Время шло, но Анжелика не ощущала его. Она не удивилась, когда Фелисьен перешагнул перила балкона и очутился перед ней. Его высокая фигура резко выделялась на светлом небе. Он не входил, он стоял в освещенном квадрате окна.
— Не бойтесь… Это я. Я пришел.
Анжелика не боялась, она просто сочла его аккуратным.
— Вы взобрались по балкам, правда?
— Да, по балкам.
Это средство было так просто, что девушка рассмеялась. Разумеется, Фелисьен сначала забрался на навес над дверью, а потом влез по консоли, упиравшейся в карниз первого этажа, и без труда достиг балкона.
— Я вас ждала, подойдите ко мне.
Фелисьен шел сюда в неистовстве, с отчаянными намерениями, и это неожиданное счастье оглушило его — он не шевельнулся. Теперь Анжелика была уже твердо уверена, что святые не запрещают ей любить; она слышала, как они вместе с нею встретили его приход легким, как дыхание ночи, приветливым смехом. Как пришла ей в голову глупая мысль, что Агнеса рассердится на нее? Агнеса была здесь, она излучала радость, и Анжелика чувствовала, как эта радость окутывает ее, спускается ей на плечи, подобная ласковому прикосновению двух огромных крыльев. Все умершие от любви сочувствуют горестям девушек; в теплые ночи они возвращаются и блуждают по земле только для того, чтобы невидимо следить за их нежностью, за их слезами.
— Подойдите же ко мне, я вас ждала.
И тогда, шатаясь, Фелисьен вошел. Только что он говорил себе, что хочет обладать этой девушкой, что он схватит ее, задушит в объятиях, не будет слушать ее криков. И вот, увидя ее такой кроткой, проникнув в эту комнату, такую белую, такую чистую, он сразу стал слабее и невиннее ребенка.
Он сделал еще три шага. Но он дрожал, он упал на колени далеко от Анжелики.
— Если бы вы знали, какая это ужасная пытка! Я никогда так не страдал; утратить надежду на любовь — самое страшное мучение… Лучше бы мне потерять все, стать нищим, умирать с голоду, мучиться от болезни. Но я не хочу, не хочу больше ни одного дня этих ужасных, раздирающих сердце терзаний; все время говорить себе, что вы меня не любите… О, будьте же добры ко мне, пощадите меня!..
Потрясенная жалостью и все же счастливая, она молча слушала его.
— Как вы прогнали меня сегодня утром! Я уже воображал, что вы стали относиться ко мне лучше, что вы поняли меня. И вот я нашел вас такой же равнодушной, как в первый день, вы обращались со мной, как со случайным заказчиком, жестоко напоминали мне о низменных сторонах жизни… Я спотыкался, спускаясь по лестнице. А выйдя на улицу, побежал: я боялся, что разрыдаюсь. Когда я пришел к себе, то почувствовал, что задохнусь, если останусь один в комнате… Тогда я убежал, бродил по голым полям, шагал наугад по каким-то дорогам. Настала ночь, а я все еще бродил. Но отчаяние шло рядом со мною и пожирало меня. Тот, кто любит, не может уйти от мучений любви… Взгляните! Вот сюда вы вонзили нож, и клинок погружается все глубже.
И, вспомнив о своих страданиях, Фелисьен застонал.
— Я долгие часы лежал в траве, сраженный горем, как сломанное дерево… Для меня уже не существовало ничего, кроме вас. Я умирал при мысли, что вы не для меня. Я не чувствовал своего тела, мысли мои мешались… Вот почему я пришел сюда. Я не знаю, как добрался, как проник в эту комнату. Простите меня, я, кажется, разбил бы двери кулаками, я влез бы в ваше окно и среди бела дня…
Анжелика побледнела от любви и раскаяния, до того взволнованная, что не могла говорить. Но она была в тени, и стоявший на коленях посреди комнаты, освещенной луною Фелисьен не видел ее лица. Он решил, что она остается бесчувственной, и мучительно сжал руки.
— Это началось давно… Однажды вечером я увидел вас в этом окне. Вы казались мне смутным белым пятном, я еле различал ваше лицо и все-таки ясно видел вас, видел вас такой, какой вы оказались и на самом деле. Но я боялся, и бродил кругом по ночам, и не смел встречаться с вами днем… И потом мне нравилось, что вас окружает тайна; моим счастьем было мечтать о вас как о незнакомке, которая навсегда останется далекой… Потом я узнал, кто вы, — нельзя побороть эту потребность знать, овладевать своей мечтой. Вот тут-то и охватила меня лихорадка. Она возрастала с каждой встречей. Вы помните, как это случилось в первый раз, на пустыре, когда я осматривал витраж? Никогда я не чувствовал себя таким неуклюжим, вы были вправе смеяться надо мной… А потом я вас напугал, я продолжал быть неловким, я преследовал вас у ваших бедняков. Но я уже не был волен в себе, я сам удивлялся тому, что делаю, и боялся своих поступков… Когда я пришел к вам с заказом на митру, меня толкала какая-то неведомая сила, потому что сам я ни за что не решился бы, я был уверен, что не нравлюсь вам… Если бы вы могли понять, до какой степени я несчастен! Не любите меня, но позвольте мне любить! Будьте холодны, будьте злы — я все равно буду любить вас. Мне нужно только видеть вас, я не прошу ничего другого, не питаю никаких надежд, моя единственная радость — быть здесь, у ваших ног.
Фелисьен замолчал, ему казалось, что он ничем не может тронуть Анжелику, сила и смелость оставляли его. Он не замечал, что она улыбается и помимо воли улыбка все ширится на ее устах. Ах, милый мальчик! Он так наивен, так доверчив, его мольба несется прямо из чистого, страстного сердца, он преклоняется перед ней, как перед мечтой своей юности! И подумать только, что она старалась избегать его, что она поклялась любить и скрывать свою любовь! Великая умиротворенность снизошла на нее, — нет, святые не запрещают любить такой любовью. Анжелика почувствовала за спиной какое-то радостное движение, едва уловимый трепет, изменчивый свет луны заколебался на полу. Чей-то невидимый перст — конечно, перст ее покровительницы — прикоснулся к ее губам и освободил ее от клятвы. Теперь она могла говорить, и все то нежное и могущественное, что носилось и плавало вокруг нее, подсказывало ей слова.
— О да, я помню, помню…
И музыка этого голоса сразу охватила его своим очарованием, любовь его возрастала от одного только звука ее слов.
— Да, я помню, как вы пришли ночью… В первые вечера вы были так далеко, что я почти не различала ваших тихих шагов. Потом я узнала вас, еще до того, как увидела вашу тень, и наконец вы показались, — тогда была прекрасная ночь, такая, как сегодня, и ярко светила луна. Вы медленно выступили из темных деревьев, вы были таким, каким я ждала вас уже целые годы… Я помню, как старалась удержать смех, и все-таки против воли расхохоталась, когда вы спасли унесенное Шевротом белье. Я помню, как сердилась, когда вы отняли у меня моих бедняков: вы давали им столько денег, что меня можно было счесть скупой. Я помню, как вы испугали меня однажды вечером, так что мне пришлось убегать от вас босиком по траве… Да, я помню, помню…
При этом последнем воспоминании Анжелика вздрогнула, и в ее чистом голосе послышалось смущение, как будто вновь были произнесены слова: «Я вас люблю», — и дыхание их вновь коснулось ее лица. А Фелисьен восторженно слушал.
— Вы правы, я была злой. Но когда ничего не знаешь, ведешь себя так глупо! Боишься совершить ошибку, не хочешь слушаться сердца и делаешь то, что кажется необходимым. Но если бы вы знали, как я потом жалела об этом, как страдала, как мучилась вашей мукой!.. Я не могу вам объяснить. Когда вы принесли изображение святой Агнесы, я была в восторге, что буду работать для вас, я надеялась, что вы станете приходить ежедневно. И подумать только! Я притворилась равнодушной, как будто поставила себе задачу выгнать вас из дома. Значит, людям надо мучить себя? Мне хотелось принять вас с распростертыми объятиями, но где-то глубоко во мне самой жила другая женщина, и она возмущалась, боялась вас, не доверяла вам, ей нравилось терзать вас неизвестностью, — и все оттого, что у нее была смутная мысль отомстить вам за какую-то давнишнюю ссору, причину которой она и сама позабыла… Но, конечно, хуже всего, что я говорила с нами о деньгах. Деньги! Да я никогда о них и не думаю; если бы я хотела иметь много, целые возы денег, то только для того, чтобы раздавать их, кому хочу, чтобы они лились рекой. Как мне пришла в голову эта злая игра — клеветать на себя? Простите ли вы меня?
Фелисьен уже был у ее ног. Он приблизился к ней на коленях. То, что она говорила, было для него неожиданно и безгранично прекрасно.
— О дорогая, хорошая, — бормотал он, — прекрасная и добрая, — это волшебная доброта, я сразу возродился! Я уже не помню, что страдал… Нет, это вам надо простить меня, я должен вам признаться, я должен сказать, кто я на самом деле.
При мысли, что после доверчивой откровенности Анжелики он уже не может больше скрывать истины, Фелисьена охватило мучительное смущение. Это было бы нечестно. И все-таки он колебался, он боялся, что потеряет Анжелику, если она, узнав правду, испугается будущего. А девушка со вновь вернувшимся невольным лукавством ждала, чтобы он заговорил.
— Я солгал вашим родителям, — совсем тихо продолжал Фелисьен.
— Да, я знаю, — улыбаясь, сказала Анжелика.
— Нет, вы не знаете, вы не можете знать, это слишком для вас неожиданно… Я разрисовываю стекла только для собственного удовольствия, вы должны узнать правду.
Тогда она быстро закрыла ему рот рукой, прервав его признания.
— Я не хочу знать… Я вас ждала, и вы пришли. Больше мне ничего не нужно.
Фелисьен молчал, он чувствовал ее маленькую ладонь на губах и задыхался от счастья.
— Придет время, и я все узнаю… Да, кроме того, уверяю вас, я знаю решительно все. Вы самый красивый, самый богатый и самый знатный и не можете быть иным, потому что это моя мечта. Я жду, я очень спокойна, я уверена, что моя мечта исполнится… Вы тот, о ком я мечтала, и я ваша…
Во второй раз Анжелика прервала себя, затрепетав от произнесенных слов. Она не сама говорила: прекрасная ночь подсказывала ей эти слова, светлое небо, древние камни, старые деревья, вся дремлющая природа мечтала вместе с ней, и о том же шептали голоса за ее спиной — голоса ее подруг из «Легенды», ибо их тенями был наполнен воздух. И оставалось сказать еще одно только слово — слово, которое поглотило и растворило бы в себе все: давнишнее ожидание, медленное воплощение возлюбленного, возрастающий трепет первых встреч. И это слово вырвалось, влетело в девственную белизну комнаты белым полетом утренней птицы, взмывающей на заре к небу:
— Я вас люблю.
Раскинув руки, опустившись на колени, она отдавалась Фелисьену. И он вспомнил вечер, когда она убегала от него босиком по траве, такая прелестная, что он бросился за ней, догнал ее и пробормотал на ухо; «Я вас люблю». Только теперь он услышал от нее ответное «я вас люблю» — вечный крик, вырвавшийся наконец из ее широко раскрытого сердца.
— Я вас люблю… Возьмите меня, унесите меня, я ваша.
Анжелика отдавалась, она отдавалась всем своим существом. Унаследованное пламя страсти ярко разгоралось в ней. Ее дрожащие, блуждающие руки хватали пустоту, тяжелая голова бессильно откинулась на нежной шее. Если бы он только протянул руки, она упала бы в его объятия, не думая ни о чем, уступая зову крови в непреодолимой потребности раствориться в нем. И Фелисьен, пришедший с тем, чтобы овладеть ею, первый отступил перед этой страстной невинностью. Он осторожно отвел ее девственные руки и сложил их на ее груди. Несколько мгновений он глядел на девушку, не поддаваясь даже искушению поцеловать ее волосы.
— Вы любите меня, и я люблю вас… О, быть уверенным в любви!
Но внезапное изумление вывело их из этого блаженства. Что это такое? Их заливал яркий свет, казалось, луна увеличилась и засияла, точно солнце. То был рассвет, пурпурное облачко загорелось над вязами епископства. Как! Уже наступил день? Они растерялись, не могли поверить, что провели вместе целые часы. Она ничего не успела поведать ему, а ему еще столько нужно было сказать ей.
— Еще минуту, одну только минуту!
Сияющая заря разрасталась — теплый рассвет жаркого летнего дня. Одна за другой гасли звезды, и вместе с ними уходили летучие ночные тени, уходили невидимые подруги Анжелики, унесенные лунным лучом. Теперь, при дневном свете, комната была белой лишь от белизны стен и балок, она опустела, заставленная только старой мебелью темного дуба. Стала видна измятая постель, наполовину скрытая опустившимся пологом.
— Минуту, еще минуту!
Анжелика встала, она отказывалась, торопила Фелисьена с уходом. Чем светлее становилось в комнате, тем большее смущение охватывало ее, а увидев кровать, она пришла в полное замешательство. Но вот она услыхала легкий шум справа, и волосы ее зашевелились, хотя не было ни малейшего ветерка. Уж не Агнеса ли это уходит вслед за другими при первых солнечных лучах?
— Нет, прошу вас, оставьте меня… Стало так светло, я боюсь!..
И Фелисьен покорно ушел. Его любят — это было сверх его чаяний. И все-таки он обернулся у окна и поглядел на Анжелику, словно хотел унести с собою частицу ее существа. Они улыбались, лаская друг друга долгим взглядом, залитые светом зари.
В последний раз Фелисьен сказал:
— Я вас люблю.
И Анжелика ответила:
— Я вас люблю.
Это было все. Он уже гибко и ловко спускался по балкам, а она на балконе, опершись о перила, следила за ним. Она взяла букетик фиалок и вдыхала их запах, чтобы унять свое волнение. И когда, проходя Садом Марии, Фелисьен оглянулся, он увидел, что она целует цветы.
Едва успел он скрыться за ивами, как Анжелика с беспокойством услышала, что под нею открылась входная дверь. Было только четыре часа, а вставали не раньше шести. Ее изумление еще увеличилось, когда она увидела, что вышла Гюбертина, — обычно первым спускался Гюбер. Анжелика глядела на мать, медленно ходившую по дорожкам сада: ее руки бессильно упали, лицо под утренним светом было очень бледно, — казалось, духота заставила ее так рано покинуть спальню после бессонной, пламенной ночи. В эту минуту Гюбертина была очень красива, в простом капоте, с волосами, связанными небрежным узлом; она казалась очень усталой, счастливой и печальной.
VIII
На другой день, проспав восемь часов тем глубоким и сладким сном, какой дает только большое счастье, Анжелика проснулась и подбежала к окошку. Накануне прошла сильная гроза — это беспокоило ее, но сегодня небо было чисто, вновь установилась хорошая погода. И Анжелика радостно закричала открывавшему внизу ставни Гюберу:
— Отец! Отец! Солнце!.. Ах, как я рада, процессия будет чудесная!
Она быстро оделась и сбежала вниз. Был тот самый день, 28 июля, когда процессия Чуда обходила улицы Бомона. И каждый год в этот день у вышивальщиков был праздник: никто не прикасался к иголке, все утро украшали дом по исстари заведенному порядку, которому матери обучали дочерей уже целых четыреста лет.
Анжелика торопливо глотала свой кофе с молоком, а голова ее уже была полна мыслями об украшениях.
— Матушка, нужно посмотреть, в порядке ли они.
— Еще успеем, — невозмутимо ответила Гюбертина. — Мы повесим их не раньше полудня.
Разговор шел о фамильной реликвии, о благоговейно хранимых Гюберами трех великолепных старинных панно, раз в году, в день процессии, извлекаемых на свет божий. Еще накануне, по древнему обычаю, распорядитель процессии, добрый отец Корниль, обошел весь город из дома в дом и известил всех прихожан о пути следования статуи святой Агнесы, сопровождаемой монсеньером со святыми дарами. Вот уже четыреста лет, как этот путь оставался неизменным: вынос совершался через врата святой Агнесы, затем процессия следовала по улице Золотых дел мастеров, по Главной и Нижней улицам, проходила через новый город и поднималась обратно по улице Маглуар до Соборной площади; возвращались через главный вход. И на всем пути следования горожане, состязаясь между собою в усердии, убирали окна флагами, затягивали стены самыми дорогими тканями, усыпали булыжную мостовую лепестками роз.
Анжелика не успокоилась до тех пор, пока ей не позволили вытащить из шкафа все три вышивки, которые покоились там целый год.
— Они нисколько, нисколько не испортились! — восторженно шептала она.
Осторожно сняв обертки из тонкой бумаги, Анжелика открыла панно; все они были посвящены Марии: богоматерь выходит навстречу ангелу, богоматерь плачет у подножия распятия, богоматерь возносится на небо. Это были вышивки пятнадцатого столетия, выполненные разноцветными шелками на золотом фоне; они великолепно сохранились; Гюберы отказывались продать их даже за большие деньги и очень гордились своим сокровищем.