Наши побежали переодеваться, а гости уже тренировались на поле. Девчонки собрались возле дома и решали, кто преподнесет цветы команде победителей.
— Может, Танька?
— Танька в прошлый раз преподносила! Пусть теперь кто-нибудь другой.
Я с ходу предложила:
— Давайте я!
Они повернулись ко мне и оглядели с головы до ног. Они ничего не сказали, но я как будто увидела себя их глазами — в сарафане мешком, с длинной тонкой шеей, с этим вчера выскочившим прыщом на подбородке.
— Да я пошутила, — пробормотала я, а в душе словно оборвалась тоненькая струнка. Я отошла и села на скамейку, изо всех сил держа на лице независимую улыбку. На скамейке сидела с книгой Алла.
— Что ты читаешь? — спросила я.
— «Воскресенье» Толстого.
— Интересно?
Она ответила:
— Ерунда.
Наша команда в белых футбольных трусах и синих майках неторопливым бегом направилась мимо нас по аллее к полю.
— Сережа! — окликнула Валя. — На минуточку…
Он подошел, а команда, не замедляя своего торжественного бега, проследовала дальше.
— Как ты считаешь, кому из девчонок букет преподносить?
— Я откуда знаю, — ответил он. — Сами решайте.
— Нет, а ты лично кого бы хотел?
Он пожал плечами и ответил:
— Вот, пусть Алла.
— И не подумаю, — ответила она.
— Почему? — спросил он.
— Потому что футбол — игра для дураков!
— Почему для дураков? — спросил Сережа.
Она не ответила. Закрыла книгу и положила ногу на ногу. Она была очень красивая. Он смотрел на нее растерянно, восхищенно.
— Хоть поболеть придешь за нас?
— Нет! — презрительно бросила она.
— Ну и не очень обиделись! — сказала я.
Он ушел спокойный и суровый,
Головою гордой не поник…
Он даже не взглянул на меня. А зачем ему на меня смотреть? В столовой насмотрелся.
Я улыбалась. Уголки моих губ норовили опуститься, но я усилием воли приподнимала их. Про такую улыбку, наверно, говорят «дрожащая» Я встала со скамейки, потянулась и, словно гуляя, медленно направилась к просеке, которая вела в деревню. Когда деревья скрыли меня, я побежала.
…Снова, как полчаса назад, сидела я на березе, в развилке между ветками. Но куда оно девалось — чувство легкости, свободы, предвкушения счастливой неожиданности? Комок стоял в груди, и было мучительно вспомнить, как он
Бешеных молний крутой зигзаг,
Черного вихря взлет,
Адское пламя слепит глаза,
Но если мы повернем назад,
Кто бы пошел вперед?
Нам представлялись извержения вулканов, битвы с пиратами, крепкие, отважные парни и мы в их компании. Под впечатлением этой песни мы придумали игру в остров Голубых Туманов. Как будто нас с ней бурей занесло на этот остров в океане и с нами вместе — любимых героев книг и фильмов. Там очутились Мартин Иден и граф Монте-Кристо, Дик Сенд и капитан Немо, и еще многие, и с нами там происходили невероятные приключения и расцветала романтическая любовь под сенью пальм. Ну, такая смесь «Таинственного острова» с девчачьей «Швамбранией».
Раз в неделю мы с Ёлкой по ее инициативе ездили на Краснопресненскую, где пожилой изящный Раздватрис учил желающих бальным танцам. Мы танцевали падеграс, падекатр, падепатинер, польку, краковяк и вальс с такими же, как мы, неуклюжими прыщавыми подростками, жаждущими обрести красоту и изящество. А потом приходили к Ёлке на Большой Могильцевский и уединялись в ее закутке за шторой. В другой части комнаты ее мама, тетя Рая, корпела над шляпками, к ней приходили заказчицы, важные дамы, в основном жены писателей, и вели взрослые разговоры. А мы за своей шторой уносились на крыльях фантазии на свой остров.
Еще мы с Ёлкой говорили про «это». Ёлка мне показала «такое» место в «Тихом Доне», а я ей — «такое» место в «Милом друге». Хотелось узнать про «это» побольше. Иногда удавалось пробиться на фильмы, которые детям до шестнадцати смотреть не разрешалось. Но они только еще больше разжигали нашу фантазию.
— Как ты думаешь, — спрашивала Ёлка. — Если бы капитан Немо учился в нашем классе, в кого бы из девчонок он влюбился?
И я, не кривя душой, отвечала:
— В тебя!
Потому что она была очень хорошенькая со своими кудряшками, смуглым личиком и большими черными глазами.
Учиться я стала получше, и это понятно — в прошлом году я все это худо-бедно проходила. Но вот с математикой опять заколдобило. Ёлка подсовывала мне свои тетрадки с решением задач, я все сдувала, и мы шли к австрийскому посольству строить глазки красивому посольскому милиционеру, шлялись по Арбату, покупали у лоточниц горячие пирожки с повидлом, хохотали без причины.
Контрольные по алгебре и геометрии Ёлка тоже за меня писала — сначала решала свой вариант, потом мой. У нее с математикой проблем не было.
Совесть моя дремала, хотя перед началом учебного года я дала маме и главное самой себе слово: с первого дня не запускать учебу! Каждый день учить уроки, особенно налечь на математику! Шпаргалками не пользоваться, не сдувать и отвечать без подсказок.
И вот, все мои благие намерения пошли прахом. Все вело к повторению истории с Катей Шапошниковой в шестом классе, потому что уже и Ёлка стала хуже учиться, и тетя Рая посматривала на меня с осуждением. И все могло бы кончиться плачевно, если бы инициативу не перехватила Нина Рудковская.
Нина Рудковская
Она сидела на первой парте в среднем ряду. Две аккуратные, довольно толстые косы с вплетенными ленточками, очки, идеальный порядок на парте. Прямая спина и сосредоточенный профиль, всегда повернутый в сторону учителя.
Сидела она одна — может, просто не нашлось достойного сидеть с ней рядом. Училась не на круглые пятерки, но очень хорошо и обладала просто непостижимым усердием.
В тот день у нас была контрольная по геометрии. Старенький Георгий Нилыч разделил доску на две части, записал две задачи — для первого варианта и для второго — и сел за свой учительский стол, задумчиво глядя в окно.
Нина упоенно работала. Терла лоб, замирала, сжав ладонями виски, вдруг со счастливым возгласом снова приникала к листку бумаги и энергично чертила.
Мы с Ёлкой сидели на второй парте, за ее спиной. Я рисовала рожицы и цветочки. Ждала, когда Ёлка закончит свой вариант и приступит к моему.
Но у нее что-то заело. Звонок раздался как раз в ту минуту, когда она только-только взялась за мою задачу. Те, кто решил контрольную, клали листки на стол учителя и выходили из класса. Рудковская тоже сдала свой листок, но из класса не вышла, а обернувшись, смотрела осуждающим взглядом, как Ёлка решает мне задачу.
— Я ухожу! — предупредил Георгий Нилыч, и пошел по рядам, забирая контрольные у тех, кто еще не сдал.
Я, не долго думая, сунула учителю чистый листок. Удовлетворившись, он пошел дальше по рядам, а я принялась быстренько переписывать Ёлкино решение, чтобы успеть присоединить свою контрольную к стопке других.
Я бы успела, если бы не Нинка.
— Ты этого не сделаешь! — сказала она.
— Почему это не сделаю?
— Потому что!
Я попыталась обойти ее, но она загородила мне дорогу.
— Самое ужасное это то, — сказала она, — что тебя даже не мучает совесть. Ты даже не осознаешь всей степени своего бесстыдства.
Раздался звонок, теперь уже с перемены. Георгий Нилыч уложил стопку контрольных в свой потрепанный портфель и вышел из класса, а я осталась с несданным листком в руке и с разбуженными муками совести. Я поняла, что Нина права, и осознала степень моего бесстыдства.
На следующий день я подошла к учителю на перемене и сказала:
— Георгий Нилыч! Я вас обманула. Я сдала вместо контрольной чистый листок. А контрольную я списала.
— Да? Хорошо, хорошо, — пробормотал он немножко испуганно. Наверно, не понял.
— Я списала контрольную! — повторила я.
— Хорошо… Хорошо… Я учту.
Что тут хорошего? Кажется, он так и не понял.
Но вот Нина — поняла. Она подошла ко мне и сказала с некоторой даже торжественностью:
— Ты меня удивила. Именно от тебя я не ожидала такого. Значит, в тебе еще тлеют искры благородства.
И она принялась раздувать во мне эти искры. И я ей подчинялась, потому что чувствовала, что только она может меня исправить. В ней была та цельность натуры, которой так не хватало мне самой.
Нина пригласила меня в гости. Вообще-то она постоянно жила с мамой и старшей сестрой возле Смоленского метро, но периодически ее забирала к себе тетя. И теперь она как раз жила у тети в Кропоткинском переулке. Тетя работала в Институте судебной психиатрии имени Сербского, в том же переулке, и Нина сказала, что тетя прекрасно разбирается в людях. И что до сих пор никто из Нининых подруг ей не нравился. Может быть, поэтому у Нины до сих пор не было настоящей подруги. Никто из них не выдерживал проверки тетей.
Я очень робела, когда впервые пришла к Нине. Хотя было уже достаточно ясно, что — робей не робей, но уж я-то со своими жалкими искрами благородства, никак не смогу понравиться тете.
Тетя накрыла стол скатертью поверх клеенки, словно давая понять, что это — не рядовой обед. Задавала мне вопросы — о любимых книгах, об увлечениях, о родителях. Я чувствовала себя примерно так, как, по моим представлениям, должна себя чувствовать живая курица, которую продают на рынке: продавец держит ее за лапы вниз головой, а покупатель щупает ее, решая, брать или не брать.
После супа я отнесла на кухню свою тарелку и вымыла под краном. То же я проделала после второго и третьего блюда. Дома я посуду никогда не мою, но тут я подумала, что это может произвести на тетю хорошее впечатление.
После обеда тетя ушла, а Нина подвела меня к письменному столу и показала общую тетрадь, куда она записывала поразившие ее цитаты из книг. На первой странице было аккуратно выведено только одно высказывание:
«В этой жизни помереть не трудно,
Сделать жизнь — значительно трудней!»
Со следующей страницы высказывания шли сплошняком:
«Где,
Когда,
Какой великий выбирал
Путь,
Чтобы протоптанней и легче?»
«Лучше гибель, но со славой,
Чем бесславных дней позор!»
«Смелый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто хоть и боится, но побеждает страх».
«Умри, но не давай поцелуя без любви!»
Тетрадь была исписана до половины. Я ушла от Нины очень обогащенная.
На следующий день она мне сказала:
— Знаешь, просто удивительно: ты понравилась тете. Я даже не ожидала.
— Чем это, интересно?
— Понятия не имею. Но, значит, что-то в тебе есть, раз ты ей понравилась.
Теперь, когда я была одобрена тетей, Нину словно обуяло вдохновение. Она старалась ни на минуту не выпускать меня из сферы своего дружеского влияния. Она словно распростерла надо мной крылья и взвилась вместе со мной в воздух. Она парила над землей, а я висела в ее дружеских когтях как кролик в когтях у ястреба-вегетарианца.
Несомненно, она была сильная личность, и мне, в общем, даже нравилось быть у нее в подчинении. Правда, у меня почти не оставалось времени для дружбы с Ёлкой. Но Рудковская очень убедительно доказывала, что Ёлка плохо на меня влияет, что с ней я иду по линии наименьшего сопротивления. А мне не хотелось идти по линии наименьшего сопротивления. К тому же меня многое в Нине восхищало. Например, железное упорство: она нарочно оставляла на столе рядом с учебником книгу, раскрытую на самом интересном месте, и не заглядывала в нее, пока не приготовит всех уроков. Так она воспитывала у себя силу воли. Я тоже пробовала, но не смогла. И книги мы с ней читали по-разному: если книга мне нравилась, я подолгу с ней не расставалась — перечитывала, перелистывала, снова и снова погружалась в прочитанное. А недостатков никаких не видела. Мне казалось, что в книге, которую я полюбила, как-то даже нечестно выискивать недостатки. А Нина наоборот считала, что читать надо критически. У нее была еще одна тетрадь, куда она записывала собственное мнение о каждой прочитанной книге. Тетрадь была разделена по пунктам: автор, название, тема, идея, собственные замечания, вывод.
Например, вот как она выразила мнение о романе Толстого «Анна Каренина»:
«Книга не понравилась. Плохо показана жизнь простых людей того времени, коллектив. Большая часть романа отведена под личные переживания героев, их любовные интриги. Слишком много ненужных, никому не интересных любовных „похождений“. Они делают некоторых героев нежизненными, искажают их (Стива Облонский, Анна). Долли — наиболее удачный образ. Вывод: книга не принесла почти никакой пользы для жизни».
— Ты должна добиться пятерки по алгебре и геометрии! — заявила мне Нина.
— Перекрестись! — ответила я. — Мне бы хоть тройку твердую.
Вместо ответа Нина показала мне цитату из своей первой тетради:
«Воля и труд человека дивные дива творят».
Она стала подтягивать меня по математике. Честно старалась. Ей казалось, что если она все понимает, то и для других это очень просто. Она думала, что я притворяюсь. А я не притворялась, я в самом деле не могла ничего понять.
Однажды она даже заплакала от бессилия.
— Не плачь, — утешала я ее. — «Воля и труд человека дивные дива творят». Н. Некрасов.
— Ну да! — всхлипнула она. — Его бы сюда! Попробовал бы вбить в твою башку, что такое ось симметрии!
— Да ладно! — отвечала я. — Как-нибудь проживу без оси симметрии.
— Меня возмущают твои легкомыслие и беспринципность, — говорила она. — Ты совершенно не соответствуешь моим идеалам — Уле Громовой и Зое Космодемьянской. И в то же время меня что-то в тебе привлекает. Мне даже иногда хочется быть такой же легкомысленной, как ты.
— Ну и будь, — отвечала я.
— А кто же будет исправлять недостатки таких, как ты?
Отец ее погиб на фронте, мать работала в школе лаборанткой. На Смоленской, куда Нина вскоре вернулась от тети, семья жила в восьмиметровой, узкой как пенал комнатенке огромного общежития, где вдоль длинного коридора тянулись двери в такие же комнаты-камеры. Пьяные скандалы и драки были тут обычным делом. По дороге в школу и из школы надо было пройти мимо старого Смоленского метро, где на заплеванном асфальте безрукие, безногие, слепые, с орденами и медалями на выцветших гимнастерках недавние защитники Родины просили милостыню у прохожих.