Он опять вспомнил смерть, и неожиданное объяснение вдруг ошеломило его своей простотой: а не подменила ли она ему тело? Идея показалась Н вовсе не бессмысленной: человек побывал на том свете, такие штуки бесследно не проходят. Он осмотрел кисти своих рук — высохшие, как у мумии, ну это понятно, однако вроде бы прежние. Оттянул ворот рубахи и осмотрел плечи и грудь... Если бы помнилась хоть какая-нибудь родинка или шрам... но примечать на себе родинки — это было смешно, а шрамов на его теле ни одного не было...
Нет, разглядывать себя в зеркале — не мое занятие, решил Н. Для меня — бесплодная трата времени. Видать, не случайно как-то обходился без этого до сих пор. Вот и сейчас: вместо того, чтобы изучать свое отражение, сосредоточиться на нем, погрузиться в него — я погружен в себя.
Н встал с неожиданной легкостью, удивился этому и напоследок еще раз взглянул на свое отражение. Теперь старик ему понравился. Он вовсе не собирался умирать. Он был заряжен энергией, как стянутая пружина, а в глазах появилось что-то новое, очень знакомое... Ну конечно же! — ирония и жалость.
Прощай.
Легкость оказалась мнимой, одномоментной. Придерживаясь за стены, Н одолел горницу, затем сени, и с облегчением опустился на холодное крыльцо. Заморозок сковал землю, но в воздухе пахло весной. Арктур плыл почти над головой, значит, до исхода ночи было пока далеко. Едва различимое в звездном свете, вниз по долине, без единого огонька, лежало большое село. Сбоку, совсем близко, на холме громоздилась руина. Все было такое знакомое, словно видел это сотни раз. Когда-то видел, уточнил Н, но вот возвратился, и оказался на своем месте, и лег в нем плотно, как патрон в стволе.
Откуда-то появился пес и улегся рядом, уверенно положив голову ему на колени. Потом в доме послышался едва различимый звук босых ног, на крыльцо вышла женщина (Н угадал ее по запаху нездорового пота), и тоже села на крыльце. Он подумал, что ей этого нельзя делать, потому что ей еще рожать детей, а застуженную матку в этой стране толком никто не умеет лечить, — но почему-то не сказал ей ничего. Было что-то истинное в том, как они сидели. Мгновение, которых так мало выпадает в жизни.
IX
На следующий день появился председатель сельсовета. Он был деликатен и ненавязчив, беседовал с Марией о погоде и видах на весну, выпил стакан чая с кизиловым вареньем и пообещал занести своего чая — настоящего краснодарского, «от ихнего главного агронома».
Под вечер Н вспомнил о свирели. Он нашел ее в отличном состоянии, но музыка не получалась: в ней не было души. Это удивило Н; он опять вспомнил о подмене — и прислушался к себе. Да, в нем что-то изменилось. Едва уловимое, тончайшее. Как ученый, Н знал, что чем тоньше структуры, тем они ближе к сути. Это ощущение — что природа признала твое право на шаг дальше остальных — он в прежней своей жизни переживал не однажды. Именно ощущение; мысль тут ни при чем. Мысль — инструмент разделки, доводки, полировки. То есть она по сути своей вторична. Но она проще ощущения, понятней его. Доступней. Она доступна каждому! Она подсказывает: стоит постараться, надавить как следует — и все получится. Увы — это миф, выдумка несостоявшихся гениев. Мысль, что ты недопотел, недостарался, недотерпел — обидна, но и утешительна: ты не хуже других, даже самых великих; только им хватило характера, а тебе — нет. И потому ты не пускаешь в себя очевидную мысль, что количество никогда не переходит в качество. Пот никогда не станет миро. Насилием нового не откроешь. Ведь природа ничего не прячет, все открыто. Протяни руку — и возьми. Но чтобы увидать новое, ты должен быть готов, должен быть допущен. Неужели предчувствие меня не обманывает, и мне предстоит познать то, что древние называли откровением? Но за что такая честь? Чем я ее заслужил?..
Мысли всплывали в нем лениво и легко, как летние облачка, и так же легко рассеивались. Он ждал. Не гнал от себя мысли, но и думать не старался. Если должно прийти — придет само. Силы прибывали быстро. Уже через день он почти свободно передвигался по двору, и на следующее утро за завтраком Мария попросила его сходить в храм — поблагодарить Матерь Божью за чудесное спасение, и поставить свечку. Он кивнул; в самом деле — отчего бы ни сходить?
День был славный: солнце припекало даже сквозь ватник, склон был чист и нежно зеленел первой травкой. Природа, гениальный художник, так провела линию холма, что с первого же взгляда было видно: он — не случайный, он — вершина внутренней горы, выпученная наружу; материализованная энергия этой долины, сфокусированная в холме, как в спящей почке. Эта почка готова, она созрела, она только ждет последней капли, чтобы лопнуть от избытка — и разродиться живой ветвью.
Н поднимался по склону легко. Удивительно: в икрах не накапливалась обычная в таких случаях тяжесть. Его несло, как подгоняемый ветерком, едва касающийся земли воздушный шарик. Он не глядел под ноги. Храм поднимался навстречу ему — массивный, основательный. Необычайно естественный на вершине: усилие земли сперва выдавило из равнины этот холм, и уж затем, как плод, ради которого были все усилия – материализовалось в храме.
Надо честно сказать: ни о чем таком Н сейчас не думал. Разве что о мастере, который когда-то выстроил этот храм. Какое величие души! И какая щедрость: здесь ведь не Рим и не Москва, здешние пейзане вряд ли понимали, насколько этот мастер своим творением приблизил их к Богу.
Но его собственной памяти храм не разбудил. И побитая временем кладка массивных стен, и богатые ворота с резьбой и следами инкрустации, и калитка в них, сколоченная из неструганых, пепельных от солнца досок, — все было не узнаваемо, а привычно. Словно он знал это всегда. Он вошел в храм, как в собственную квартиру — просто вошел и все. Без каких-либо мыслей и чувств. Солнце било через проломы кровли, через обнаженный каркас куполов и стрельчатые окна. Несколько ворон сидели на гнутых прутьях главного купола и лениво обсуждали работу своего приятеля, который строил гнездо на уступе капители; на Н они не обратили внимания. В углах, куда не доставало солнце, еще сохранился лед, а на кусте ивы, прижившемся на груде щебня, желтели пуховые клубочки. Скоро пасха.
Пройдя в центральный неф, Н осмотрелся. Штукатурка стен и колонн уцелела только фрагментами; на ней едва угадывались следы масляной росписи. Но большая фреска напротив амвона сохранилась неплохо. Всего две фигуры: черный ангел и старец, принимающий от него чашу. А где же икона Богоматери, которую он запомнил с прошлого раза? Храм был разорен очень давно. Как полагал Н, не в гражданскую войну — тогда храмов никто не рушил, — а лет на десять позже. И вряд ли хоть одна роспись за это время могла уцелеть...
Н прикинул, где может быть самый уцелевший придел, и пошел к нему. И сразу увидал в полумраке тлеющий огонек лампадки. А позади нее, прислоненную к стене, небольшую иконку. Жалкая типографская штамповка. Ее наклеили на отпиленный по размеру кусок трехслойной фанеры; клей обесцветил краски: синяя стала бирюзовой, красная — розовой, но линии были четкими, глаза хорошо видны — что еще надо? Молиться можно на что угодно, Бог есть во всем.
Перед иконой лежал сложенный вдвое кусок самодельного войлока. Н с облегчением опустился на него. И даже глаза прикрыл: слабость. Сразу навалилась дрема. Как же мало во мне сил, если отхлебал пару ложек — и уже пусто... Но засиживаться здесь нельзя: промерзшая за зиму кладка дышала тяжелой, застоявшейся стужей, забивала легкие. Оно и понятно: северная сторона. Должно быть, в летний зной — самое приятное место. Но не сейчас. Вот отчего и лампада еле тлеет: она ведь тоже дышит этим холодом...
Сразу встать было тяжело. Н поднялся на колени; и только теперь обратил внимание на огарки свечей перед иконой. Погашенные холодом и сквозняками, они поднимались уснувшими вулканами из серой корки расплывшегося стеарина. Ну да, я ведь должен поставить свечу... Н достал свечу из кармана, зажег от лампадки, накапал в кратер самого подходящего огарка, и укрепил прочно. Еще раз взглянул на Богородицу. Она была занята Младенцем. Она еще не наполнила этот сосуд, не вырастила Его. Поэтому сейчас ей было не до Н. Это потом, после Распятия, Ее душа развернется так, что Ее любви хватит, чтобы укрепить и утешить каждого. Наверное, и я от Нее получал, и даже теперь получаю, но почему я ни разу не почувствовал этого в своем одиночестве, почему я ни разу в минуты тоски не вспомнил о Ней?..
Пора было на солнышко.
Н пошел из полумрака прямо на черного ангела, глядевшего на него в просвете колонн. Вот так этот ангел следит неотступно за каждым, кто находится в храме. Один человек или множество — его хватает на всех. Давний фокус художников, обыгранный Николаем Васильевичем в «Портрете».
Эта мысль стала как бы точкой. Тут все было ясно, дальше думать не о чем. Еще не дойдя до стены с ангелом, Н уже забыл о нем, но это выпадение из памяти было коротким, не дольше двух-трех секунд. Затем он опять взглянул на ангела — и почему-то задержался. Вернее — что-то его удержало. Вроде бы — какая-то сила, но если не фантазировать — эта фреска была единственным, что чудом уцелело в храме; уже хотя бы поэтому она заслуживала внимания. Опять же — далеко не каждый день выпадает случай постоять перед фреской.
Н прикинул (в его образованность входило и знание законов перспективы) — и выбрал место, с которого фреска была видна лучше всего. Ангел держит в каждой руке по предмету: в левой руке — чаша (которую старец уже принял вопреки нежеланию, отторжению, но не мог не принять — судьба!), в правой — очевидно — скрижаль. С чашей в общем-то все просто: каждый должен испить чашу свою; да и со скрижалью не сложнее: намек, что все расписано наперед, как в компьютерной программе, все регламентировано божескими законами (или природой — как кому понравится). Тривиальность.
Н уже собрался идти дальше, но взглянул на старца (на него до сих пор Н не обращал внимания, может быть потому, что старец глядел не вовне, не искал взгляда зрителя, не тянул на себя одеяло — он глядел на ангела) — и обомлел: у старца было лицо, которое Н видел ночью в зеркале. Если верить зеркалу — его собственное лицо. Правда, от фрески не приходится ждать точности в деталях, ведь она претендует только на образ, попросту говоря — она адресована не глазу, а душе. Она должна производить, так сказать, общее впечатление. А оно как раз то самое. Если поглядеть непредвзято (да еще и довериться зеркалу) — это мой портрет. Те же провалившиеся щеки; глаза, забывшие улыбку; нос, отточенный смертью. Что же налито в чашу, которую вручил мне ангел? Ответ был рядом, это очевидно: он написан на скрижали.
Еще до того, как Н взглянул на текст, он успел подумать: уж слишком просто все это. Правда, на скрижали мог оказаться текст популярной молитвы (например, «Отче наш») или какой-нибудь не менее популярный стих из Евангелия. Прекрасная маскировка. Чем проще — тем темнее. Потому что из простоты можно вытянуть все (на самом деле вытаскиваешь из себя, из своего жалкого запаса информации) — и ничего. Гиблая западня для умников. Но я такую мякину жевать не стану...
Н подошел к фреске. На скрижали была абракадабра. Бессмысленный набор старославянских букв. Они были написаны сплошняком, неразрывно. Несомненно, ложный след. Дурак подумает, что художник просто упражнялся в каллиграфии; умник, зная частоту употребления каждой буквы, легко расшифрует абракадабру и что же он обнаружит? Он обнаружит, например, все то же «Отче наш», иначе говоря — тупик.
Это было настолько очевидно, что можно было не задерживаться и продвигаться в расследовании дальше, но ироничность Н потребовала пищи. Н не стал упираться. Ладно, уступил он своему любопытству, проверю только один этот вариант. Только его. Не для самоутверждения, это мне не нужно, а лишь для того, чтобы убедиться, что я и строитель храма мыслим одинаково.
Н был уверен в порядке только первых пяти-семи самых употребительных букв, но и этого оказалось достаточно. Перед ним действительно был текст «Отче наш». Что из этого следовало? А следовало то, что, во-первых, текст написан не для Н, а во-вторых, что он на правильном пути.
Теперь все стало на места. Если я принял чашу, подумал Н, то и текст (инструкция) должен быть адресован мне. В «Отче наш» ничего не зашифруешь. Это всего лишь напоминание, что во всем, что мне предстоит пройти, я не должен забывать о Боге.
Н спокойно воспринял свой первый успех. Все-таки без малого тридцать лет он отдал всевозможным исследованиям, при этом даже думал иногда, хотя в оправдание Н скажем, что это случалось крайне редко, почти исключительно в минуты тяжелого утомления, когда контроль ослабевает и нет сил освободить голову от мыслей, которые бестолково вертятся по кругу. Кажется, где-то на этих страницах уже было сказано, что Н верил только в ту работу, которая делается легко, которая делает себя сама, которая неотделима от удовольствия, а иногда и наслаждения, и заставляет забыть счет минутам, часам, а иногда и годам. Короче говоря, в решении загадок Н был человеком опытным, правильное направление в лабиринте он нюхом чуял. Обычно одного взгляда ему было довольно, чтобы уверенно заявить: здесь ничего нет, кроме того, что есть перед глазами; или: под этой простотой скрыта невероятная сложность. Пример: известная каждому из нас по школе геометрия Евклида легко описывает весь известный нам мир. В действительности же эта геометрия — всего лишь ничтожный частный случай геометрии Природы, которая создает эти геометрии ежесекундно, по необходимости, как блины печет.
О Боге я не забуду, пообещал Н. Идем дальше.
Он пригляделся. Так и есть: едва уловимая разница в тоне подсказывала, что основу фрески в этом месте — по контуру скрижали — накладывали отдельно. Вроде бы исправляли брак. Но брак здесь не мог появиться по определению: у гения (а храм строил гений, в этом Н не сомневался, — это не было логическим умозаключением, Н это чувствовал) не бывает брака. Значит, это маскировка.
Н провел рукавом ватника по скрижали. На ней остался след — освобожденные от пыли, краски посвежели. Н потер рукавом — сперва слабо, потом с нажимом. Никакого впечатления; основа была плотной, мастер знал свое дело. Тогда Н достал нож, и, ничуть не колеблясь, мягко ввел его в плоть фрески в центре скрижали. Нож погрузился на несколько миллиметров, максимум на сантиметр, и во что-то уперся. Основа фрески не могла быть столь тонкой; значит, там действительно что-то есть... Н поддел штукатурку, она отделилась неохотно, неровным маленьким куском, но ничего не открыла. Н стал ее соскабливать. Очень осторожно. Терпения ему было не занимать. Прошло несколько минут, прежде чем открылась глазурованная поверхность. Бесцветная глазурь покрывала керамическую плитку с каким-то изображением. Вот так. Расскажите кому-нибудь другому, что к успеху ведут только ум и пот. Чутье (возможно, Н имел в виду интуицию) находит дорогу самую короткую и верную.
Теперь можно было не церемониться — Н знал, что не нанесет ущерба изображению, но из уважения к мастеру довел работу до конца с прежней деликатностью.
По габаритам плитка точно соответствовала скрижали. Н попытался ее отделить, но сразу отказался от этого намерения. Во-первых, она была приклеена намертво; следовательно, те, кто ее устанавливал, имели в виду, что она должна здесь оставаться всегда. А во-вторых — в этом не было нужды: Н уже понял, что перед ним план храма. Всего лишь план... Тогда зачем его было прятать?... А затем, ответил себе Н, что именно в этом плане — ответ. Других объяснений он не видел.
Он поймал себя на том, что любуется плиткой. И было чем! Ее тон был мягок и тепл; он напоминал о человеческом теле, но при этом был энергетически щедр, что в настоящем теле встречается редко. Фактура линий несла в себе загадочную привлекательность. Вот так мы любуемся гармонией строк, написанных талантливым каллиграфом; или иероглифом, начертанным восточным мастером. Нам не важен его смысл; даже если мы его узнаем — это ничего не добавит к впечатлению. Истина — в самой графике. В энергии, которой она заряжена, которая пробуждает в нас забытые чувства. И заставляет действовать. Или одаривает покоем...
Слой глазури был очень толст, прозрачен, как вода в горном ручье, и являлся, по сути, увеличительным стеклом. И только благодаря этому (да и то — внимательно приглядевшись) Н заметил, что на плитке нанесен еще один план. Линиями тончайшими, почти паутинными. Планы не пересекались. Паутинный как бы дополнял основной план. Впрочем, это бессмысленно, понял Н. Но все становится естественным, если паутинный план принять за основной, а план храма — реализованным фрагментом грандиозного замысла.