И я очень спокойно ответила этим полицаям: «Я жду своего друга».
Один из них спросил: «Не гони – ты тут сосёшь!» Я сказала: «С чего вы взяли? Что, я так выгляжу?» Они спросили сколько мне лет, и я сказала, что мне четырнадцать. Они непременно хотели видеть мой паспорт, хотя паспорта выдаются только в шестнадцать. В общем, пришлось просветить их слегка по этому вопросу.
Один из них, – заводила, видимо, – сказал: «Давай-ка сюда свой мешок». Залез рукой в мешок и выудил оттуда ложку. Спросил, что это я делаю ложкой.
Я сказала: «Этой ложкой я ем йогурт».
Потом он, правда, вытащил из мешка шприц, завёрнутый в туалетную бумагу, и мне пришлось пройти. Привели меня в отделение на Цоо. Я не боялась. Я знала, что четырнадцатилетнюю они не смогут привлечь. Я просто была недовольна этими говноедами – они отнимали у меня время!
Меня заперли в клетку прямо рядом с письменным столом оберполицая. Я была так в себе уверена, что даже не пыталась скинуть героин, который всё ещё был в карманах джинсов. Ну как я могла выбросить ширево? Потом явилась дама-полицай.
Мне пришлось раздеться, снять всё, даже рубашку и трусы, и потом она обшарила меня, заглянув в каждую дырку, прежде чем нашла, наконец, героин в карманах.
Один из полицаев излишне подробно описывал всю эту процедуру, одним пальцем печатая на машинке. Копия протокола пошла в толстенную папку. Ну вот: теперь я была зарегистрированной наркоманкой, а не какой-то там неучтёнкой. Полицаи, впрочем, были очень добры со мной. Опять, правда, завели известную пластинку:
«Чёрт, девочка, что же ты делаешь? Только четырнадцать, такая молодая, такая красивая и уже почти труп!» Пришлось всё-таки дать им рабочий телефон моей мамы, и один из них пошёл звонить.
Мама появилась в участке так около половины шестого, полностью издёрганная.
Начался этот разговор с душманами, которые патетически выкрикивали «Такая маленькая! Такая красивая! Совсем ребёнок!» Мама сказала: «Да, да, этот ребёнок… Я вообще не знаю, что мне теперь с ней делать! Мы уже бросали с ней недавно. Но, значит, она не хочет завязать с наркотой!» Это было нечестно: «Она не хочет завязать!» Моя мама не имела никакого представления ни обо мне, ни о героине. Конечно, я хотела! Но как завязать – вот бы она сказала мне! Мы вышли из участка, и она начала допрос. Куда меня снова занесло? Где я была? Я сказала: «На вокзале я была, твою мать!» Она: «А тебе не надо было туда ходить!» Я сказала: «Я там просто ждала Детлефа – есть у меня ещё такое право, может быть?» Она сказала, что мне больше нельзя встречаться «с этим безработным асоциальным придурком». Помолчав, она спросила: «Ты ходишь на панель?» Я заорала: «Ты что, спятила? Скажи ещё что-нибудь!! Что мне там делать, потвоему, объясни-ка мне! Ты наверное думаешь, что я шлюха, да?» Тут она замолкла. Правда, теперь я начала серьёзно опасаться за свою свободу. И ещё меня пугало то, какой холодной вдруг стала мама. Я подумала, а вдруг всё: она меня бросит, откажется от меня, и не станет больше помогать. Но потом я сказала себе: «Ха, помогать! Чем, этими дурацкими сентенциями, что ли: не ходи на вокзал, не встречайся с придурком Детлефом?!» Мне пришлось ехать с матерью домой. Героина на следующее утро у меня не было. Утром мама вытащила меня из кровати. Посмотрела на меня и спросила: «Что у тебя с глазами, ребёнок? Они совершенно пустые. Я вижу в них только страх».
Мама ушла на работу, и я подошла к зеркалу. Я впервые увидела свои глаза в кумаре. Одни зрачки! Совсем чёрные, матовые и неподвижные. Действительно – совсем пустые! Мне стало жарко, и я засунула голову под кран. Это помогло – вдруг стало так холодно, что я пошла и залезла в горячую ванну. Несколько часов я, не вылезая, просидела в ванне, то и дело подпуская кипятка. Снаружи было так холодно, а мне нужно было как-то убить время до полудня. Тогда я или смогу найти клиента, или кто-нибудь поможет с ширевом. До полудня ни у кого не было порошка. Нет, подумала я, придется работать! Никто со мной, конечно, не поделится. Акселя и Бернда душила жаба – они жались за каждую четверть, они не могли насосать столько, сколько им было нужно. Сам Детлеф становился очень прижимистым, когда речь заходила о его порошке. Ну а остальные на сцене, – они бы скорее спустили всё в сортир, чем помогли б кому!
Ломало всё круче, и это всё-таки заставило меня вылезти из ванны, чтобы обшарить квартиру в поисках денег. Гостиную теперь от меня закрывали – Клаус утверждал, что я царапаю его пластинки, – но я уже давно научилась открывать дверной замочек булавкой. В гостиной не было ни гроша… Тогда я решила заглянуть в пивную бутылку, что стояла на кухонном шкафу, – мама аккумулировала там новые монеты в пять марок.
Трясясь от кумара и от того, что, – как-никак, – собираюсь ограбить собственную мать, я взяла тяжелую банку в руки. Не знаю, так я ещё никогда не поступала… Это было для меня последней подлостью. В этом я решительно отличалась от остальных игловых. Бернд, например, раз за разом вынес и загнал все ценности из родительского дома. Телевизор, кофеварку, хлеборезку электрическую – просто всё, за что можно было получить хотя бы пару марок. Я же успела продавить только собственные украшения, да почти все пластинки…
Вытряхнула из банки несколько монет… Четверть грамма на точке как раз подешевела с сорока до тридцати пяти марок. Итак, мне нужно было семь пятачков. Я прикинула, что, получая от фраеров, как правило, по сороковнику, я могла бы каждый день пять марок класть обратно. За неделю я возместила бы эту сумму, мама ничего бы и не заметила. Сказано – сделано: с семью пятаками в кармане я погнала на сцену, которая по утрам находилась у столовой Технического университета, взяла ширево и в последний момент вмазалась в сортире.
Ну как… Теперь каждый вечер мама осматривала мои руки: нет ли там свежих следов от уколов. Приходилось колоться в кисть. Всегда в одну и ту же точку. Там в конце концов образовалась чича, колодец. Матери я сказала, что это просто рана, которая почему-то плохо заживает, но скоро она всё-таки засекла свежую воронку. Я сказала: «Ну да, твою мать, – только сегодня! Я ставлюсь очень редко, и это совершенно мне не вредит!» Мама как следует взгрела меня. Я не сопротивлялась. Теперь она обращалась со мной просто как с куском говна, стараясь унизить при каждом удобном случае…
Инстинкт подсказал ей единственно верную манеру поведения с нарками. Потому что наркоман должен света невзвидеть от говна и грязи, прежде чем он серьёзно решиться что-либо изменить. И тогда он либо добьёт себя окончательно, либо всётаки использует свои скромные шансы выжить. Вот так…
Мама всё ещё продолжала надеяться. В начале новогодних каникул она собиралась отправить меня к бабушке в Гессен. Сказала, что, возможно, мне придется задержаться там надолго. Я уже не знала, радоваться ли мне или бояться разлуки с Детлефом. Плюс этот неизбежный выход? Нет, со мной можно было делать всё что угодно… Я только настояла на том, что Детлеф в последнюю ночь переночует у нас.
В эту последнюю берлинскую ночь во мне опять воскресли какие-то надежды. Мы спали с Детлефом, и я сказала ему: «Слушай, мы уже прошли с тобой через всё в этой жизни! За этот месяц я собираюсь действительно бросить. Я просто знаю, что больше у меня не будет такой возможности. И я хотела бы, чтобы ты сделал то же самое.
Когда я вернусь, начнём новую жизнь…» Детлеф сказал, что, конечно же, он отколется, почему бы и нет. Он и сам хотел мне это предложить. У него есть валерон. Он найдёт себе работу, и уже завтра или, в крайнем случае, послезавтра на панели его не будет – до свиданья!
На следующее утро я первым делом всадила мощную двигу, прежде чем отправиться к бабушке начинать новую жизнь. Когда я приехала к ней, ломка ещё не подошла, слава богу, но я чувствовала себя каким-то совершенно инородным телом в этой деревенской идиллии. Все меня раздражало. Меня раздражал мой маленький брат, которого я видела ещё совсем крохотным, – он хотел взобраться ко мне на колени. И меня раздражал деревенский сортир, который ещё недавно казался мне таким романтичным.
На следующее утро все признаки долботы были на месте. Я сбежала в лес. Меня страшно нервировало пищание и чириканье птиц, я испугалась кролика, и залезла на охотничью вышку. Уже не могла и сигареты выкурить! Я хотела умереть на этой вышке. Не помню, как я свалилась оттуда и добралась домой до кровати. Сказала бабушке, что у меня грипп или что-то в этом роде. Она обеспокоилась, но не сильно, и моё жалкое состояние как-то не испугало её.
А над моей кроватью чья-то заботливая рука укрепила плакат… Рука скелета и шприц в руке. Под рисунком подпись: «Это конец. Все началось с любопытства».
Сестра утверждала, что плакат достался ей в школе. Понятно – бабушка знала, что со мной, хотя я и не догадывалась об этом. Теперь я смотрела только на этот шприц…
Скелет и надпись я словно не замечала. Только шприц! Я представляла себе, что вот в этом баяне сейчас четверть грамма отменного порошка. Шприц так и просился с плаката… Часами я смотрела на этот плакат – чуть не рехнулась!
Сестра часто заходила в комнату, как бы не замечая, что со мной происходит.
Попискивала какие-то тинейджерские песенки и думала, что может меня этим развлечь. Впоследствии, конечно, всё, что они с бабушкой там устраивали, казалось мне очень трогательным – но тогда…
* * *
Этот первый день ломки всё никак не заканчивался. Когда я проваливалась в дрему, мне снился один из типов с берлинской сцены. Он был уже совершенно кончен, повсюду на его теле были открытые куски мяса. Он гнил заживо. Ноги его уже практически отмерли, отсохли и были просто чёрными. Он почти не мог ходить.
От него воняло ещё за два метра: редко кто мог это вынести. Когда ему говорили, что – всё, ему пора в больницу, он ухмылялся всем черепом. Он ждал смерть. Я всё время думала об этом парне. Потом от боли я потеряла сознание. Всё было как в первый раз: с потом, вонью и блевотой…
На следующее утро я не выдержала. Как-то доковыляла до телефонной будки и позвонила маме. Я ревела в три ручья в трубку и молила её позволить мне вернуться в Берлин. Мама была очень холодна. Сказала: «Ага, что-то тебе опять плохо? Я думала, ты только иногда колешься… Чего ж это тебя так колбасит?» Я упросила её послать мне срочной бандеролью снотворное. Чёрт, я знала, что в соседнем городке героиновая точка! Это я поняла ещё в свой прошлый приезд, но отправиться туда у меня просто не было сил. Да и кроме того, я никого не знала оттуда, а если нарк оторвался от своей точки, то он одинок и беспомощен, как трудной ребёнок…
Ломка, к счастью, длилась только четыре дня. Скоро всё было позади, а я чувствовала себя совершенно опустошённой. Такой бурной радости, как в прошлый раз, у меня уже не было. Меня тошнило при мысли о Берлине, но и в деревне я не чувствовала себя дома. Я поняла, что совершенно потеряна в этом мире, и старалась об этом больше не думать.
Держало меня только снотворное, что прислала мама, – слишком поздно, правда, – и яблочное вино, которое в огромных количествах кисло в подвале у бабушки. Меня пробило на жор. Я начинала утром с четырёх или пяти булочек, и к полудню съедала так между делом двенадцать-пятнадцать хрустящих хлебцов с мармеладом. А по ночам я кормилась у полки с консервированными сливами, персиками и земляникой, заправляя фрукты взбитыми сливками. Раньше трёх не засыпала.
За несколько дней я набрала десять килограмм. Мои родственники радовались, наблюдая, как у меня начинает свешиваться живот, а жопа становится всё толще.
Только руки и ноги оставались такими же тонкими, как и были. А мне это было всё равно! Теперь я наркоманила едой, и в свои узкие джинсы уже не влезала. Получила от сестры её расплывчатые клетчатые штаны – такие, как я носила в одиннадцать лет.
Не проблема! Полегоньку я снова вживалась в наше детское деревенское общество, но – как-то не всерьёз… Это было просто как путешествие, как красивый фильм, который, – хочешь не хочешь, – скоро должен закончиться…
Ни с кем я не говорила о наркотиках да скоро уже и не думала о них. Не хотела портить картинку. Хотя нет – сразу после ломки я написала короткое письмо Детлефу, вложив в конверт двадцать марок на которые просила выслать героину. Это я написала тому Детлефу, которого сама просила соскочить! Впрочем, я не отправила письмо… Было ясно, что он всё равно ничего не пришлёт, а двадцатник сам продавит.
С двоюродной сестрой мы облазили все замки и дворцы в округе и почти каждый день я каталась верхом. Мы часто гуляли по каменоломне, которая когда-то принадлежала моему деду. Он успел её пропить, прежде чем сам допился до смерти.
У мамы тоже было нелёгкое детство…
Бабушка рассказывала, что где-то в каменоломне должна быть железная дверь, за которой лежат старинные семейные документы, и каждый вечер мы искали эту дверь.
Иногда рабочие забывали вытащить ключ из баггера – тогда мы разъезжали по каменоломне на колёсах. С моей кузиной, – а она была ровесницей мне, – мы снова стали лучшими подругами: не разлей вода! И я рассказала ей о своей любви к Детлефу так, как будто это была обычная тинейджерская любовь. Сказала, что спим вместе, и она сочла, что это в порядке вещей.
Кузина рассказала мне, что каждый раз летом в лагере неподалеку останавливается один парень из Дюссельдорфа, и он ей, в общем-то, нравится. Он, правда, хотел от неё всего и сразу, но она не дала: что, это было глупо с её стороны?
Я сказала, нет: она правильно сделала, что не допустила до себя этого лагерника.
Надо беречь себя для того, с кем ей действительно потом захочется гулять. Кузина и все её друзья со своими проблемами прибегали ко мне. Я стала их советницей по всем вопросам. Говорила, как поступить, и советовала не смотреть на жизнь так ожесточенно, прежде всего. Мне-то, конечно, все их проблемы казались смехотворными! Но я выслушивала всех, и для каждого у меня был совет. Да уж, я становилась чрезвычайно деятельной, если речь заходила о чужих проблемах – только вот со своими всё никак не могла справиться…
Как-то вечером позвонил Детлеф – ух, как я обрадовалась! Сказал, что звонит от клиента. Мы болтали целую вечность – фраер был из щедрых. Я рассказала Детлефу о своём выходе. Что в этот раз чуть не сошла с ума. Он сказал, что ещё не соскочил.
Испугался немного, да и времени нет. Я сказала, что рада его слышать. Спросила, не хочет ли он мне разок написать, как обещал, он сказал, что нет у него такого желания.
Но он позвонит мне, когда в следующий раз окажется у этого клиента.
После этого разговора я снова знала, что мы как муж и жена с Детлефом. Мы принадлежали друг другу – всё равно, чем бы он там не занимался в Берлине.
Вечером перед сном я устраивала минуты памяти по Детлефу. Это было как молитва.
Я считала дни до нашего свидания…
Бабушка регулярно давала мне карманные деньги, а я их железно экономила. Не знаю, зачем. Копить никогда не было в моём характере, но когда у меня набралось сорок марок, я уже знала зачем. Я была по-настоящему горда этими сорока марками!
Сорок было для меня магическим числом… Сорок марок стоил дозняк… Сорок марок я требовала с моих клиентов…
Ой, нет! Я сказала себе: «Кристина, не может же быть, что ты тут собираешь на дозу!» Я разошлась тогда и купила себе футболку за двадцать марок, ну, только чтобы разменять эту проклятую сумму! Чуть не забыла – я ведь приехала сюда, чтобы навсегда покончить с героином!
Тем временем моя ссылка заканчивалась. Позвонила мама и спросила, не хочу ли я побыть подольше в деревне. Не раздумывая, я сказала нет. Может быть, если бы она спросила: «Кристина, хочешь провести там всю свою жизнь?» – я бы ещё подумала.
Но для меня это с самого начала было просто путешествием: ужасным в начале, мягким и красивым в конце. И я строго себе установила, что через четыре недели это путешествие будет закончено. Я хотела обратно к Детлефу, с которым мы были почти как женаты…
В день моего отъезда я переоделась. Бабушка и кузина тщетно убеждали меня не снимать клетчатые штаны, которые только сейчас я стала заполнять. Нет – я втиснулась в джинсы! Швы лопнули, молния, как я её не крутила, не сошлась. Я надела мою длинную мужскую чёрную куртку и туфли на высоком каблуке. Снова я была костюмирована под нарка, ещё прежде чем оставила бабушку. Так, – в расстегнутых штанах, – я поехала обратно в Берлин…