Даже ведьмы умеют плакать - Литвиновы Анна и Сергей 15 стр.


– Ты, Лизочка, – гениальный симбиоз.

– Какой еще симбиоз? – удивляется она.

– Симбиоз красоты, обаяния и ума.

Ну, что тут скажешь! Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Не «спасибо» же отвечать…

И Ник ее, кажется, понял. Виновато улыбнулся:

– Извини. Не умею я говорить комплименты… Но как еще сказать, что ты мне, правда, очень-очень нравишься! И снишься – каждую ночь.

«Форсирует. Спешит. И ведь мне – врать не буду! – тоже так бы хотелось: спать с ним рядом. И видеть – общие сны», – подумала Лиза.

– Ник, ты… – произнесла она и вдруг замолчала.

Потому что у нее снова началось. Но теперь – другое.

Перед глазами вдруг всплыло видение: какая-то девушка, лица не видно. Ясно только, что совсем юная, тощенькая, доверчивая… Сидит на грязной кухне, за обшарпанным столом. Уронила голову на руки и плачет так горько, что рука сама тянется прорваться внутрь картинки и успокаивающе погладить девчушку по голове…

– Лизочка, о чем ты думаешь? – вырвал ее из забытья Ник.

«Пытаюсь понять, что за ерунда мне видится», – едва не вырвалось у Лизы. Да что же с ней такое происходит, никакой жизни нет!

«Исчезни!» – приказала девушке-призраку Лиза. И видение начало послушно рассыпаться, тоненькая фигурка – таять… Последнее, что увидела Лиза, – это рука безутешной девчонки: на безымянном пальце – дешевенькое серебряное колечко, а на запястье – свежий, едва подживший шрам…

А Ник опять смотрит на нее встревоженно и, кажется, уже утвердился во мнении, что Кузьмина – девушка со странностями. «Спасать положение, думать, выкручиваться!» – приказала себе Лиза. И пробормотала – смущенно, как и полагается воспитанной девушке, которую осыпают комплиментами:

– Да я всегда теряюсь, когда меня так хвалят… – И кокетливо добавила: – Неужели, я тебе, правда, снюсь?! А в каком виде?

Ник опять успокоился: тревога из глаз исчезла, тут же принял ее игру.

– В самом целомудренном, – заверил он. Секунду подумал – будто взвешивал, стоит ли продолжать, и все-таки сказал: – К сожалению, в целомудренном…

«Да я бы сама с удовольствием посмотрела, какой ты, если сбросить с тебя одежду!» – вдруг подумала Лиза и почему-то обрадовалась. Неприличная, конечно, мысль, такие на первом свидании даже в голову приходить не должны, но зато с ней все в порядке. Нормальная женская реакция на симпатичного мужика. Естественная. Без всякой мистики.

А Ник снова смотрит на нее так, что хочется отодвинуть недоеденный шашлык и, наплевав на церемонных посетителей ресторана, броситься к нему на шею…

«Одно мое слово – и мы поедем к нему! И, – почему-то Лиза не сомневалась и в этом, – одной ночью наш роман не закончится!»

Она уже и рот открыла, чтобы сказать: «Проси счет, и поехали!» – но вместо этого произнесла:

– Ник, а какой институт ты закончил?

«Боже мой, что я говорю? И, главное, совершенно непонятно: я сама эту фразу сказала или опять этот «карлик» внутри меня?!»

А Ник снова обжег ее своим горячим взглядом… и, тщательно скрыв разочарование, ответил:

– В Финансовой академии я учился. На факультете макроэкономики.

Момент был упущен. Остаток ужина болтали исключительно на общие темы: книжки, новые фильмы, модные спектакли…

– А ты, кстати, цирк любишь? – спросила Лиза.

– Если скажу, что люблю, – будешь насмехаться?

– Не буду. Мне самой нравится. Особенно гимнасты и медведи в юбочках.

– Тогда договорились, – просиял Ник. – В следующий раз идем в цирк. Медведей не обещаю, но морские котики – точно будут, я афишу видел.

А Лиза облегченно подумала: «Все-таки я ему очень нравлюсь. Вон, улыбается мне и в цирк зовет… Эх, за что такое счастье?!»

И она допила свой зеленый чай с мятой, а потом обратилась к Нику:

– Я так рада!

– Чему? – Его глаза улыбались.

– Тому, что чай вкусный… – кокетливый взмах ресниц. – Тому, что мы с тобой в цирк пойдем… – Теперь можно облизнуть губы, будто скидываешь с них невидимую соринку. – И тому, что ты мне очень нравишься!

А Ник сделал вид, что сердится, и шутливо погрозил ей пальцем:

– Ах ты, Лизка-Лиска!

– Что-то не так? – Она снова облизнулась.

А Ник с притворным возмущением приказал:

– Немедленно прекрати! А то мне сегодня тако-ое приснится!

И глаза его гарантировали: «Сегодня – только приснится. А вот через несколько дней… скажем, после пресловутого «третьего дринка»…

«Наверное, так оно и будет», – ответил ему взгляд Лизы.

– А, может быть… все-таки сегодня?.. – неуверенно произнес Николай.

Ну, они точно на одной волне! Он понимает, о чем она думает! Может, действительно наплевать на все эти условности-правила? Предупредить бабушку и поехать к нему?

– Нет, Ник, – твердо произнесла Лиза.

И в этот раз была твердо уверена: говорит именно она, а не «карлик».

– Не волнуйся, Лизочка. Все будет так, как ты хочешь, – спокойно сказал Николай. – Ну что, я прошу счет?

Он расплатился (Лизины попытки поучаствовать в оплате были с гневом отвергнуты). Быстро и аккуратно доставил к ее дому. Отметая робкие возражения, запер машину и проводил не до подъезда, а до самой квартиры. Губы, подарившие прощальный поцелуй, были мягкими и родными – почти как у бабушки.

– До завтра, Лизочка. Спасибо тебе за шикарный вечер!

– Тебе спасибо…

Он покачал головой:

– Это ты зря. Девушкам так говорить не полагается. Ваше дело – не благодарить, а снисходить.

– О'кей, шеф. Я сообщу, когда буду готова снизойти до цирка.

– Ты чудо, Лизочка! – Он еще раз чмокнул ее – на этот раз в щеку – и, не связываясь с лифтом, побежал вниз по лестнице. А Лиза долго стояла у подъездного окна. Видела, как сорвалась с места Колина «восьмерка»… как рассеялся синий дымок из выхлопной трубы… слышала, как замер вдали шум движка…

«Он такой классный!.. Все бы для него сделала!» – кричала душа.

А мозг возражал.

«Если допустить, что мои видения – это правда… Тогда… Ясное дело, что значат слова его бабушки и почему она называла его гулякой. А эта плачущая девушка, которая мне привиделась?»

Лиза прижалась лбом к ледяному, влажному от весенней сырости стеклу.

– Бред какой-то. Ерунда. Чушь. Не дар, а натуральные глюки, – проворчала она.

Плевать на то, что ей говорит мозг. Потому что душа больше всего сейчас хочет выскочить из подъезда, схватить такси и помчаться к нему. К любимому. К Нику.

Лиза даже велела своему «карлику»: «Ну-ка, сообщи мне Колин адрес! Быстро!»

Но «карлик» явно жил по своим собственным правилам и, конечно, ей не ответил…

РОДОВОЕ ПРОКЛЯТИЕ

ДНЕВНИК ЛИЗЫ

15 апреля 20** года.

Я люблю его – или нет?

Куда важней, чем «быть или не быть».

– Ты хорошо провела время? – спросила бабушка, когда я вернулась домой.

Я кивнула:

– Вкусно. Весело. Мило.

И про себя добавила: «Но так странно…»

Не понимаю. Не понимаю я Ника – и не понимаю себя… Мне было с ним так хорошо! Он – надежный, умный, красивый! Но… В том-то и дело, что есть «но». Что-то меня в нем настораживает. А что – не могу объяснить даже себе, а уж бабушке – и подавно. Впрочем, я и сама себя настораживаю.

Огромное количество странностей, происходящих со мной в последние дни, действительно беспокоят меня даже больше, чем сомнения по поводу Ника. Не то чтобы я вообще по жизни не верю в телепатию, ясновидение, телекинез. Как раз верю. Человеческий мозг – огромная, странная и неизученная территория. Бог его знает, на что он в принципе способен. Но… Но почему? Почему вдруг необычайными качествами оказалась наделена именно я? За что – я? И отчего – сейчас, ни с того ни с сего, на двадцать четвертом году жизни? Очень хотелось разгадать эту загадку, и открытие этой тайны представлялось мне не менее интересным, чем само по себе существование у меня паранормальных способностей.

Сегодня вечером, хотя я пришла довольно поздно, мы с бабулей засели пить чай. И я спросила ее:

– Бабушка, а у нас в роду ведьм не было?

Честно говоря, я думала, что бабушка отреагирует юмористически, отшутится – как она всегда делала, когда я задавала ей дурацкие вопросы. Типа: «Существуют ли в природе принцы на белом коне?»

Однако бабушка нахмурилась и переспросила:

– А почему ты спрашиваешь?

Я соврала ей: мол, хочу знать о своих предках все – а она в ответ пристально посмотрела на меня:

– Лизонька, с тобой ничего не случилось?

Я сделала невинное лицо:

– В каком смысле?

– Может, – говорит бабуленька озабоченно, – с тобой происходит что-то необычное?

– Да нет, ничего, – опять солгала я и ответила вопросом: – А что необычное со мной может происходить?

Бабушка снова пытливо смотрела на меня – таким же взглядом, как в детстве, когда выясняла, куда подевалась коробка конфет, припрятанная к празднику.

Я выдержала этот взгляд – я все-таки взрослая и неплохо научилась врать, – и тогда бабушка сказала:

– Ты уже совсем выросла, Лизонька, и поэтому имеешь право знать… – А потом рассказала мне историю, удивительнее которой я ничего не слышала.

Она поведала мне о своей сестре (моей, значит, двоюродной бабушке), которую она называла Талочкой или тетей Талочкой. Про тетю Талочку я вообще-то слышала не раз: она была популярным персонажем из бабушкиных рассказов «о жизни». Однако то, что бабулечка рассказала мне сегодня вечером, рисовало жизнь и судьбу Талочки совсем в ином свете. И я бы никогда не поверила в подлинность историй, происходивших с нею, если бы бабушка рассказала мне их раньше…

Впрочем, изложу все по порядку.

Тетя Талочка, родная бабушкина сестра, была старше ее на пять лет. Бабулечка ее боготворила, во всем ей подражала, слушалась и старалась быть на нее похожей (это я слышала от бабушки и прежде). Во многом благодаря примеру Талочки бабушка поступила в медицинский институт. (Дело было еще перед войной.) Талочка к тому времени вуз уже заканчивала и демонстрировала блестящие успехи по всем предметам. Профессора в ней души не чаяли и предрекали ей большую будущность. Однако по окончании мединститута Талочка не осталась в ординатуре (куда ее усиленно зазывали), а пошла работать обычным врачом – педиатром в детскую поликлинику. Случилось это в тридцать девятом году.

Жили тогда сестры, бабушка и Талочка, вместе со своей мамой в Краснодаре – городе не маленьком, но, в сравнении с Москвой и Ленинградом, и не большом. И очень скоро после того, как Талочка начала самостоятельно работать, по всему городу разнеслась о ней слава как о замечательном докторе. Несмотря на ее молодость, именно к ней рвались на прием со своими детьми родители, в том числе самые вельможные – местные партийные и советские руководители. А причина такой популярности заключалась в том, что Талочка всегда необыкновенно точно ставила пациентам диагноз и, как следствие, назначала лечение.

Однажды бабушка, в ту пору студентка четвертого курса мединститута, напросилась посмотреть, как работает Талочка. Она пришла вместе с ней на прием и выполняла при ней обязанности медсестры. «Я была поражена!» – воскликнула тут бабулечка. За несколько часов Талочка приняла около сорока маленьких пациентов. На каждого уходило не более трех-четырех минут. Мальчик или девочка только и успевали, что раздеться. Они подходили к Талочке, но та не слушала их фонендоскопом, не мерила температуру, не осматривала слизистую, не измеряла частоту пульса – словом, не делала ничего из того, что положено делать врачу при первичном приеме. Она только пристально смотрела на больного да еще (иногда) легонько ощупывала его туловище и голову руками. И после этой быстрой процедуры она тут же формулировала пациенту предварительный диагноз и делала ему назначение. «Я только и успевала (сказала бабушка), что записывать ее вердикты в медкарты. Раз – а пациентик уже оделся, и на его месте стоит следующий».

– А вечером мы с Талочкой поругались, – продолжила бабушка, – и впервые в жизни инициатором ссоры выступила я. Я нападала, обвиняла, поучала. С жаром новообращенной (все-таки я сама была без пяти минут врач) я высказала Талочке свое неодобрение и даже возмущение ее врачебным подходом. «Как ты можешь, – сказала я, – без подробного осмотра, без лабораторных исследований ставить пациенту диагноз – да еще с такой безапелляционностью! Ведь речь идет о здоровье, а иногда даже о жизни маленьких советских граждан – а ты с легкостью необыкновенной штампуешь им диагнозы направо и налево, почти не разбираясь, наугад!»

Талочка не стала тогда со мной спорить, сказала только одну простую вещь – меня, однако, поразившую до глубины души. «Я, – говорит, – работаю уже почти два года. Принимаю по тридцать-сорок больных ежедневно. Значит, по самому меньшему счету, через мои руки прошло несколько тысяч пациентов. А после многие малыши и в больницах лежали, и разные научные светила – в том числе московские и ленинградские – их осматривали. И не было еще ни единого случая, чтобы мой предварительный диагноз не подтвердился. Ни одного, понимаешь ли!»

«Как же тебе это удается?» – спросила я тогда, пораженная. А Талочка засмеялась в ответ: «Сама не знаю. Просто, – говорит, – вижу, каким заболеванием малыш страдает». – «Как, – говорю, – видишь? Как на рентгене, что ли?» А она: «Нет, иначе. Что-то прямо-таки вспыхивает в мозгу: картинка, или образ, или мысль». – «Как это?» – спрашиваю. «Ну, иногда, – говорит, – внутренние органы ребенка вижу – действительно будто на рентгене, только в цвете и в движении: как сердце у него бьется, кровь пульсирует, легкие дышат. А если что-то у него болит, я этот орган немного в другом цвете вижу: иногда с красноватым оттенком, а иногда черным… А порой, – говорит она, – никаких картинок не возникает, а в моей голове словно вспыхивает фраза: диагноз, с первой до последней буковки». – «А меня, – спросила я тогда у Талочки, – ты можешь так посмотреть?» А она опять смеется: «Да ведь время от времени я тебя смотрю. И маму тоже – только ничего вам не говорю. Все у вас в порядке – я и молчу. А если, не дай бог, заболеете – тут же примем меры».

– Вот это здорово! – воскликнула я в этом месте рассказа. – Талочка была настоящей ведьмой!

А бабушка никак это мое заявление не прокомментировала, губки поджала, строго на меня посмотрела и велела более ее не прерывать.

– Конечно, – повела она свое повествование дальше, – мы договорились с Талочкой, что я никому не буду даже заикаться о ее способностях (она сама тоже ни единой душе о них не говорила). Время было лихое, сталинское, предвоенное. Я думаю – чудо, что тогда из ее необыкновенных способностей никакого политического дела не раздули. Наверное, это объяснялось тем, что главный врач поликлиники симпатизировал Талочке и пропускал мимо ушей всяческие слухи по ее поводу. А сестричкой у нее на приеме работала молодая и малограмотная девчонка, которая, видимо, считала, что лечить так, как наша Талочка, положено, и все врачи – такие же кудесники, как моя сестренка.

Тогда, перед войной, – продолжала бабулечка, – был еще один случай, когда Талочка применила свои удивительные способности – причем на другом поприще. Я в ту пору заканчивала мединститут, и за мной ухаживал один студент – малограмотный, из простой семьи, из станицы, рабфаковец. Звали его Василием. Высокий, красивый, видный. А голос у него был баритон, бархатный. Начнет петь романсы или украинские народные песни – заслушаешься. Этот Василий прямо-таки проходу мне не давал. А я была к нему довольно равнодушна. Хотя, конечно, его ухаживания мне льстили, и я их принимала благосклонно. И вот стал этот Василий меня в буквальном смысле слова шантажировать. «Выходи, – говорит, – за меня замуж, а не то я с собой покончу. Жизнь, – говорит, – без тебя мне не мила». А у него, неизвестно откуда – ведь он был не военный и не чекист, – имелся настоящий револьвер с боевыми патронами. И однажды он при мне зарядил этот револьвер, приставил его к своему сердцу и сказал: «Или обещай, что выйдешь за меня, – или я прямо сейчас, при тебе, в себя выстрелю». Ну, я ему пообещала – а то ведь, неровен час, и застрелился бы. Что мне было делать! Раз так, думаю, – значит, судьба. Пришла я домой и родным – маме и Талочке – объявляю: я, мол, выхожу замуж. Мама поахала, но смотрю: она только рада, что меня замуж зовут. Что я, как Талочка, в вековухах не засижусь. (Талочке ведь к тому времени уже двадцать семь стукнуло, а она все не замужем была, хотя ухаживали за ней многие и сватались – но она всем отказывала. И мама наша страш-но переживала, что так и старой девой стать недолго.) И вот я объявила о своем замужестве – мама радуется, а Талочка мрачнее тучи сидит. Потом вызвала меня во двор – а у нас там с детства было секретное место, лавочка под грушей, где мы с ней самые задушевные разговоры вели – и спрашивает: «Ты ведь за Василия N собралась?» – «Да», – отвечаю. – «Не надо, – говорит, – не ходи за него. Прошу тебя». – «Почему?!» – «Нехороший он человек. Не будет у тебя с ним счастья. Да и не любишь ты его». – «С чего ты взяла?!» – «Я вижу». Она сказала это так спокойно и уверенно, что у меня аж мурашки пробежали по коже. Не знаю почему – может, потому, что я Талочку, старшую сестру, очень уважала и всегда во всем ее слушалась, – я вдруг поверила ей. Только говорю: «Но как же быть – Васька ведь застрелиться обещал, если я за него не выйду?!» А она с усмешкой мне отвечает: «Ничего, не застрелится».

Назад Дальше