Мы берем коробку из-под подушечек, на которой изображены древние египетские пирамиды. Ма показывает мне полоску длиной с ее ступню и говорит, чтобы я вырезал такую же. На этой полоске она рисует двенадцать черточек. Я измеряю мамин нос — он длиной два дюйма. Длина моего носа — один дюйм с четвертью, я записываю это число. Ма прикладывает нашу линейку к дверной стене, где отмечен мой рост, и, несколько раз переворачивая ее, определяет, что мой рост — три фута три дюйма.[1]
— Послушай, — говорю я, — давай измерим комнату.
— Что, всю комнату целиком?
— Так ведь нам все равно нечего делать.
Она смотрит на меня как-то странно:
— Да, ты прав, совершенно нечего.
Я записываю все наши измерения, например, высота дверной стены до того места, где начинается крыша, равна шести футам семи дюймам.
— Кто бы мог подумать, — говорю я маме, — что длина пробковых плиток, покрывающих стену, чуть больше нашей линейки.
— Эх, — восклицает она, хлопая себя по голове, — ведь площадь этих плиток — один квадратный фут, значит, мы сделали линейку чуть меньше, чем нужно. Получается, что надо просто сосчитать плитки, это будет гораздо быстрее.
Я начал считать количество плиток на стене, у которой стоит кровать, но мама говорит, что все стены — одинаковой высоты. Другое правило гласит, что ширина стен такая же, как и ширина пола. Я насчитал одиннадцать футов с обеих сторон, значит, пол у нас — квадратный. Стол — круглый, и я не знаю, что с ним делать. Ма измеряет его посередине, там, где он шире всего. Это составляет три фута девять дюймов. Высота спинки моего стула — три фута два дюйма, и у маминого точно такая же. Стулья на один дюйм ниже меня. Тут Ма говорит, что ей надоели измерения, и мы их прекращаем.
Я закрашиваю места, где написаны цифры, мелками разного цвета — голубым, оранжевым, зеленым, красным и коричневым. Других у меня нет. В конце концов страница блокнота становится похожей на наш ковер, только выглядит еще более дико, и Ма предлагает использовать ее как подставку для тарелки и чашки во время ужина.
На ужин я выбираю спагетти, к ним полагается еще сырая брокколи, которую выбираю не я, но она очень полезна. Я разрезаю брокколи на кусочки волнистым ножом. Когда Ма на меня не смотрит, я проглатываю кусочек, а она потом спрашивает:
— Ой, куда же девался этот большой кусок? — Но на самом деле она не сердится, потому что свежие овощи вливают в нас новые силы.
Ма разогревает два круга на плите до красноты. Мне не позволяется трогать ручки плиты.
Ма всегда следит, чтобы в комнате не вспыхнул огонь, как это бывает в телевизоре. Если кухонное полотенце или наша одежда хотя бы коснется раскаленного круга, все вокруг оранжевым языком охватит пламя, и наша комната сгорит, а мы будем кашлять, задыхаться и кричать от невыносимой боли.
Я не люблю запах кипящей брокколи, но он еще не такой противный, как запах зеленой фасоли. Все овощи — это реальные вещи, а вот мороженое бывает только в телевизоре. Как бы мне хотелось, чтобы оно тоже было настоящим!
— А наш цветок тоже свежий?
— Да, только его нельзя есть.
— А почему он больше не цветет?
Ма пожимает плечами и помешивает в кастрюле спагетти.
— Он устал.
— Тогда ему надо лечь спать.
— Но, проснувшись, он все равно будет чувствовать усталость. Может быть, в почве его горшка недостаточно еды для него.
— Тогда давай отдадим ему мою порцию брокколи.
Ма смеется:
— Ему нужна другая еда, специальная подкормка для растений.
— Мы можем попросить, чтобы он принес ее в воскресенье.
— У меня уже накопился целый список того, что нам надо.
— Где?
— У меня в голове, — отвечает Ма. Она вытаскивает из кастрюли спагеттину, похожую на червяка, и пробует ее.
— Я думаю, они любят рыбу.
— Кто?
— Цветы, они любят протухшую рыбу. Или только рыбьи кости?
— Фу, какая гадость!
— Может быть, в следующий раз, когда у нас будут рыбные палочки, мы зароем одну из них в землю цветка.
— Только не мою.
— Хорошо, кусочек моей.
Я люблю спагетти больше всего на свете из-за песни фрикаделек; я пою ее, пока мама наполняет наши тарелки.
После ужина происходит совсем неслыханная вещь — мы печем именинный пирог. Клянусь, он будет очень вкусным, да еще со свечами, которых воткнут столько же, сколько мне лет, и с настоящим огнем, которого я еще ни разу в жизни не видел.
Я самый лучший протыкальщик яиц, их внутренности у меня вытекают без остановки. Для пирога мне надо вылить в тесто три яйца; я использую для этого кнопку, на которой держится картина «Впечатление: Восход», поскольку думаю, что безумная лошадь разозлится, если я сниму со стены «Гернику», хотя я всегда втыкаю кнопку назад. Ма считает «Гернику» самым лучшим шедевром, потому что она самая реальная, но на самом деле на ней все перемешано. Лошадь кричит, обнажив свои зубы, потому что в нее воткнули копье; еще там есть бык, и женщина, которая держит ребенка вниз головой, и лампа, похожая на глаз, но хуже всего — большая выпуклая нога в углу. Мне всегда кажется, что она собирается раздавить меня.
Я облизываю ложку, и Ма засовывает пирог в горячий живот плиты. Я пытаюсь жонглировать яичными скорлупками. Ма ловит одну из них.
— Сделаем Джека с разными лицами?
— Нет, — отвечаю я.
— Тогда, может, сделаем гнезда для теста? А завтра разморозим свеклу и покрасим их в красный цвет…
Я качаю головой:
— Лучше добавим их к яичной змее.
Яичная змея длиннее всей нашей комнаты. Мы начали делать ее, когда мне было три; она живет под кроватью, свернутая в кольца, чтобы ей не вздумалось нас укусить. Большинство скорлупок коричневого цвета, но иногда попадаются и белые. На некоторых из них мы нарисовали узоры карандашами, мелками или ручкой, а к некоторым клейстером прилепили кусочки скорлупы. У змеи есть корона, сделанная из фольги, желтый пояс из ленты и волосы из ниток и кусочков ваты. Вместо языка у нее иголка, от нее через все тело змеи тянется красная нить. Мы больше уже не удлиняем яичную змею, потому что иногда ее кольца цепляют друг за друга и трескаются и даже распадаются, и нам приходится использовать их для мозаики. Я вставляю иголку в дырочку одной из скорлупок — мне надо попасть этой иглой в дырку на противоположной стороне, а это не так уж и просто. Теперь змея стала на три яйца длиннее, и я очень осторожно сматываю ее кольцами, чтобы она уместилась под кроватью.
Вдыхая чудные запахи, мы целую вечность ждем, когда испечется пирог. Когда пирог остывает, мы делаем для него снег, только не холодный, как настоящий, а в виде сахара, растворенного в воде. Ма обмазывает им пирог со всех сторон.
— Теперь я помою посуду, а ты укрась его шоколадом.
— Но ведь у нас нет шоколада.
— А вот и есть, — говорит она, вытаскивая маленький пакетик и встряхивая его шик-шик. — Я отложила его из воскресного подарка три недели назад.
— Какая ты молодец, Ма. А где он лежал?
Она крепко сжимает рот.
— А вдруг мне снова понадобится место, где надо будет что-нибудь спрятать?
— Скажи! — кричу я.
Ма больше не улыбается.
— Не кричи, у меня от крика болят уши!
— Скажи мне, где ты прятала шоколад.
— Послушай, Джек…
— Мне не нравится, что у нас есть места, где могут спрятаться…
— Кто?
— Зомби.
— А.
— Или людоеды и вампиры…
Она открывает шкаф и, вытащив коробку с рисом, показывает мне темную дыру:
— Я спрятала шоколад здесь, вместе с рисом. Понял?
— Понял.
— Ничего страшного здесь нет. Можешь проверить сам в любое время.
В пакете пять шоколадок — розовая, голубая, зеленая и две красные. Когда я кладу их на пирог, краска и «снег» пачкают мои пальцы, и я тщательно их облизываю.
Пришло время ставить свечи, но их нет.
— Ты снова кричишь, — говорит Ма, закрывая руками уши.
— Но ты сказала, что будет именинный пирог, а что это за именинный пирог, если на нем нет пяти зажженных свечей!
Ма с шумом вздыхает:
— Я неправильно выразилась. У нас с тобой пять шоколадок, и они говорят, что тебе пять лет.
— Я не хочу есть этот пирог.
Я ненавижу, когда Ма молча ждет.
— Он противный.
— Успокойся, Джек.
— Надо было попросить свечей в качестве воскресного подарка.
— Ну, на прошлой неделе нам были нужны обезболивающие таблетки.
— Мне они не нужны, это только тебе! — кричу я.
Ма смотрит на меня так, будто у меня появилось новое лицо, которое она видит в первый раз. Потом она говорит:
— И все-таки не забывай, что нам приходится выбирать те вещи, которые ему легче всего достать.
— Нет, он может достать все, что угодно.
— Да, — отвечает Ма. — Но если ему пришлось побегать…
— Почему это ему пришлось побегать?
— Я имею в виду, если ему пришлось зайти в два или три магазина, он мог на нас рассердиться. А если ему вообще не удастся достать то, о чем мы попросили, тогда он, возможно, не принесет нам в следующее воскресенье никакого подарка.
— Но, Ма, — смеюсь я, — он не ходит по магазинам. Ведь магазины бывают только в телевизоре.
Она жует свою губу, а потом смотрит на пирог.
— И все-таки, прости меня, я думала, что шоколадки заменят свечи.
— Глупая Ма.
— Бестолковая. — Она бьет себя по голове.
— Тупая, — говорю я ласково. — На следующей неделе, когда мне будет шесть, постарайся все-таки достать свечи.
— На будущий год, — поправляет меня Ма. — Ты хотел сказать, на будущий год. — Ее глаза закрыты. Они у нее иногда закрываются, и она целую минуту молчит. Когда я был маленьким, то думал, что у нее села батарейка, как однажды в часах, и надо будет попросить, чтобы он в воскресенье подарил нам новую.
— Обещаешь?
— Обещаю, — говорит Ма, открывая глаза.
Она отрезает мне огромассный кусок пирога, а я, когда она отворачивается, сгребаю на него все пять шоколадок — две красные, розовую, зеленую и голубую.
Ма говорит:
— Ой, еще одна пропала, как же это случилось?
— Теперь ты уже не узнаешь, ха-ха-ха, — отвечаю я таким голосом, каким говорит Воришка, когда крадет что-нибудь у Доры.
Я беру одну из красных шоколадок и кладу Ма в рот; она передвигает ее к передним зубам, которые не такие гнилые, и, улыбаясь, жует.
— Смотри, — говорю я ей. — В моем пироге остались вмятины там, где до этого были шоколадки.
— Они похожи на маленькие кратеры, — говорит Ма и засовывает свой палец в одну из вмятин.
— А что такое кратеры?
— Это дырки, в которых что-то произошло, например извержение вулкана, взрыв или еще что.
Я кладу зеленую шоколадку назад в кратер и считаю:
— Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один — бум!
Шоколадка взлетает в открытый космос и попадает мне в рот. Мой именинный пирог — самое лучшее, что я когда-либо ел.
Ма больше не хочется пирога. Окно в крыше высасывает весь свет и становится почти черным.
— Сегодня день весеннего равноденствия, — говорит она. — Я помню, что в то утро, когда ты родился, его так назвали по телевизору. В тот год в марте тоже еще лежал снег.
— А что такое равноденствие?
— Это слово означает «равный». В этот день количество темноты равно количеству света.
Из-за пирога смотреть телевизор уже поздно, часы показывают 8:33. Мой желтый капюшон чуть было не отрывает мне голову, когда Ма стаскивает с меня майку. Я надеваю свою лучшую футболку и чищу зубы, а Ма завязывает мешок с мусором и ставит его у двери, положив поверх список, который я написал. Сегодня там указано: «Пожалуйста, принеси нам пасту, чечевицу, консервы из тунца, сыр (если не слишком много $). С. Аж. Спасибо».
— А можно попросить винограда? Он ведь очень полезный.
И Ма в конце списка дописывает: «Виноград, если возм. (или любые свежие или консервированные фрукты)».
— Расскажи мне какую-нибудь историю.
— Только короткую. Хочешь… сказку про Пряничного Джека?
Она и вправду рассказывает ее быстро и смешно. Пряничный Джек выскакивает из печи, катится, катится, и никто не может его поймать, ни старушка, ни старик, ни крестьяне, которые молотят зерно, ни пахари, но в конце концов он по глупости своей позволяет лисе взять себя в рот, чтобы переправиться через реку, и она тут же его съедает.
Если бы я был сделан из теста, я бы сам себя съел, чтобы никому не досталось.
Мы быстро-быстро читаем молитву, сложив руки и закрыв глаза. Я молюсь, чтобы Иоанн Креститель и младенец Иисус пришли поиграть с Дорой и Бутс. Ма молится, чтобы солнечное тепло растопило снег, облепивший наше окно на крыше.
— Я могу немного попить?
— Сразу же, как только проснешься утром, — говорит Ма, натягивая свою футболку.
— Нет, я хочу сегодня.
Она кивает на часы, которые показывают 8:57; осталось всего три минуты до девяти. Поэтому я залезаю в шкаф, и ложусь на подушку, и закутываюсь в одеяло, серое и пушистое, с красным кантом. Прямо надо мной висит рисунок меня, о котором я уже успел позабыть. Ма заглядывает в шкаф.
— Три поцелуя?
— Нет, пять для мистера Пятилетнего.
Она пять раз целует меня и со скрипом закрывает дверцы.
Но в щели пробивается свет, и я могу видеть кое-что на рисунке — черты, похожие на мамины, и нос, который похож только на мой собственный. Я трогаю бумагу — она шелковистая на ощупь. Я вытягиваюсь так, что моя голова и ноги упираются в стенки шкафа. Я слушаю, как Ма надевает свою ночную футболку и принимает таблетку, убивающую боль. Она всегда пьет две таблетки на ночь, поскольку, как она говорит, боль похожа на воду — она разливается, как только Ма ложится в постель. Ма выплевывает зубную пасту.
— Наш друг и приятель Баз чешет свой левый глаз, — начинает Ма.
Я придумываю свой стих:
— Наш друг и приятель За говорит «бла-бла-бла».
— Наш друг Мурзилка живет в морозилке.
— Наша подруга Нола пошла в школу.
— Неудачная рифма, — говорит мама.
— О боже, — рычу я, совсем как Воришка.
— Наш друг младенец Иисус… попробовал сыр на вкус.
— Наш друг, несясь на коне, пропел свою песню луне.
Луна — это серебряное лицо Бога, которое появляется только в редких случаях.
Я сажусь и прижимаюсь лицом к щелке. Я вижу кусочек выключенного телевизора, туалет, ванную, свой покоробившийся рисунок голубого осьминога и Ма, которая убирает нашу одежду в ящики комода.
— Ма?
— Да?
— А почему ты прячешь меня, как шоколадки?
Я думаю, она сидит на кровати. Она говорит так тихо, что я ее почти не слышу.
— Я просто не хочу, чтобы он тебя видел. Когда ты был еще младенцем, я всегда перед его приходом заворачивала тебя в одеяло.
— А что, мне будет больно?
— Из-за чего?
— Из-за того, что он меня увидит?
— Нет-нет. Спи давай, — говорит мне Ма.
— Скажи про клопа.
— Ночь, скорее засыпай, клоп, малютку не кусай.
Клопы такие маленькие, что их нельзя увидеть, но я разговариваю с ними и иногда считаю. В прошлый раз я добрался до трехсот сорока семи. Я слышу звук выключателя, и одновременно с ним гаснет свет. Судя по звукам, Ма забирается под одеяло.
В отдельные ночи я видел Старого Ника в щелку, но никогда всего целиком и вблизи. У него много белых волос, которые доходят только до ушей. Быть может, его взгляд способен превратить меня в камень. Зомби кусают детей, чтобы оживить их, вампиры сосут из них кровь, пока они не умирают, людоеды подвешивают их за ноги и съедают. Великаны тоже очень противные, живой он или мертвый, я из его костей наделаю мучицы и хлеба для гостей. Но Джеку все-таки удалось удрать от него с золотой курицей — он быстро-быстро спускался по бобовому стеблю. Великан спускался за ними, но Джек закричал, чтобы мама принесла ему топор, что-то вроде ножа, только гораздо крупнее. Мама Джека побоялась сама срубить стебель, так что, когда Джек оказался на земле, они срубили его вместе, и великан разбился, и все его внутренности вывалились наружу, ха-ха-ха. И тогда Джек стал Джеком — Победителем великанов.