиц. Пожалуй, ни в одном из ближайших сел не гнездится столько грачей и скворцов, сколько их водится в Залужье. Возле некоторых изб каждую весну висит по пять-шесть дуплянок.
Обычно скворцы не любят ближнего соседства, но так как в пище был достаток, то многие птицы уживались.
Не уживался с соседями лишь старый Ворчун.
Скворец этот жил на подворье Егора Краюхина. Хозяин-то и прозвал скворца так — Ворчуном, за его своенравие и неуживчивость.
Придя с войны, Егор — мастер и рукодельник — наделал много скворечен и дуплянок и в первую же весну поприбивал их на старых корявых тополях, росших возле избы. Егор любил птиц. Развешивая скворечни, он надеялся, что каждая из них непременно станет домом для пары птиц. Егор заранее радовался, представляя себе, как он выйдет по весне в сад, а возле каждой дуплянки сидят скворцы и поют.
Однако радость его была преждевременной.
Облюбовав одну из скворечен, Ворчун никому не позволил поселиться по соседству. Судя по всему, он был не в меру ревнив. В их птичьем роду самцов больше, чем самок. Бобыли и вдовцы рыскают повсюду в надежде найти подругу. И хотя Ворчун давно уже жил со своей подругой и доверял ей, но она все же была скворчиха. А какой скворчихе не надоедает однообразие?
Ворчун был мудрый скворец. Он считал, что чем меньше соблазна, тем дальше от греха. Он не желал соседства и потому был беспощаден к скворцам, желавшим поселиться поблизости. Гонял их, клевал, бил.