— Да. Сегодня утром они похоронили отца Жана. На кладбище было много народу. А прошлой ночью я пробрался в его комнату. Но они там все прибрали. Ничего не осталось.
Девочка опрокинула стакан с водой, которая чуть не залила блокнот. Андрей вовремя подхватил свою фуражку, а вот брюки Бориса промокли насквозь. Они оба посмотрели на девочку. Белокурая, хорошенькая. Она широко улыбнулась, попросила извинения и продолжала штурмовать свою гору мороженого с северного склона.
Борис сжал зубы. Ну как можно оставлять девчонку двенадцати-тринадцати лет одну в холле огромной гостиницы?! Он выплюнул в носовой платок свое отвращение к этим западным нравам…
— Значит, ничего не нашел, — повторил он, возвращаясь к прежней теме.
— Я сделал то, о чем вы меня просили. Вы ведь обнаружили адрес в комнате кюре… Может, это что-нибудь даст.
— Это далеко, где-то посреди моря. Кое-кто из наших поехал туда проверить…
— И потом, обратите внимание, там, в блокноте, есть одно странное слово. Андрей взял блокнот у Бориса и открыл нужную страницу.
— Да, — сказал Борис, — я видел. Кротиха.
И он усмехнулся.
— Вот спасибо за находку! Кротиха! Браво, месье, это серьезный подозреваемый!
Он встал, беззвучно похлопал в ладоши и с усмешкой пожал руку студенту. У него были ледяные пальцы.
— Вы уходите? — испуганно спросил молодой человек.
— Да. Важное поручение.
И Борис прошептал ему на ухо:
— Еду в Венсенский зоопарк, на поиски Кротихи.
Андрей через силу улыбнулся.
— Ты считаешь, это смешно? — грозно спросил Борис.
Андрей съежился. Борис схватил его за ухо.
— Где тебя искать, если ты мне понадобишься?
Студент мял в руках свою фуражку, не отвечая.
— Где? — настаивал Борис, больно выкручивая ему ухо.
— Борис Петрович, я хотел вам сказать… Я тут подумал…
— Ну?
— Я подумал… Мне нужно кончать с этим…
— Кончать — с чем?
— Работать на вас…
Борис сделал вид, будто расчувствовался.
— Вот как? Ты так думаешь?
— Да, я долго размышлял. И решил покончить с этим.
— Значит, покончить…
Борис выпустил ухо Андрея, снял очки и, не спуская с него близоруких глаз, начал протирать стекла краем скатерти.
— Лично я не нахожу твое решение удачным. Ты молод, Андрей.
— Вот именно. И поэтому я должен хорошенько подумать обо всем этом. Я ведь скрипач.
Борис хихикнул. Он, видите ли, подумал!.. Этот парень воображает, что у него есть выбор. Он положил на стол несколько монет.
— Ну, я пошел. Можешь выпить еще рюмку за мое здоровье. Только не исчезай окончательно, малыш. Я на тебя рассчитываю. Да и твоя семья тоже рассчитывает на тебя.
— Говорю вам: я решил с этим покончить.
Борис Антонов со смехом ткнул ему в лоб указательным пальцем, точно стволом пистолета.
— Покончить с чем? С жизнью? Бывают такие вещи, Андрей, с которыми покончить невозможно.
Он потрепал его по щеке и удалился, продолжая смеяться.
А студент долго еще сидел за столом, вцепившись обеими руками в свою фуражку, точно в спасательный круг.
Он думал о своей семье, оставшейся в Москве.
В Париж он приехал, чтобы заниматься музыкой. Его очень удивила та легкость, с которой он получил разрешение выехать за границу. Но все стало предельно ясно, когда его разыскал Борис Антонов. Сначала с ним поговорили о родных, к которым относились в Москве с подозрением. Затем потребовали от него определенных услуг. И обещали, что, пока он будет подчиняться, его семью не тронут.
Как же ему с этим покончить? Что делать?
— Хотите докончить?
Андрей вздрогнул.
Девочка, сидевшая рядом, придвинула к нему вазочку с мороженым.
— Здесь слишком много, — сказала она, — я не смогу докончить.
Он взглянул на нее. И понял, что она не так уж мала — ей самое меньшее тринадцать лет.
— Нет, благодарю, мне нужно идти.
Он встал и вышел.
В уплату за мороженое девочка сложила на блюдце столбик из монет, высокий, как Вандомская колонна[29], и тоже вышла.
Она пересекла холл.
Портье поклонился ей со словами:
— Добрый вечер, мадемуазель Атлас!
Проходивший мимо администратор тоже поздоровался с ней, У выхода швейцар толкнул дверь-вертушку и выпустил ее, сказав:
— До скорой встречи, мадемуазель Атлас.
На улице парковщик повторил то же самое.
Никому из них она не ответила.
Все они упорно величали ее «мадемуазель Атлас» с самого ее раннего детства, но она считала, что это полная бредятина.
Ее настоящее имя было — Кротиха.
Она перешла площадь и скрылась из виду.
Кротиха повстречала Ванго полтора года назад, 25 декабря 1932 года, в три часа ночи, между вторым и третьим этажами Эйфелевой башни.
Следует отметить, что место, дата и время не слишком-то подходили для такой встречи. Последние метры подъема до самой верхушки башни, первый день Рождества, три часа ночи. Но с точки зрения статистики, именно на этой высоте больше шансов встретить любителя покорять вершины, ибо сюда ведет один-единственный путь, тогда как внизу четыре опоры башни вчетверо увеличивают количество маршрутов.
— Привет.
— Здравствуйте, — ответил Ванго. — Все нормально?
— Ага.
Ванго не имел привычки пускаться в светские беседы во время своих ночных авантюр, и в тех редких случаях, когда он встречал людей на крыше Оперы, в больших часах Лионского вокзала или, несколькими годами раньше, у стальных канатов Бруклинского моста, он попросту прятался, не желая быть замеченным.
Но той ночью его прежде всего поразил возраст Кротихи. Она выглядела, как маленькая девочка на качелях в городском саду. Только сейчас она сидела не на качелях, а верхом на металлической арке, в двухстах двадцати пяти метрах от земли.
Несмотря на холод, Кротиха не носила перчаток.
Она долго не соглашалась признаться, что ей тринадцать лет.
— И часто вы здесь бываете? — спросил Ванго.
— Довольно часто, — ответила девочка, не спуская с него глаз.
Этот ответ означал, что она здесь впервые.
— Хотите, полезем дальше вместе?
— Да нет, я лучше тут передохну.
Она тяжело дышала в морозном воздухе, и при каждом слове из ее рта вырывалось круглое облачко пара.
— Ладно.
И Ванго сделал вид, будто хочет продолжить подъем. На этой высоте, под инеем, краска на металле слегка облупилась. Он тщательно выверял каждое движение, чтобы не соскользнуть. Обернувшись еще раз, он спросил:
— Все нормально? Вы уверены?
Ванго было неприятно настаивать, но девочку явно что-то тревожило. Она не ответила. Он спустился назад, внимательно посмотрел на нее. Она носила шелковый шарф, такой длинный, что ей пришлось обернуть им пять или шесть раз свою хрупкую шейку. Стальные переплетения вокруг них были освещены довольно слабо.
— У вас болит левая нога, — сказал Ванго.
— Нет, — ответила она и наивно прибавила: — Как ты догадался?
— Дайте-ка я посмотрю.
Он взялся за ее ступню, и она вскрикнула.
— Вы ее вывихнули.
— Ну и что?
— Хотите, я вытащу вас отсюда?
Девочка взглянула на огни, светившиеся вдали, и пожала плечами, как ребенок, которому предложили конфетку.
— Ну, хочу.
Ванго осторожно подсадил ее к себе на спину. Где-то рядом заухала сова. По тому, как девочка держалась за его плечи, он понял, что это — родственная душа, из тех, кто научился взбираться вверх еще до того, как начал ходить.
— Я так думаю, вы не захотите спускаться по лестнице, — сказал он.
— Нет.
Им обоим было известно, что на лестнице иногда можно встретить сторожа со свирепым черным псом, у которого зубы сверкают даже в темноте.
— Хорошо.
И он начал карабкаться вверх.
— Ты куда?
— А вы разве не хотите подняться?
Девочке нравилось, что он обращается к ней на «вы».
— Хочу…
— Значит, лезем наверх.
— Ладно. Как скажешь.
Они просидели на верхушке башни до рассвета.
Ванго вынул из кармана кусок хлеба, и они разделили его пополам. Вокруг них носились чайки. Казалось, они заигрывают с Ванго.
— Ты с ними знаком? — восхищенно спросила Кротиха.
Ванго внимательно рассматривал птиц.
С земли был виден только этот пернатый хоровод, круживший в багрянце рассвета над шпилем башни.
Ванго указал на одну из чаек, парившую над его головой.
— Вот эту… да-да, вот эту я уже видел у себя дома, очень далеко отсюда. Девочка пыталась скрыть свое удивление.
Вдали, за городскими предместьями, они различали поля и леса; Кротиха уверяла даже, что видит море.
— Все может быть, — ответил Ванго.
— Вон там, гляди!
На горизонте собирались облака.
Странно: для кротихи у нее было слишком острое зрение.
Ни тот, ни другая ничего не рассказали о том, как они живут там, внизу.
Утром он принес девочку к ее дому.
— Почему вас зовут Кротихой?
— Потому что, если до потолка меньше пяти метров, я начинаю задыхаться.
Ванго невольно улыбнулся.
— Не смейся, я и вправду задыхаюсь.
— Я смеялся потому, что это, видимо, и приучило вас к роскоши… Похоже, у вас очень просторное жилище.
Они стояли перед домом в конце Елисейских Полей.
— Да уж, немаленькое. Вообще-то я могу ходить и по комнатам, но живу вон там, наверху.
И она подняла голову. На крыше здания был виден гамак, подвешенный к двум громоотводам.
— Я страдаю клаустрофобией.
— Очень приятно. А я — паранойей.
Они с улыбкой пожали друг другу руки, и девочка, прихрамывая, удалилась.
С тех пор они провели вместе немало ночей под небом Парижа. Она научила его съезжать по крыше Театра Шатле и карабкаться по колосникам[30], над головами танцоров, во время спектакля.
А он показал ей башню Сен-Жак, стоявшую как раз поблизости. Вокруг нее всю ночь напролет с маниакальным упорством ходил сторож. Таким образом, подъем превратился для них в увлекательную игру. Нужно было вскарабкаться на высоту семьдесят семь метров меньше чем за девяносто секунд — именно столько требовалось сторожу, чтобы обойти башню кругом. С ее верхушки можно было любоваться изгибами Сены, ее островками и башнями собора Нотр-Дам, плывущего, подобно кораблю, в море серых кровель.
Они дружили, так ничего и не зная друг о друге. Иногда один из них провожал другого до дома. Но видел при этом только дверь жилища своего друга. Эта дверь впускала его и тут же затворялась, не давая провожатому разглядеть в щель хоть какую-нибудь частичку чужой жизни.
Однажды в апреле Ванго не явился на встречу. Выждав несколько дней, Кротиха подошла к зданию, в котором, как ей было известно, он жил. Когда она сказала привратнику: «Не могли бы вы передать месье Ванго, что его ждет Кротиха?», то по выражению его лица сразу поняла, что дело плохо. И едва успела сбежать от полиции.
Все последующие дни она долгими часами раздумывала над этим, пытаясь понять, что же произошло.
Бродя вблизи кафе, где собирались полицейские, она подслушивала их разговоры и таким образом смогла восстановить ход событий.
Новость о том, что Ванго готовился в священники, стала для нее первым сюрпризом. Лично она не знала ни одного священника и понятия не имела, кто это такие, но ей было трудно представить себе, что священник может висеть, подобно летучей мыши, на верхушке Эйфелевой башни или на деревьях в скверах, как это часто проделывали они с Ванго.
Она была не так уж шокирована тем, что его обвинили в убийстве. Мало ли, может, у него были на то веские причины. Это ее не касалось. Теперь она понимала, отчего он не пришел, — вот и все, что она хотела знать.
В итоге она решила, что ее жизнь потечет, как прежде, до него.
Но однажды ночью, лежа в своем гамаке, она почувствовала странное стеснение в груди.
Это не было острой болью — скорее какое-то ползучее недомогание, которое постепенно захватывало ее плечи и грудь.
Она повернулась на один бок, потом на другой.
Глубоко вздохнула.
Прошлась в темноте по крыше.
Поглядела на колеблющийся огонек уличного фонаря внизу.
Подождав, скрестила руки, обхватила себя за плечи и снова сделала глубокий вдох.
Наверное, это было чувство, которое в книгах называлось одиночеством.
Ей никогда еще не приходилось испытывать его.
Кротиха выросла сама по себе.
У нее было трое братьев намного старше ее. Последний из них покинул отчий дом еще накануне ее рождения. Всем им было теперь больше тридцати пяти лет, и Кротиха искренне считала их ровесниками предков, глядевших на нее с фамильных портретов.
Она родилась от второго брака своего отца. Ее родители были вечно заняты собой. Они жили в трех городах одновременно, никогда не распаковывали чемоданы и, возвращаясь домой, чтобы поцеловать дочь, даже не снимали меховые пальто.
У нее сменились двадцать две гувернантки, которые имели глупость величать ее «мадемуазель Атлас» и заставляли сидеть в четырех стенах. Последняя из них упала с дерева при попытке достать свою воспитанницу.
В конечном счете Кротиха добилась этой должности для самой себя, став своей гувернанткой. Двадцать третьей.
За все тринадцать лет жизни она ни разу не испытала чувства одиночества. Даже когда седьмая гувернантка запирала ее в стенной шкаф, чтобы помешать ночевать на крыше; даже когда она заболела и провела целый год в горном санатории, одиночество ничуть не угнетало ее.
И вот теперь этот дурак Ванго сорвал с нее панцирь, и тот с жалким дребезжанием рухнул наземь.
Кротиха твердо решила разыскать Ванго и свести с ним счеты.
Для начала она запаслась теплыми пледами, вскарабкалась на маленькую колокольню кармелитской семинарии и стала ждать. Это был ее принцип — не покидать место происшествия. Она была уверена, что только так можно хоть что-то разузнать.
В течение первых трех дней ничего не произошло.
Воспоминание об убийстве мало-помалу стиралось в памяти живых.
Наступила четвертая ночь, и кто-то начал играть фокстроты на органе прямо под ней. Она не знала, что это был Раймундо Вебер, сторож-капуцин, который возобновил, после короткого траура, свои ночные концерты. Жизнь продолжалась.
На следующий день явилась полиция и опустошила комнату жертвы. Письменный стол со стулом, несколько ящиков книг и тетрадей — все это увезли в фургоне. Пятеро молодых послушников тщательно вымыли комнату и открыли окно, чтобы само воспоминание об отце Жане бесследно испарилось.
Кротиха начала было думать, что пришла слишком поздно, но тут наступила пятая ночь.
Поначалу эта ночь казалась вполне безмятежной. Во-первых, потому, что майский ветерок принес в город аромат цветущих вишен, и еще, может быть, потому, что на сей раз Вебер играл на своем органе более умиротворенную мелодию, чем обычно. В ней было всего четыре ноты, но они следовали одна за другой в волшебном порядке, менявшемся в каждой музыкальной фразе.
И вдруг Кротиха навострила уши.
Кто-то звонил в дверь семинарии.
А Вебер, всецело поглощенный своей музыкой, ничего не слышал.
При виде человека, топтавшегося на улице, Кротиха сразу поняла, что это необычный посетитель. В предыдущие дни сюда входили священники, монахини, епископ, семинаристы и жандармы. Но этот человек носил на голове фуражку, похожую на картуз Гавроша[31]. Под мышкой он держал длинный черный футляр, а в другой руке — кожаную папку, с какими ходят студенты в Латинском квартале.
Кротиха внимательно разглядывала юношу. Если никто не откликнется на его звонки, он вполне может плюнуть и уйти, а это не входило в ее планы.
Она сползла вниз, к самому карнизу, и заглянула в окошечко часовни. Вебер, судя по всему, вошел в экстаз: его тщедушное тело, склоненное над инструментом, не двигалось, зато огромные кисти рук были распростерты, как крылья летучей мыши, а пальцы исступленно метались по клавиатуре. Прежние четыре ноты были забыты; теперь он не пропускал ни одной клавиши.