В личную канцелярию Порослев приводил только тех, с кем нужно было ему переговорить конфиденциально, Здесь бывали комиссары запасных дивизионов, партийцы из райкомов и военкоматов. Здесь комартформ исповедовал инструкторов из бывших офицеров.
Самое интересное — это когда приходили офицеры. Наверное, каждый хранит дома свежий френч или китель, может быть даже с погонами. Но в управление формирований идут в обмотках и солдатской шинели. Впрочем, под простой шинелью Катин глаз сразу угадывает ловкую фигуру бывшего поручика, может быть даже гвардейца. Увидев секретаршу «из интеллигентных», офицеры подтягиваются — прямее плечи, выше голова. Иные даже постукивают каблуками, забыв, что шпор уже нет, а каблуки растоптаны и сбиты.
Спокойных дней у Порослева нет. Окружной штаб, главком, фронты, парторганизации, Совет письмами, телеграммами, приказами, телефонными звонками, заседаниями торопят, жмут, бодрят, требуют батарей всех систем и калибров. Но процесс формирования — это долгая скачка с препятствиями. Есть орудия — нет панорам. Есть лошади — нет сбруи. Есть телефонный провод — нет пушечного сала. Есть жесткие сроки формирований, но есть и требование посылать на фронт только снабженные, укомплектованные части. Бывают не дни, но недели, когда никто в управлении не спит, все суетятся, все нервничают, скачут ординарцы, летают мотоциклисты, стынут комиссарские обеды в котелках, и Порослев, как серая птица, на крыльях ветхой солдатской шинели носится над всем, не признавая никаких «невозможно» и никаких «завтра».
Его энергия электризует весь штаб, вплоть до вахтеров и уборщиц, и наконец захлестывает и Катю.
Тогда все происходящее внезапно покажется Сашиной неизмеримо важным, и она сама готова сутками не отходить от стола и телефонов. В ней загорается колючий огонек — кусочек пламени, сжигающего туберкулезного комартформа.
В такие дни комартформ кладет ей руку на плечо и говорит:
— Конечно же, вы наша.
И Катя говорит:
— Конечно! — и два или три дня прибегает на Охту лишь к ночи…
Однажды Порослев принес Екатерине Андреевне стопку анкет. Облокотившись на стол, он прочел ей все девятнадцать вопросов так, как проголодавшийся человек читает меню роскошного обеда. В сущности, вопросы были очень обыкновенны: фамилия, год рождения, боевой стаж, ордена. Но дойдя до девятого пункта — «Как вы относитесь к Советской власти?» — комартформ прищелкнул языком, провел ногтем под строкой и накрыл анкету ладонью.
Но Катя решительно не понимала, в чем здесь соль.
Комиссар разочарованно отошел от стола.
На следующий день один за другим офицеры заходили в личную канцелярию и заполняли анкеты.
Проворно бегала рука, небрежно выводя:
Петр
Иванович
Козловский
поручик
и так далее, на девятом вопросе перо застывало, и лицо становилось напряженно-сосредоточенным. Потом перо клали на стол, и на сцену являлась спасительная папироса.
Катя подумала: если бы Порослев наблюдал из соседней комнаты, он получил бы полное авторское удовлетворение.
И Катя стала наблюдать за приходящими.
Иные в конце концов писали ответ на девятый вопрос лаконично. Другие лепили буквы так, что растекшиеся по плохой бумаге чернила давали сплошное грязное пятно. Седой полковник спросил, нельзя ли написать ответ на особой четвертушке бумаги. Многие писали со вздохами.
Только высокий артиллерист, не останавливаясь, вывел: «Полностью сочувствую» Это так поразило Катю, что она запомнила его фамилию. Это был Аркадий Александрович Синьков.
Вечером комиссар читал анкеты. Вооружившись толстым синим карандашом, он пробегал первые пункты, изредка ставил вопросительный знак или птичку, но слово за словом изучал политическую исповедь по девятому пункту. Катя заключила, что офицерам комартформ, как правило, не верит. Он комментировал эти ответы вслух краткими и резкими восклицаниями «Врет!», «Гад!», «Хитрит, подлюга!». Иногда в его голосе появлялись нотки раздумья. Он тихо шептал:
— Все может быть, все может быть, посмотрим.
Дойдя до анкеты Синькова, он стукнул по столу карандашом и сказал:
— Вот это да! Коротко и ясно.
Перед тем как вызвать к себе того или иного командира, Порослев обязательно смотрел анкету, и через несколько дней Катя установила с точностью, какие ответы на девятый вопрос нравятся Порослеву, какие приводят в сомнение и какие вызывают неудержимое недоверие.
Для Кати анкеты стали очередным развлечением. Когда Порослев уезжал, она ножом открывала его личный стол и просматривала стопку анкет. Кто? откуда? какой чин? женат или холост? Она заметила, что ответившие на девятый вопрос удовлетворительно получали высшие должности, тогда как другие, несмотря на высокий чин в старой армии, назначались младшими инструкторами.
Худой белокурый офицер в щегольских сапогах на кривой колодке и даже при шпорах писал анкету больше часа. Он выкурил коробку папирос. В комнате никого больше не было, и Катя слышала, как дышит этот красивый блондин с острым, нерусским лицом, у которого нежные завитки волос выходят из-под фуражки. Катерина физически чувствовала, как страдает этот человек. Случайно она поймала его взгляд. Зеленоватые глаза, золотые ресницы и детская растерянность.
На девятый вопрос он дал пространнейший ответ. Какие-то слова были зачеркнуты. Слово «делах» было написано через «ять». Катя покачала головой и положила анкету в самый низ стопки, на дно ящика. Но, уходя, она вторично открыла стол ножом и спрятала анкету в ридикюльчик.
В первых графах анкеты стояло: Гораций Карлович Дефорж. Интересно, какое у него «де» — с большой или с маленькой буквы? Бывший поручик Кексгольмского полка. Сейчас адъютант запасного артиллерийского дивизиона.
Проходя мимо мортирного, Катя зашла в штаб. Здесь знали секретаря комартформа. Дефорж шел по коридору, звеня савеловскими шпорами. С Катериной он поздоровался за руку.
— Гораций Карлович, вы не скоро домой?
— Я?.. Да, пожалуй, сейчас, — растерялся и что-то быстро соображал адъютант. — Может быть, нам по дороге?
— Я на Охту.
— Я провожу вас до Суворовского.
Растерянность уходила. Он уже оценивал девушку глазами знатока.
На углу 8-й Рождественской Катя остановилась. Она открыла сумочку и протянула Дефоржу две вчетверо сложенные бумажки.
— Вот ваша анкета… и бланк…
Дефорж читал свои ответы и удивленно смотрел на секретаршу.
— Комартформ еще не видел?
— Лучше как-нибудь иначе…
Дефорж понял.
— Я перепишу дома.
— Да, да, как-нибудь проще.
Она вскочила в трамвай, мелькнув ловкой мальчишеской ножкой. Дефорж встал было на подножку, но Катя прощально махала рукой. Повернувшись лицом к движению, он спрыгнул на мостовую и энергичными шагами пошел по Суворовскому к Таврической, где жил Малиновский.
Через два дня Дефорж принес анкету. Катя положила ее в папку. Еще до прихода комиссара она прочла новый вариант. Ответ был еще пространнее, в нем было много лживых и высокопарных слов. Это было еще хуже. Ясно, что Порослев скажет: «Гад!»
Катя позвонила в мортирный.
— Гораций Карлович?
— Ах, это вы. Что, теперь лучше?
— Хуже…
Молчание.
— Напишите два слова.
— Но какие?
Молчание.
Потом робко:
— Вполне… и так далее…
— Ага… понимаю. Вы говорите — так будет хорошо?
— Вполне.
— Я еще зайду сегодня.
Катерина ждала, что скажет Порослев. Она даже задержалась лишнее время. Вот анкета Дефоржа в руках комиссара. Хорошо иметь такое острое зрение. Синий карандаш, вздрагивая, ходит над анкетой. Уткнулся в девятый пункт… Комартформ откинулся в кресле.
— Врет, как зеленая лошадь. «Полностью сочувствую». Ах, сукин сын! — Он обратился к Катерине Андреевне: — Вы адъютанта на Виленском знаете? Тонконогий такой, белобрысый, как вошь.
— Видела как-то…
— Он мне пишет: полностью сочувствую! — Он встал и подошел к Кате: — Я, знаете, Катерина Андреевна, физиономист. Я ему ни на копейку не верю. Я в трамвае еду и угадываю по лицам, по одежде, кто чем занимается, кто что думает, кто чем жив. И я уверен, Катерина Андреевна, — он постучал кулаком в худую грудь… — редко, редко я ошибаюсь. Такой я с детства. Я ведь маленьким в люди пошел. Всех насквозь вижу. И он мне пишет: вполне сочувствую. Вот гад! Ну, написал бы что-нибудь там. Ну, я тебя рассмотрю, что ты за петух такой, — говорил он, возвращаясь на свое место.
Глава XV
«ДИККЕНС БЫЛ ПРАВ»
Делегация Вериной школы шла в гости в пехотную школу, расположенную в центре города, где еще два года назад размещалось привилегированное училище, призванное снабжать империю градоправителями, губернаторами, сенаторами — вершителями судеб и помпадурами провинциальных городов, а потом гнездился штаб партии левых эсеров.
Курсанты шли строем по мостовой, грохотали занесенной в армию рабочей песней о кузнецах. Впереди, размахивая рукой, печатал ротный командир, влюбленный в строй и лихую выправку. Начальство, педагоги в штатском шли по тротуарам.
Над воротами пехотной школы струятся веселые флаги. Караульные статуями замерли у дверей. На парадном крыльце дежурный по школе, перетянутый ремнями, с твердым воротником, рапортовал лихо и звонко. Гулкие коридоры таили в своих тупиках звуки наполненного людьми здания. Лестница была устлана узкой чистой дорожкой. На стенах — доставшиеся в наследство от Пажеского корпуса — достойные музея полотна в тяжелых рамах.
— Порядок, — сказал комиссар.
— Товарищ Рязанцев, сами знаете, — сочувственно откликнулся ротный.
— Смольный шеф — так я думаю, — с ревнивым недовольством заметил начальник школы.
Гости сидели за длинными столами, крытыми клеенками. Посредине каждого стола — цветы, не отвергаемые ни одним тезисом революции, но в пылу огневых дней выпавшие из быта, как многое другое. С портрета Ленина сбегали до полу алые ленты.
Кормили кулебякой, полуфунтовыми бутербродами с колбасой и сыром, конфетами. Это было так же необычайно в те дни, как и цветы и белые воротнички командиров. Рязанцев вел собрание, как опытный режиссер. К нему то и дело подбегали адъютант и командиры. Он отпускал их жестами командарма. Высокий и легкий, с неправильным рисунком рта и стремящимися в одну сторону завитками волос, он говорил короткими патетическими фразами, нравившимися курсантам и гостям, как нравятся охотничьи рожки, застольные спичи и поднимающие настроение марши. Он говорил так, как если бы в зале сидели только герои, уже совершившие многие подвиги. Он умел вызвать аплодисменты, привести молодежь в азарт. А когда приехал седой и заслуженный представитель Смольного, курсанты по сигналу Рязанцева приветствовали его так, что стекла дрогнули в окнах и эхо пустых коридоров отозвалось на новый для них боевой клич.
Гость, не хуже Рязанцева умевший бросать пламенные слова с трибун, говорил тихим, чуть усталым голосом. Словно после бурного митинга, где нужно было бороться, он приехал к своим, где можно передохнуть.
— Ваша школа, — говорил он, — как и другие школы, — наше любимое детище. В подполье, преследуемые, несущие в себе ненависть к проклятому царскому строю, мы мечтали о том, что настанет день, когда пролетарий возьмет в свои руки оружие, когда армиям капиталистов и царей он противопоставит свою армию, которую поведут в последний бой наши пролетарские офицеры…
Этот тихий голос создавал необычайную тишину, и эта тишина, казалось, вот-вот порвется, как паутинная нить, потому что каждый в этом зале понимал, что он и есть так долго и страстно ожидаемый всем классом пролетарский офицер…
И эта тишина взорвалась, как взрывается газ, скопившийся в шахтах, как гремит гром над собравшими тучи ночными ущельями…
За одним из столов Вера увидела Алексея. Они встретились взорами, и он помахал ей рукою. Она вспомнила, как он нес ее по коридору на сплетении сильных рук, как пахло от него кожей ремней, влажным шинельным сукном и еще запахом волос, как он хлопотал за нее, и подумала, что она приобрела уже в этом городе друга. Альфред, худой и острый, кивнул ей издали, и многие смотрели на нее, и под звуки музыки, гремевшей с хоров, под смех и речи ей казалось, что она может подойти здесь к любому и встретит дружественный ответ. Сосед — маленький, подвижный, как шарик ртути, политработник — усердно развлекал ее и строгую, как на уроке, едва снисходившую до улыбки учительницу географии. Он покорял красивой округлостью фраз и едва заметной иронией, которой он обволакивал буквально все, что подмечали его горячие, затененные длинными ресницами глаза. Но Вера чувствовала, что за этой присущей его характеру иронией живет дающая горячий свет глазам большая вера. Его ирония, сокрушая необязательную форму, утверждала самый смысл. Он, как художник, пользующийся одной только черной краской и тем не менее показывающий блеск кружев и белизну снегов, сказал в этот вечер Вере больше, чем речи и музыка, о пользе и славе боевой дружбы, которую закрепляли здесь пятьдесят уходящих на фронт во имя воинствующей человеческой правды командиров.
Расходясь, гости хвалили школьные порядки. Комиссар обошел все здание вплоть до уборных, но всюду была та же образцовая чистота.
— Этого у нас нет, — жаловался он своему начальнику. — В коридорах вонь, в пустых залах солома на полу… Распущенность…
Начальник школы, бывший полковник, глядел недовольно и озабоченно. Про себя он принимал какие-то решения.
У ворот, где ветер то прятал в складках, то выставлял напоказ кумачовые лозунги, Вера увидела рядом с Алексеем и Порослевым девушку с улыбкой, открывающей молодые, снежно-белые зубы. Это была Катя Сашина.
По улицам шли гурьбой, стояли на Аничковом мосту, глядя, как водолаз спускается в осеннюю густую воду, чтобы чинить кабель у дворца, сидели в Летнем саду, потерявшем листву и часть спрятанных на зиму статуй. Возбужденный близостью Веры, Алексей смешил товарищей рассказами о фронте и о деревне. Ему хотелось одного — взять девушку за руку и побежать с нею вдоль выстроившихся парадом деревьев, и он старался держаться подальше от нее, как бы не доверяя себе… Порослев тут же начинал грустное о кандалах, о тюрьмах. У него болела грудь. Он отходил в сторону, долго кашлял, и все делали вид, что не замечают этого. Начальник школы хлопал мягкой рукой по костистому колену комиссара, клялся, что школа еще переплюнет рязанцевскую, а потом, завладев вниманием, выкладывал анекдот за анекдотом, пока не дошло до такого крепкого, что Вера протестующе замахала руками.
Они бродили у десятка еще не заколоченных статуй, изощряясь в остротах насчет богинь и богов. Здесь Вера обнаружила поразившее даже полковника знакомство с мифологией и с удовольствием заметила искру зависти в глазах Алексея.
Домой они шли вдвоем, и Вера рассказывала Алексею, как помнила, содержание «Илиады» и «Одиссеи». Алексей шагал рядом так, что Вере никак было не попасть ему в ногу, размашистый и тяжелый, как будто не он только что легко и беззаботно смеялся и шутил в Летнем саду.
Дома Вера снесла ему «Историю Государства Российского», «Древний мир» — ее гимназические учебники. Над книгами на мгновение сблизились их головы и руки. Потом был долгий разговор. Каждый говорил только о себе. Доверие и искренность должны были прозвучать как обмен подарками, высокую цену которых знают только они вдвоем. Но Вера не рассказала ему об Аркадии, потому что разговор на этот раз шел не о событиях их жизни, но об ощущениях и чувствах…
Субботним вечером, когда вся школа шла в баню и был закрыт клуб, за Алексеем на одноколке заехал Порослев, и вскоре в Верину дверь раздался стук.
— Вы свободны, Вера Дмитриевна? — вступил в комнату Порослев, не снимая своей поношенной фуражки. — Поедем к Катерине Андреевне. Сестры у нее, музыка… Хлеба, сахару захватили, девицы чай устроят, — показал он на сверток в деревенском белом платке.
Вера сидела на бричке с Порослевым, а Алексей всю дорогу трудолюбиво и тщетно умащивал свое большое тело на откидной скамейке. Порослев издевался над его стараниями. Но Вера заметила, что Алексей больше всего боялся стеснить ее, коснуться ее коленей.
Большая комната в деревянном домике на Охте вмещала и рояль, и обеденный стол, и кровать за ширмой, и множество разносистемных и разнокалиберных креслиц и стульев. Пышная белокурая Ангелина держалась хозяйкой. Она спокойно взяла у Порослева хлеб, сахар и леденцы. Старуха мать застучала самоварной трубой. Средняя, Неонила, лениво курила папиросу и неутомимо вела разговоры. Катерина суетилась. Она подбегала к окну, выскакивала за дверь, поджидая Огородникова, а когда тот приехал, стала усиленно ухаживать за Алексеем. Огородников умудрился раздобыть несколько бутылок пива, чем вызвал аплодисменты Ангелины. Пива было мало, но в тихом деревянном домике на окраине и без того было весело. Огородников играл на разбитой балалайке, дурил, вносил предложения, одно нелепее другого. Ангелина пела под рояль, пригасив для настроения огни.