В Англии я перешел от гувернантки в детский сад, из детского сада — в школу. Я изучал латынь и химию, алгебру и тригонометрию и прочие предметы, которые проходят в учебных заведениях. Но мое воображение обычно уносило меня далеко от книг, лежащих передо мной на парте. И стоило мне усвоить какой-нибудь глагол или уравнение, как я тут же забывал их. У Лилиан не было возможности получить систематическое образование. В одиннадцать лет ее отправили в поселок Сода-Крик, за сорок миль от Риск-Крик. Там она жила у родственни ков и каждое утро ходила пешком в школу, находившуюся за три мили от Сода-Крик. В этой школе, занимавшей единственную комнату деревянного дома, кроме Лилиан училось еще девять ребят. В четырнадцать лет она перестала ходить в школу, но за три школьных года она научилась прилично читать, прилично писать и усвоила сложение, вычитание, умножение и деление. Все, чему она научилась в школе, она помнила очень хорошо. И мы решили, что, если мы соединим то, что я забыл, с тем, что она помнила, нам незачем будет отправлять Визи в школу и разбивать нашу крепко спаянную семью.
— Мы начнем немедленно, — сказал я Лилиан, — и купим карандаши, тетради и учебники. Теперь ты принесешь гораздо больше пользы, наблюдая за занятиями Визи, вместо того чтобы помогать мне чинить плотины.
И вспомнив о сервизе, я пообещал:
— В марте я собираюсь поймать в капканы четыреста ондатр, и я уверен, что так оно и будет. С выручки я куплю тебе самый красивый сервиз из тех, что описаны в каталоге.
Молиз был не темней и не светлей любого чилкотинского индейца. Что касается его возраста, то для нас так же трудно было определить его, как возраст любого человека его племени. Когда белый пытается определить возраст индейца, он в лучшем случае ошибается только на десять лет.
Молиз и его жена Цецилия иногда приходили ранней весной к истокам ручья Мелдрам ловить рыбу-скво, идущую вверх по течению на нерест. Белый человек с презрением отвернул бы нос от такой костистой пищи, а чилкотинский индеец с удовольствием съедал рыбу-скво вместе с костями весной, когда оленье и лосиное мясо было постным и твердым.
Весной 1935 года Молиз и Цецилия снова захотели отведать рыбу и пришли за ней к ручью. Они расставили сети в миле от нашей хижины. Я узнал об этом по звону колокольчиков на их лошадях. В тот же вечер я отправился к ним.
Внешний вид их бивуака был так же хорошо мне знаком, как и запах, распространявшийся оттуда. Под сосной была расстав лена маленькая палатка размером приблизительно в восемь на десять футов. Парусина палатки из белой стала от времени грязно-серой. На ней было немало заплаток, но все же кое-где она уже не защищала от дождя. Неизбежный костер горел перед палаткой, а позади нее был разложен еще один, и над ним стоял густой дым. Над вторым костром на решетке из обструганных сосновых палочек лежали десятки рыб-скво со вспоротыми животами. Рыбы были уложены животами вниз, в сторону дыма. Запах, исходивший от бивуака, был запахом копченой рыбы. Цецилия также была позади палатки. Она со стоическим терпе нием очищала от шерсти шкуру недавно убитого оленя. Оленьи шкуры лежали повсюду. Все они (кроме той, над которой трудилась Цецилия) были давно сняты с оленьих туш.
Молиз улыбнулся мне, когда я подошел к палатке, и, согнув свою искалеченную спину, присел на оленью шкуру у костра. Два верховых седла валялись в беспорядке на одеяле из оленьих шкур, а на расстоянии нескольких футов тоже на оленьей шкуре лежали два вьючных седла. Я знал, что если бы заглянул в палатку, то увидел там оленью шкуру, разостланную вместо простыни на матраце из веток, а в центре палатки на пыльном полу — еще одну оленью шкуру, на которую ставилась еда, когда было слишком холодно, чтобы есть на открытом воздухе. «Что делали бы индейцы без оленей?» — подумал я.
Бросив Молизу отрывистое «алло», я тоже присел у огня и сделал вид, что все мое внимание поглощено костром. Когда имеешь дело с индейцами, поспешить — значит потерпеть неуда чу. После почти двухминутной паузы я сказал:
— Твоя много рыба лови?
— Много. — Молиз похлопал себя по животу. — Рыба чер товски хороший!
— Сколько времени твоя живот рыба кушай довольна? — спросил я.
Молиз поковырял в зубах.
— Два-три день рыба кушай, потом моя и жена рыба долго хоти нету.
Пора было переходить к делу.
— Твоя хоти поймать работа на пять-шесть неделя? — как бы между прочим, небрежно спросил я.
Усмешка исчезла с лица Молиза. В глазах у него появилось выражение настороженности и лукавства.
— Какой работа? — подозрительно спросил он.
— Копай земля. Твоя чертовски хорошо копай. Весь твой работа — земля в тачка клади.
— Работа, черт, тяжелый, — проворчал Молиз. — Такой ра бота делай, мой спина боли.
Этому я не поверил. В 1927 году Молиз прорыл канал для торговца в Риск-Крике в двести ярдов длиной и в шесть футов глубиной. И сделал это очень быстро. Я не ломал свой позвоночник, когда мне было четыре года, но вряд ли смог бы проделать такую работу в более короткий срок.
После пятнадцати минут гробового молчания Молиз осторож но спросил:
— Сколько твоя плати за мой работа?
Предвидя, что цена будет установлена после длительного препирательства, я предложил:
— Доллар и половина доллар и харчи.
Молиз нахмурился.
— Очень дешевый. Два доллара двадцать пять цент лучше.
Это мне не подходило.
— Один доллар семьдесят пять цент.
Молиз покачал головой.
— Два доллар двадцать пять цент лучше.
— Только лопата грязь бери, в тачка клади. Легкий работа, — сказал я и заключил: — Один доллар девяноста цент.
Но этого не было достаточно.
— Два доллар лучше.
— Ладно, твой взяла. Два доллар, так моя плати.
Хотя я с самого начала собирался платить ему эту сумму, я хмурился, когда мы скрепляли сделку, сделав вид, что умение индейца торговаться помогло ему перехитрить белого. И Молиз выразил широкой улыбкой удовлетворение достигнутым соглашением. «Когда работа начинай?» — спросил он.
Молиз оправдал каждый цент своего жалования. Молчаливый, как многие индейцы, он, не тратя времени на болтовню, нагружал тачку за тачкой. И работа шла быстро и эффективно. На расстоянии шести миль от нашей хижины вниз по течению ручья находились два самых больших болота. В одном было около двухсот акров, в другом — почти столько же. В течение двух недель отверстия в плотинах были запружены, и вода стала понемногу заливать первое озеро и подниматься у плотины. Несколько иначе выглядело теперь водное хозяйство этого края, чем в те времена, когда мы с Лилиан начали неуверенно чинить первую плотину! Тогда ручей был так жалок, что, казалось, лишь какое-нибудь чудо может сделать его снова стремительным и полноводным. Возможно, помогли и чудеса. И одним из них была зима, обильная снегом. Так или иначе, но у нас теперь было изобилие воды, и ни одна капля этой воды не могла ускользнуть в реку. Если раньше поток смывал драгоценный верхний слой почвы, то теперь плодородная земля осаждалась в болотах, обогащая будущие озера. А это значило, что обитатели восста новленных водоемов не будут испытывать недостатка в пище. Итак, в 1935 году с помощью горбатого индейца Молиза мы обуздали талые воды и заставили их служить человеку.
Пока мы работали над плотинами, ежедневно, кроме субботы и воскресенья, хижина на пять часов превращалась в школу. Карандаши, тетради и учебники прибыли из Риск-Крика к озеру Мелдрам на спине вьючной лошади. Ровно в 9.30 Визи садился за стол и начинал выполнять задание, которое ему давала Ли лиан. Ровно в 11.30 он срывался с места и выскакивал из хижины, чтобы побегать и подышать воздухом. В час дня он снова садился за стол и не вставал, пока в 3.30 Лилиан не провозглашала: «На сегодня занятия окончены».
Однажды в 10 часов утра, когда занятия только начались, я зашел в хижину попросить у Лилиан чашку кофе. Визи поднял на меня глаза и тут же, не сказав ни слова, уставился в книгу. Я шутя похлопал Лилиан по плечу и сказал:
— Ты упустила свое призвание: из тебя вышла бы хорошая школьная учительница.
Усмехнувшись, Лилиан ответила:
— Тебя я могла бы кое-чему научить. — Говорила она это серьезно.
Если не считать кусочка земли, расчищенной под огород, вся равнина, на которой стояла наша хижина, была покрыта зарос лями ив и осин. На несколько сот футов вверх по течению ручья находился луг, где когда-то жили бобры. Там мы косили сено на корм лошадям. Разрушенная бобровая плотина простиралась на четыреста шестьдесят футов. Как и большая часть таких плотин, она имела форму подковы. Оба конца плотины смыкались с крутыми берегами, откуда легко было накопать много песка и мелкой гальки.
Хотя мы не имели ни малейшего представления, когда и как в ручье снова может появиться одна или две пары бобров, мы все же были твердо уверены, что рано или поздно (и к тому же при нашей жизни) они туда вернутся. Я уже пытался узнать, где и как можно купить живых бобров, но никто не мог сказать мне об этом. Бобры в Британской Колумбии были полностью истреб лены, и в 1920 году департамент, ведающий вопросами охоты, запретил ловлю бобров почти по всему этому краю. При таком положении дел как могли мы надеяться получить пару бобров для размножения их в ручье Мелдрам? И хотя на этот вопрос в тот момент не было ответа, мы все же не сомневались, что так или иначе добудем эту пару бобров. И более того, мы верили всей душой, что когда-нибудь луг, который служил теперь нам для покоса, снова станет обиталищем бобров.
Имея в виду, что нам понадобится новый луг, я решил срубить осины и ивы, вспахать твердую почву и засеять ее травой. Однако эта работа была бы проделана впустую, если бы мы не смогли оросить будущий луг.
При помощи грубо сколоченного треугольника и отвеса я определил направление канала, который мог бы отвести воду из запруды к будущему лугу. Для того чтобы вода сама текла в наш канал, нужно было поднять ее уровень на бывшем лугу, а следовательно увеличить высоту плотины на четыре фута. Я не помню, сколько елок было срублено и очищено от веток и сколько тачек земли и гальки было свалено на ветки на плотине, но, когда работа была окончена, плотина достигла нужной высо ты. Кроме Молиза мне помогали Лилиан, а после конца школьных занятий и Визи. И наконец мы смогли отложить в сторону топоры и лопаты и смотреть, как вода заполняет бывший бобровый луг.
Теперь пришла пора рыть канал, и это отняло у нас почти не делю. К этому времени запруженный луг наполнился водой, и я мог проверить правильность своих расчетов. Все было верно. Вода спокойно текла в канал, а если немного влаги и всасывалось в песок, оставшегося количества было вполне достаточно, для того чтобы наш посев трав не погиб от засухи.
Трудней всего было очистить от леса нашу долину. Каждую осину и каждую иву нужно было сначала срубить значительно выше основания дерева, разрубить на части и сложить кучами, для того чтобы в будущем сжечь. Затем при помощи лошадей, канатов и блоков были выкорчеваны и увезены пни. После этого все мы руками разбирали и вытаскивали по частям густую сеть корней, пользуясь только мотыгой. Когда почва была очищена от корней, ее было нетрудно вспахать. И когда пролегла последняя борозда, я впряг лошадей в фургон, отправился в Риск-Крик и взял у торговца во временное пользование пружинные бороны.
Оставалось только заплатить жалование Молизу, а это далеко не просто, когда имеешь дело с индейцами, которые не только очень непосредственны, но и в той же мере горды. Нельзя просто дать индейцу чек или пачку банкнотов и сказать: «Ты мне больше не нужен». Так можно расплатиться только с белым работ ником. Если поступишь так с индейцем, то потеряешь его уважение.
Мы с Лилиан обсудили все это задолго до конца работы.
В день расплаты нужно было пригласить Молиза и Цецилию на ужин и угостить их на славу.
Молиз оделся в чистый крепкий черный комбинезон из грубой бумажной ткани и шелковую рубашку такого же цвета, но по рядком выцветшую. На нагрудном кармане рубашки была вы шита красными нитками голова лошади. Несомненно, вышивка отсутствовала, когда рубашка покупалась на фактории. Конечно, это произведение искусства было делом загрубевших в работе рук Цецилии. Лицо и руки Молиз чисто вымыл, а свои жесткие черные волосы тщательно пригладил. Такими я их еще не видел: обычно они торчали во все стороны, напоминая своим видом со рочье гнездо. Цецилия оделась с подобающей торжественному случаю тщательностью. На ней была белоснежная льняная блузка и пестрая ситцевая юбка. Ее волосы цвета воронова крыла, заплетенные в косы, доходившие почти до пояса из оленьей кожи, были частично скрыты под огромным желтым платком. Цецилия была явно на несколько лет старше Молиза. Об этом свидетельствовали крохотные морщинки на ее лице. Лицо Цецилии в какой-то мере напоминало мне размытый и запылившийся клочок земли, на котором давно уже нельзя было вырастить что-либо яркое и прекрасное.
Лилиан открыла две драгоценные банки мяса белых куропа ток, законсервированных еще осенью, и сделала из них отменный суп, приправив его легкими, как перышки, клецками. На десерт у нее был пышный пирог с голубикой. Ягоды тоже были законсервированы предыдущим летом.
Когда Лилиан и Цецилия мыли посуду, я дал Молизу сигару (в мае, в день моего рождения, лавочник подарил мне целую пачку сигар) и сам тоже закурил. Затем я потратил два долгих часа, обучая Молиза писать печатными буквами свою фамилию. Для этого мы пользовались огрызком карандаша Визи. Молиз оказался на редкость способным и к концу урока мог написать свою фамилию неуклюжими, но вполне отчетливыми буквами. Затем, бросив ему краткое «спасибо, Молиз», я расплатился с ним.
Индейцы вышли за порог хижины. Еще не стемнело. Молиз задержался у входа. Он нахмурил брови, как бы стараясь найти подходящие слова. Затем напряжение исчезло с его лица, и он улыбнулся до ушей: «Черт бери, твоя чертов хороший белый люди». Так он распрощался со мной. В устах индейца это был настоящий комплимент.
Глава XV
Однажды к нам пришел гость, который не стучался в дверь, а вместо этого неслышно подошел к окну и остановился там, глядя на нас тайком. Мы не слышали его приближения по слегка под мерзшему снегу, несмотря на то что он весил около полутора тысяч фунтов. И при ночном освещении его лицо можно было принять за морду лошади, или быка, или верблюда, или любого похожего на них зверя.
В течение января и февраля почти не было вечера, чтобы окна хижины не покрывал сплошной иней. Если подышать на такое оконное стекло, оно слегка увлажняется и тут же опять замерзает. Но в понедельник вечером слой инея на окнах был толще обычного примерно на восьмую долю дюйма. При надоб ности или желании можно было написать фамилию на оконном стекле, нарисовать занятную картинку или карту мира. Ибо понедельник был днем стирки, и клубы пара поднимались из деревянной лоханки, в которой Лилиан стирала скопившееся за неделю белье. Как только пар касался окон, он превращался в лед.
По мнению Лилиан, таскать сучья для плотины было гораздо легче, чем тереть простыни, рубашки и прочее белье о гофриро ванное железо стиральной доски, склонившись над большой деревянной лоханкой.
— У меня болит спина, — пожаловалась она.
— В каталоге заказов есть стиральная машина, приводимая в движение мотором на бензине, — начал я неопределенно. — Когда-нибудь после удачной продажи пушнины я куплю тебе такую машину. И тогда у тебя не будет болеть спина по понедель никам. Все за тебя будет делать машина.
— Стиральная машина! — Лилиан презрительно фыркнула. Она уже в течение часа чинила носки и, судя по количеству дырок на них, еще долго собиралась заниматься этим делом. Канадские снегоступы, так же как и обычные лыжи, быстро рвали носки: крепление мигом протирало пятки.
— Нужно купить еще многое, прежде чем дело дойдет до стиральной машины. И кроме того, — продолжала Лилиан, — я не сумела бы обращаться с ней.