Драгуны Московского полка покидали позиции одними из последних, когда французские батареи нельзя было различить глазом, и только по вспышкам, озаряющим склоны Праценских высот, становилось ясно, что они здесь, что никуда не исчезли, что продолжают выплевывать несущий смерть металл. Но по этим же вспышкам, по их частоте, становилось понятно, что сражение, начисто проигранное коалицией, подходит к концу. Все реже и реже становился орудийный огонь со склона, то ли кончались заряды у французов, то ли артиллеристам надоело стрелять по неразличимым в темноте целям.
Рота, которой с полудня командовал Данилов, потеряла больше двух третей драгун, еще более того — лошадей и сейчас составляла маленький отряд, не больше взвода, в котором четверо шли пешком. Легкие раны и царапины получили почти все, в том числе и Данилов, которому пуля порвала мундир, сорвав кожу на бедре. Но могло быть значительно хуже. Даже лучший выпускник Пажеского корпуса не смог бы так успешно командовать ротой в первом настоящем бою, если бы ему не помог майор Вяземский, уже поводивший в атаки и роту, и эскадрон кавалергардов. Три-четыре его дельных совета сберегли жизнь десятку человек.
Данилов и Вяземский ехали по плотине вместе, с трудом выбирая в темноте дорогу. Изредка бухали французские пушки за спиной, иногда, свистя на низкой ноте, пролетали неприцельные ядра, чаще всего шлепавшиеся на лед озера. Нервное возбуждение, владевшее Николаем почти весь день, уступало место опустошенности. Словно монотонная ночь не только опускалась на землю, но и забиралась в саму душу.
— Устал, корнет? — голос Вяземского был заботлив, но по-мужски тверд. — Ты не расслабляйся, нас не бивуак с кашей ждет, всю ночь точно идти будем, да и днем еще неизвестно к кому придем. Может, к своим, а может, Мюрат с кавалерией нас раньше отыщет.
— Да, понимаю, — Николаю не хотелось ни есть, ни спать, ни думать о том, что будет дальше.
— Ты в ночных переходах раньше участвовал?
— Да, на Голлабрун, с Багратионом.
— Ого! Да ты молодец, корнет! Это был славный маневр. Да и дело у вас там получилось отменное.
— Не знаю, по-моему, сегодня намного жарче было.
— Тут понимаешь, какое дело, под Голлабруном вы позиции удержали и ушли сами, когда на день Наполеона задержали. Герои. Здесь нас разбили, как хрустальную вазу о паркет. А значит, опозорили и царя, и отечество, и оружие русское.
Майор ехал впереди на полкорпуса и, чтобы Данилову было лучше слышно, поворачивал голову назад вместе с туловищем, упирая одну руку в бок.
— А что мы еще могли сделать? Приказывали атаковать — атаковали, приказывали отходить — отходили. Головы не сложили, так приказа такого не было! Нашей ротой французов в три раза больше положили, чем своих потеряли!
— Твоей ротой, твоей, корнет!
— Да брось ты! Без тебя мне не дожить бы до вечера.
Данилов, не задумываясь, обращался на «ты» к штаб-офицеру, личному порученцу главнокомандующего, который по возрасту был ближе к его отцу, чем к самому корнету. Но по-другому он не представлял сейчас, как можно еще обратиться. Может, потом, когда Вяземский вернется в штаб Кутузова и они встретятся вновь через некоторое время, Николай снова будет обращаться к майору, как и положено корнету. Но сейчас, когда не прошло еще и полутора часов после последней атаки французов, в которой они по очереди прикрывали друг другу спину, наверное, и не могло быть иначе.
— А ты молодец, корнет Данилов! Понимаешь, что значит стойко перенести поражение. Отличным штаб-офицером станешь, а может, и генералом. Глядишь, еще и в адъютантах у тебя послужить чести удостоюсь. Тебя как по имени-то зовут?
— Николаем. А тебя?
Данилов так и не узнал имя человека, ставшего в этот вечер самым близким другом. Глухой нарастающий посвист вновь раздался в ночи, и ядро, буквально скользнув над плечом корнета, ударило в бок майору, переламывая ребра и разрывая на части плоть, сбрасывая с седла в начинающую подмерзать, размятую множеством человеческих и лошадиных ног грязь.
Мир пошатнулся. Нет, это не дорога качнулась, это не лошадь встала на дыбы. Это просто пошатнулся мир, сжатый сейчас до узенькой насыпи, падающей обрывом в сторону реки. Накрытый темным небом с точечками первых звезд. Перед глазами начали появляться и сразу исчезать один за другим французский офицер, проткнутый штыком брошенного ружья, артиллерист, стоящий без головы, каре наполеоновских егерей, получивших залп картечью из четырех орудий со ста шагов. Уже мертвый, но по-прежнему крепко держащий узду Андрей Чардынцев, влетающий в строй французской пехоты. А потом сомкнутый строй, колено в колено, остатков драгунского полка, сдерживающий гренадеров Удино. Штык, летящий в левый бок, от которого невозможно защититься, потому палаш далеко в стороне, где-то там, справа, отражает выпад французского лейтенанта. И сабля Вяземского, ударившая по рукам, держащим ружье с этим смертоносным штыком. Поспешный, но точный выстрел во француза, поднимающего пистолет за спиной майора. Черное от запекшейся крови лицо Тимохина с порванной до самого уха щекой, диким невообразимым оскалом, приводящим в ужас целые взводы вражеских кавалеристов. И снова Вяземский, вместе с которым они успешно отбиваются от четверых гусаров, пытающихся их окружить. И, наконец, опять Вяземский, едва различимый в темноте на полотне дороги, вылетающий из седла, получив ядро в бок около самого сердца.
Мир пошатнулся, потому что ему уже не на чем стало держаться, и сейчас он должен был рухнуть. Французское ядро, так безжалостно нашедшее жертву, выбило последнюю опору, в душе девятнадцатилетнего юноши, прожившего за сегодняшний день намного больше, чем за всю предыдущую жизнь. Прожившего мужественно и стойко. Но всему бывает предел.
Тонкий высокий звук, похожий на волчий вой, сам по себе вырвался из горла и, переходя в громкое безутешное рыдание, полетел над плотиной, заставляя вздрагивать даже ко всему привыкших лошадей. Пожилой жилистый вахмистр, один из тех четверых, что остались без лошадей, подошел к Данилову и, похлопывая его по колену, заговорил:
— Ты, ваше благородие, давай, поплачь, поплачь! Слезы они камень-то с души смывают. Поплачь и легше станет. Мы ж тебя как, за барчука держали, а ты вон какой… Ты поплачь нонешний вечор, раз уж душа просит, а завтра опять нас в бой поведешь. А мы за тобой, ваше благородие, как один пойдем. Даже ежели кто раненый, то все равно пойдем. Да…
Еще один драгун подошел к корнету, аккуратно, но решительно вынул повод из его рук и, не проронив ни слова, медленно повел лошадь со всадником. Так они и уходили с плотины: молчаливый рядовой, ведущий в узде лошадь, всхлипывающий, зарывшийся в гриву корнет и негромко бормочущий слова утешения вахмистр.
III
Сразу после того, как маршал Сульт захватил центр, Каранелли был отозван к Наполеону, куда и прибыл в сопровождении Шарля Перментье. Император встретил их с улыбкой, однако довольно быстро попросил майора отъехать, показывая, что он хотел бы поговорить с Каранелли tet-a-tet.
— Смотрю сегодня, Луи, ты стрелял успешно.
— Не совсем, ваше величество. Были промахи. А последний раз даже один посыльный ушел на Тельниц.
— Вот как?
— Их было сразу семеро.
— Когда это случилось?
— Совсем недавно. Мы как раз захватили высоты.
— А раньше никто не смог проехать по дороге?
— Уверен, что нет.
— А сколько всего посыльных ты насчитал?
— Сначала пятеро, потом целый отряд из семи человек.
Наполеон задумчиво смотрел с холма в сторону дороги, туда, где Каранелли, Фико и Левуазье положили одиннадцать русских офицеров.
— Я даже и не рассчитывал на такой успех! Кутузов, он же не Буксгевден. Понимал, что на юге надо срочно отходить, а вот приказ отдать не смог. Порадовал ты меня, Луи! Я ведь думал, что ты час, ну, может, два выиграешь. А вон как дело обернулось! Ладно, отправляйтесь сейчас в Цнайм, и можешь устроить там попойку. Всем твоим по тысяче франков. Тебе пять. Только из особняка не высовываться.
— Ваше величество, разрешите мне остаться!
— В чем дело? — Наполеон внимательно поглядел на Каранелли, зная, что тот не станет просить просто так.
— Хочу переодеться в русскую форму и посидеть вместе с пленными.
— Зачем?
— Русский язык надо учить постоянно. Да может, и узнаю что-нибудь интересное.
Наполеон помолчал секунду и произнес:
— Сделаем по-другому. Я скоро поеду на высоты. Нескольких русских раненых из офицеров или генералов прикажу отнести на бивуак, чтобы их осмотрел мой врач. Тебя тоже отнесут туда. Перментье все подготовит.
Император жестом приказал майору, сидящему на лошади поодаль, подъехать. Отдал распоряжение, потом вновь обратился к Каранелли:
— Кто поведет отряд в Цнайм?
— Доминик Левуазье.
— А? Этот славный мальчишка?! Не жалеешь, что не убил его? — Наполеон весело засмеялся.
— Нет! Радуюсь, что он тогда был без шпаги.
Андрюша выныривал из омута. Когда он успел уйти так глубоко? Тверца, перед тем как слиться с Волгой, и широка, и глубока, но Андрюшу она не пугает. Мальчик отлично плавал, а нырял даже лучше брата, который на три года старше. Сейчас он погрузился глубоко-глубоко, до самого дна. Но там темно, уже вечер и ничего нельзя разобрать. Андрюша поплыл к поверхности, светлой широкой лентой простирающейся над ним. Как же она далека! Дыхания уже не хватало, а еще плыть и плыть. Но мальчишка спокоен, он опытный ныряльщик и не первый раз в такой ситуации. Руки и ноги сильными толчками несли тело наверх. В боку начало покалывать, но это пока не страшно. Постепенно боль усилилась, Андрюша понял, что пора вдохнуть. Он поднял голову, чтобы понять, сколько же осталось плыть, но, к ужасу своему, увидел только черноту. Серебристая граница, за которой начинался воздух, исчезла! Паника охватила мальчишку, боль в боку стала нестерпимой, и, не выдержав, он вдохнул, открывая легкие теплой речной воде.
Поручик Азаров лежал на холодной земле, лихорадочно хватая воздух широко раскрытым ртом. Только что раскрывшиеся глаза удивленно смотрели в темнеющее небо. Боль в боку на каждый частый вдох отзывалась острым уколом. Кавалергард не мог понять, что с ним случилось. Куда подевалась река? Но так продолжалось недолго, и память вскоре вернулась вслед за пробудившимся сознанием. «Значит, он попал мне в бок и пробил кирасу, — подумал поручик, вспомнив направленный в него с четырех шагов пистолет, и вспышку пороха на полке. — Только был полдень, а сейчас уже поздний вечер. Неужели я провалялся здесь несколько часов?»
С огромным усилием, чуть вновь не теряя сознание, Азаров повернулся на левый бок, а затем и на живот. Медленно начал подниматься, упираясь непослушными дрожащими руками. Отталкивая землю, он наконец смог встать на четвереньки. В голове шумело, слабость от потери крови давала знать, но Андрей упорно пытался подняться, не совсем понимая, зачем это делает.
Услышав лошадиный всхрап и дробный стук копыт по мерзлой земле, поручик догадался, что приближается конный отряд. Он хотел посмотреть кто едет, но повернуться не смог — резкая боль пронзила бок, разноцветные круги побежали перед глазами, и пришлось снова устойчиво встать на четвереньки, уперевшись взглядом в грязные пальцы. Из горла непроизвольно вырвался громкий стон.
Подъехавшие всадники остановились за спиной, и, даже повернув голову, Азаров не мог их видеть.
— Вот живой кавалергард, ваше величество! — громко прозвучала фраза на французском.
— Я вижу, маршал! Русские кавалергарды совершили сегодня подвиг и чуть не сорвали мои планы. Это настоящий противник! Нужно учиться у них мужеству, господа! Свезите этого офицера на мой бивуак, пусть доктор Ларрей посмотрит, что можно сделать для этого героя.
Отряд поскакал дальше, а поручик почувствовал, как его подхватывают под руки. Боль, притаившаяся в боку, резко ударила во все тело, и Андрей провалился в беспамятство, как в темную воду Тверцы.
Вновь Азаров очнулся, лежа на носилках. Боль по-прежнему составляла главное в его ощущениях, но она стала другой — тупой, занимающей большую часть туловища. Андрей осторожно провел рукой по груди и понял, что с него сняли кирасу. Он лежал в одной рубахе, но не чувствовал холода. Бок перевязан. Оглядевшись, на сколько это возможно, слегка поворачивая из стороны в сторону голову, поручик увидел сидящего рядом ротмистра в форме драгуна Московского полка с перевязанным окровавленными бинтами плечом.
— Живы, поручик? — ротмистр слегка поморщился.
— Не знаю, — честно признался Азаров, — а кирасу мою не видели, ротмистр?
— Кирасу? — удивленно протянул драгун. — Нет. Китель вот лежит, а кирасу не видел. Откуда ей взяться? Вам же, кавалергардам, кирасы не положены.
— Это сейчас. У меня отцовская. Командир эскадрона полковник Репнин никогда не возражал, если в бой надеваю. Она отцу жизнь спасла, мне тоже. Если выживу.
— Выживете! Ларрей сказал, жить будет.
— Кто это?
— Личный доктор Наполеона. Посмотрел вас, в госпиталь определил. Сказал: ничего страшного, только пулю вытащить надо.
— А где мы?
— На бивуаке Бонапарта.
Андрей замолчал. Он почувствовал, что к ране телесной начинает прибавляться душевная. Раз он здесь, то его подобрали на поле боя, почти на самых высотах, французы. Это не может означать ничего, кроме того, что высоты остались за противником. Значит, армия коалиции разбита и отступила. Или случилось чудо?
— Я Андрей Азаров, поручик Кавалергардского полка. Могу я узнать ваше имя, ротмистр?
— Конечно, граф Лев Каранеев, Московский драгунский.
— Очень приятно, граф. Вы не знаете, чем закончилось сражение? Меня подстрелили перед полуднем. Что дальше произошло?
— Мы наголову разбиты и отступили. Наполеон празднует победу.
— Не может быть!
Поручик замолчал. Сражение проиграно! Генеральное сражение проиграно! Полк разбит, он в плену у французов. Десятки тысяч людей погибли, русское оружие посрамлено. Как же это могло случиться?! Ведь еще вчера в победе никто не сомневался, разгром Наполеона было делом решенным. Чувство горечи, во много крат большее, чем боль в боку, заполнило Андрея.
Ларрей в сопровождении трех помощников подошел к лежащему напротив и чуть сбоку офицеру с красивыми чертами лица, но бледному и осунувшемуся настолько, что Азаров не сразу его узнал.
— Он не выздоровеет, — услышал поручик хрипловатый, будто простуженный, голос Ларрея, внимательно рассматривающего рану, — слишком нервный и желчный этот офицер.
— Кто это? — спросил Каранеев, имея в виду раненого.
— Личный адъютант главнокомандующего, князь Волковский.
Последующие дни поручик Азаров провел с ротмистром Каранеевым в госпитале на соседних койках, потом графа вместе с другими выздоравливающими определили в другое место, о котором Андрею не было ничего известно.
IV
Серый рассвет не отличался от вчерашнего — сырого и туманного. Медленно светлеющая пелена немного добавляла видимости, но в целом все ограничивалось небольшим пространством бледно-серого шатра, в котором лишь три-четыре десятка изнуренных людей медленно брели, не разбирая дороги. Люди шли молча, говорить было не о чем, а ругаться, поливая все на свете пустыми проклятиями, уже никто не мог, потому что для любой брани нужны эмоциональные силы, которые тоже не беспредельны.
Мало кто понимал, куда идет колонна, состоящая из тех, кому удалось пройти по плотине или успеть перебраться через лед Сачана. Но кто-то там, впереди, всю ночь вел колонну, пусть медленно, но почти не останавливаясь, спасая остатки русского войска так нещадно растрепанного французами.
Данилов шел вместе со своим полком, точнее, с тем, что от него осталось, ведя в узде измотанную не меньше, чем он сам, лошадь, спотыкающуюся каждую минуту. Он шагал, как заводная кукла, не думая, зачем идет, куда и долго ли еще будет продолжаться это движение, являющееся смыслом жизни. В голове не было никаких мыслей, и все, что сейчас заполняло душу Николая, выражалось одним словом — пустота. Похожее состояние, кажется, владело и остальными участниками этого марша: пехотинцами, артиллеристами и кавалеристами; рядовыми и штаб-офицерами; ранеными, едущими на немногочисленных подводах, и теми, кого пощадило оружие врага. И только те, кто вел колонну, измученные не меньше остальных, шли вперед, имея определенную цель, не давая пустоте поглотить себя.