— Дай и мне послушать.
— Эта песня называется «Горько-сладкая симфония», когда мне было тринадцать лет, я слушала ее не переставая. — И Ма вставляет мне в ухо одну штучку.
— Ой, это слишком громко, — говорю я и выдергиваю эту штучку из уха.
— Осторожнее, Джек, это мне подарок от Пола.
А я и не знал, что это ее машинка, а не моя. В комнате у нас все было общим.
— Послушай теперь «Битлз». Это их старая песня, ей, наверное, уже лет пятьдесят. Она называется «Все, что тебе нужно, — это любовь». Я думаю, она тебе понравится.
Я растерянно спрашиваю:
— А что, разве людям не нужны еда и одежда?
— Конечно, нужны, но если тебя никто не любит, то это очень плохо, — отвечает Ма. Она говорит очень громко, перелистывая список песен пальцем. — Знаешь, ученые как-то провели эксперимент над новорожденными обезьянками. Они забрали их у матерей и посадили в клетки поодиночке. И знаешь, что получилось? Они выросли неправильно.
— А почему они не выросли?
— Да нет, они, конечно, стали большими, но вели себя очень странно. И все потому, что их никто никогда не прижимал к своей груди.
— А в чем проявлялись эти странности?
Ма выключает свою машинку.
— Знаешь, Джек, не надо было мне заводить этот разговор.
— Так в чем же проявлялись эти странности?
Ма на секунду задумывается.
— У них были проблемы с головой.
— Как у сумасшедших?
Она кивает.
— Они кусали самих себя и то, что их окружало.
Хьюго порезал себе руки, но я не думаю, чтобы он кусал себя.
— Почему?
Ма громко выдыхает.
— Видишь ли, если бы они росли со своими мамами, то те прижимали бы их к груди, но поскольку обезьянки сосали молоко из специальных трубочек, то… Короче, оказалось, что любовь была им нужна не меньше молока.
— Это — плохая история.
— Извини. Не надо было ее тебе рассказывать.
— Нет, надо, — говорю я.
— Но…
— Я не хочу, чтобы были плохие истории, которых я не знаю.
Ма крепко-крепко прижимает меня к себе.
— Джек, — говорит она, — тебе не кажется, что я всю эту неделю веду себя как-то странно?
Не знаю, все вокруг кажется мне очень странным.
— Я все путаю. Я знаю, тебе необходимо, чтобы я по-прежнему оставалась твоей Ма, но мне нужно вспомнить, как это — быть самой собой, и поэтому…
А я-то думал, что она сама и моя Ма — это один и тот же человек. Я снова предлагаю ей пойти погулять, но она говорит, что очень устала.
— Какой сегодня день?
— Четверг, — говорит Ма.
— А когда будет воскресенье?
— Остались пятница, суббота, а за ними будет воскресенье…
— То есть через два дня, как и в нашей комнате?
— Да, в неделе повсюду семь дней.
— А что мы попросим принести нам в подарок на воскресенье?
Но Ма качает головой.
После обеда мы садимся в фургончик, на котором написано «Камберлендская клиника», и выезжаем через большие ворота в открытый мир. Мне никуда не хочется ехать, но мы должны показать зубному врачу мамин зуб, который все еще болит.
— А там будут люди, которые нам не друзья?
— Нет, только зубной врач и его помощница, — отвечает Ма. — Они отослали прочь всех других людей, чтобы принять нас одних.
Мы надели шапки и темные очки, но не стали мазать лицо кремом, потому что вредные лучи через оконное стекло не проникают. Ма запрещает мне снимать в машине ботинки. За рулем фургончика сидит шофер в кепке, я думаю, он немой. На сиденье установлено специальное детское кресло, оно расположено высоко, так что, если фургон вдруг резко затормозит, ремень безопасности меня не задушит. Этот ремень крепко прижимает меня к креслу, и мне это не нравится. Я смотрю в окно и высмаркиваю нос. Сегодня мои сопли — зеленого цвета.
По тротуару снуют мужчины и женщины. Я никогда еще не видел такого количества людей. Интересно, все ли они настоящие или только некоторые?
— У некоторых женщин такие же длинные волосы, как и у нас, — говорю я Ма, — а у мужчин — короткие.
— У рок-звезд они тоже длинные. Но это не правило, а просто обычай.
— А что такое обычай?
— Глупая привычка, которой придерживаются все. Хочешь, острижем тебе волосы? — спрашивает Ма.
— Нет, не хочу.
— Это совсем не больно. Когда мне было девятнадцать, я носила короткую стрижку.
Я качаю головой:
— Я не хочу лишиться своей силы.
— Чего-чего?
— Ну, своих мускулов, как Самсон.
Ма смеется.
— Смотри, Ма, человек поджигает самого себя!
— Он просто закуривает сигарету. Когда-то я тоже курила.
Я с удивлением смотрю на нее:
— Зачем?
— Да я уж и не помню.
— Смотри, смотри!
— Не кричи.
Я показываю туда, где по улице идут малыши.
— Смотри, дети, связанные друг с другом.
— Они не связаны. — Ма снова приближает лицо к окну. — Они просто держатся за веревку, чтобы не потеряться. И видишь, самые маленькие сидят в вагончиках, по шесть человек в каждом. Это, наверное, детский сад, вроде того, в который ходит Бронуин.
— Я хочу с ней познакомиться. Отвезите меня, пожалуйста, в тот детский сад, где живут дети и моя кузина Бронуин, — прошу я шофера, но он меня не слышит.
— Ты не забыл, что нас ждет зубной врач? — напоминает мне Ма. Детей больше не видно, я выглядываю во все окна, но их нет.
Зубного врача зовут доктор Лопес. Когда она на секунду поднимает свою маску, я вижу, что губная помада у нее ярко-красного цвета. Сначала она осмотрит меня, потому что у меня тоже есть зубы. Я ложусь в большое кресло, которое умеет двигаться. Я смотрю вверх, широко-широко раскрыв рот, и врач просит меня сосчитать, сколько предметов я вижу на потолке. Там три кота, одна собака, два попугая и…
Я выталкиваю изо рта какой-то металлический предмет.
— Это — просто маленькое зеркальце, видишь, Джек? Я хотела сосчитать твои зубы.
— Их у меня двадцать, — говорю я ей.
— Правильно. — Доктор Лопес улыбается. — Я еще ни разу не встречала маленького мальчика, который мог бы сам сосчитать свои зубы. — Она снова засовывает мне в рот зеркальце. — Гм… расстояние большое, именно это мне и хотелось увидеть.
— А почему вам хотелось это увидеть?
— Потому что это говорит о том… о том, что у тебя много места для маневра.
Ма придется провести много времени в кресле, пока из ее зуба будут убирать все ненужное. Я не хочу ждать в приемной, но помощница врача Янг говорит мне:
— Пойдем, я покажу тебе, какие у нас крутые игрушки. — Она показывает мне акулу на палочке, которая клацает зубами, и еще табурет для сиденья, имеющий форму зуба, но не человеческого, а великаньего. Он весь белый, безо всяких признаков гниения. Я рассматриваю книгу о трансформерах и еще одну, без обложки, о черепахах-мутантах, которые говорят «нет» наркотикам. И тут до меня доносится странный звук.
Янг загораживает дверь своим телом, преграждая мне путь в кабинет.
— Я думаю, твоей маме не хотелось бы, чтобы ты…
Но я ныряю под ее руку и вижу, как доктор Лопес ковыряется в маминых зубах какой-то завывающей машинкой.
— Оставьте ее в покое!
— Все хорошо, — говорит Ма, но ее рот сломан. Что эта врачиха с ней сделала?
— Если он хочет посидеть здесь, то пусть сидит, — говорит доктор Лопес.
Янг приносит табурет в виде зуба и ставит его в угол. Я сажусь на него и смотрю, что делают с моей Ма. Это ужасно, но еще ужаснее было бы ничего не видеть. Один раз Ма дергается в кресле и издает стон, я встаю, но доктор Лопес говорит:
— Еще один обезболивающий укол? — и втыкает маме в рот иглу, после чего она снова сидит спокойно. Это продолжается несколько сотен часов. Я хочу высморкаться, но кожа вокруг моего носа начала облезать, поэтому я просто прижимаю платочек к лицу.
Когда мы возвращаемся на стоянку, мне кажется, что свет бьет меня прямо по голове. Водитель фургона читает газету. Увидев нас, он выходит из кабины и открывает нам дверь.
— Саси-оо, — говорит ему Ма. Интересно, она теперь всегда будет так разговаривать? По мне так лучше иметь больной зуб, чем говорить совершенно непонятно.
Всю дорогу назад в клинику я смотрю, как мимо проплывают дома и люди, и пою песню о ленте шоссе и безбрежном небе.
Зуб по-прежнему лежит под подушкой, и я его целую. Надо было отнести его к доктору Лопес, может быть, она сумела бы вставить его на место.
На ужин мы едим то, что принесла нам Норин, — бефстроганов из кусков мяса с кусочками чего-то другого, которое похоже на мясо. Оказывается, это грибы. Все это лежит поверх мягкого риса. Ма еще не может есть мясо, она проглатывает только несколько ложек риса, но разговаривает уже почти совсем нормально. Постучавшись, входит Норин и говорит, что у нее для нас сюрприз — мамин папа из Австралии.
Ма, плача, вскакивает с места.
Я спрашиваю:
— Можно мне взять с собой свой Строганов?
— Давайте я приведу к вам Джека, когда он поест, — предлагает Норин, но Ма ничего не отвечает и быстро убегает.
— Он устроил нам похороны, — говорю я Норин. — Только в гробу нас не было.
— Рада это слышать.
Я гоняю вилкой по тарелке маленькие рисинки.
— Наверное, это была самая утомительная неделя в твоей жизни, — говорит Норин, садясь рядом со мной.
Я моргаю:
— Это еще почему?
— Ну, все вокруг такое странное, и ты, наверное, чувствуешь себя пришельцем с другой планеты?
Я качаю головой:
— Никакие мы не пришельцы. Ма говорит, что мы останемся здесь навсегда, до самой смерти.
— Ну, я хотела сказать… что вы в первый раз появились здесь.
Когда я съедаю свой ужин, Норин отводит меня в комнату, в которой сидит Ма, держа за руку человека в кепке. Он вскакивает и говорит ей:
— Я уже объяснял твоей матери, что не хочу…
Но Ма перебивает его:
— Папа, это — Джек.
Он отрицательно качает головой.
Но ведь Джек — это я. Он что, ожидал увидеть кого-то другого?
Мамин папа смотрит в стол, и все его лицо покрывается потом.
— Не обижайся.
— Что ты хочешь этим сказать? — Мне кажется, что Ма вот-вот сорвется на крик.
— Я не могу находиться с ним в одной комнате. Меня трясет от одного его вида.
— Но ведь это же твой внук! Ему уже пять лет, — кричит Ма.
— Я неправильно выразился. Я… я еще не адаптировался к разнице во времени. Я позвоню тебе попозже из гостиницы, хорошо? — Человек, которого зовут моим дедушкой, проходит мимо, даже не взглянув в мою сторону. Он уже у самой двери.
И тут раздается грохот — это Ма бьет кулаком по столу:
— Нет, не хорошо!
— Хорошо, хорошо.
— Сядь, папа.
Но он не двигается с места.
— В нем заключен для меня целый мир, — говорит Ма.
О ком это она? О своем отце? Нет, наверное, все-таки обо мне.
— Конечно, это совершенно естественно. — Дедушка вытирает кожу под глазами. — Но стоит мне только представить, как эта скотина…
— А для тебя было бы лучше, если бы я умерла?
Он снова качает головой.
— Тогда научись жить с этим, — говорит Ма. — Я вернулась…
— Это просто чудо, — вставляет дедушка.
— Так вот, я вернулась не одна, а с Джеком. Значит, произошло два чуда.
Дедушка кладет руку на дверную ручку.
— Но мне трудно прямо сейчас…
— Другого случая у тебя не будет, — предупреждает его Ма. — Садись.
Но дед не трогается с места. Потом он все-таки подходит к столу и садится. Ма указывает мне на стул рядом с ним, и я сажусь, хотя мне этого совсем не хочется. Я рассматриваю свои ботинки, они сморщились по краям. Дедушка снимает кепку и смотрит на меня.
— Рад встрече с тобой, Джек.
Я не знаю, что надо говорить в такой ситуации, но на всякий случай произношу:
— Пожалуйста.
Вечером мы лежим с Ма в постели, и я сосу ее грудь в темноте. Потом я спрашиваю:
— А почему он не хотел меня видеть? Он что, снова сделал ошибку, как с нашими похоронами?
— Вроде того. — Ма с шумом выдыхает. — Он думает… он думал, что мне было бы лучше без тебя.
— Где-нибудь в другом месте?
— Нет, если бы ты вообще не появлялся на свет. Представляешь?
Я пытаюсь представить это, но не могу.
— А ты тогда была бы Ма?
— Нет, не была бы. Так что это — дурацкая идея.
— А он — мой настоящий дедушка?
— Боюсь, что так.
— А почему ты этого боишься?
— Я хотела сказать: да, настоящий.
— И он был твоим папой в те времена, когда ты была маленькой девочкой в гамаке?
— Еще раньше, с шестинедельного возраста, — отвечает Ма. — Именно тогда они принесли меня к себе из больницы.
— А почему родная Ма тебя там оставила? По ошибке?
— Я думаю, она очень устала, — отвечает Ма, — она была еще очень молодой. — Ма садится на кровати и громко сморкается. — Папа со временем привыкнет, — говорит она.
— К чему?
Ма издает короткий смешок.
— Я хотела сказать, что он будет вести себя лучше. Как настоящий дедушка.
Значит, как отчим, только тот — дедушка не настоящий. Засыпаю я легко, а просыпаюсь в слезах.
— Все будет хорошо, все будет хорошо, — успокаивает меня Ма, целуя в голову.
— А почему они не хотели прижимать к своей груди обезьянок?
— Кто?
— Ученые. Почему они не прижимали к своей груди малюток обезьян?
— Вот ты о чем. — Секунду спустя Ма говорит: — Может, и прижимали. Может, малюткам обезьянам нравились человеческие объятия.
— Но ведь ты сказала, что они вели себя очень странно и кусали самих себя.
Ма ничего не отвечает.
— А почему ученые не вернули обезьянкам матерей и не попросили у них прощения?
— И зачем только я рассказала тебе эту старую историю, которая произошла много лет назад, когда меня самой не было на свете!
Я кашляю, и мне некуда высморкаться.
— Не думай об этих обезьянках. У них теперь все в порядке.
Ма так крепко прижимает меня к себе, что становится больно шее.
— Ой!
Она отодвигается.
— Джек, в мире много разных вещей.
— Зиллионы?
— Зиллионы и зиллионы. И если ты попытаешься поместить их в свою голову, то она у тебя просто лопнет.
— Но как же быть с малютками обезьянками?
Я слышу, что она как-то странно дышит.
— Да, в мире есть много плохого.
— Как получилось с обезьянками?
— И даже хуже, — говорит Ма.
— А что хуже? — Я пытаюсь себе представить, что может быть хуже.
— Я тебе расскажу об этом, только не сегодня.
— Когда мне будет шесть лет, да?
— Может быть.
Она укладывает меня спать. Я прислушиваюсь к ее дыханию, считая ее вдохи до десяти. Потом отсчитываю десять своих.
— Ма!
— Да?
— Ты думаешь о том, что может быть хуже?
— Иногда, — отвечает она. — Иногда мне приходится об этом думать.
— Мне тоже.
— Но потом я выкидываю эти мысли из головы и засыпаю.
Я снова считаю вдохи. Я пытаюсь укусить себя за плечо, но мне становится больно. Теперь я уже не думаю об обезьянках, я думаю обо всех детях в мире, но не о тех, которых видел по телевизору, а о настоящих, которые едят и спят, какают и писают так же, как и я. Если уколоть их чем-нибудь острым, из них потечет кровь, а если пощекотать, то они засмеются. Мне хочется увидеть их, но, когда их много, а я один, у меня начинает кружиться голова.
— Так ты понял? — спрашивает меня Ма. Я лежу в постели в комнате номер семь, а она сидит на краю.
— Я буду спать здесь, а ты — в телевизоре, — говорю я ей.
— На самом деле я буду внизу, в офисе доктора Клея, разговаривать с телевизионщиками, — отвечает мне Ма. — Мое изображение будет снято на видеокамеру, и позже, уже вечером, его покажут по телевизору.
— А почему ты хочешь поговорить с телевизионщиками?
— Поверь, мне этого совсем не хочется. Но я должна ответить на все их вопросы, иначе они от нас не отвяжутся. Я вернусь, когда ты еще будешь спать. Во всяком случае, к тому времени, когда ты проснешься, я уже буду здесь.