Ванго встал на ноги.
— Садись! — приказал Мацетта. — И не пробуй удрать, не то я тебе колено прострелю. Не хочу, чтобы они тебя загребли.
Увидев, как незнакомцы входят в дом, Мацетта собрался было взять его приступом. Но в окно он увидел их арсенал. Он хорошо знал силу оружия. За свою жизнь он не боялся, он уже давно жил не для себя. Он боялся за Мадемуазель. И предпочел остаться в живых, чтобы защитить ее.
— Отпустите меня, я хочу пойти туда.
— Нет. Рано или поздно они уйдут. Ей они ничего не сделают. Думаю, они искали тебя.
Вдруг возле логова Мацетты раздался топот. Кто-то ходил рядом, с хрустом приминая сухую траву. Ванго затаил дыхание.
— Кто это? — прошептал он.
Мацетта приложил палец к губам.
Да, кто-то действительно шумно дышал в паре метров от ямы, а то и ближе.
— Кто это? — снова спросил Ванго.
Мацетта медленно покачал своей медвежьей головой.
— Это мой осел, — сказал он наконец. — Предупреждает, что они уходят.
Осел Тезоро просунул морду внутрь; на шее у него висел тяжелый кожаный хомут в медных заклепках. Мацетта погладил его между ушами.
Они выждали еще несколько долгих минут, затем Мацетта вышел. Ванго так и не двинулся с места.
Вернувшись, Мацетта сел рядом с ним.
— Ушли.
— А Мадемуазель?
— Они еще долго будут здесь ошиваться. Тебе нужно уходить.
— А Мадемуазель?
— Она стоит возле дома. С ней все в порядке.
— Я хочу с ней поговорить.
— Они следят. Поговоришь с ней — считай, что она мертва.
Ванго провел рукой по лицу.
— Боже мой, — простонал он.
— Уходи.
Мацетта отложил свое охотничье ружье. Странное дело: Ванго впервые разговаривал с ним.
— А как же Мадемуазель? Вы позаботитесь о ней?
— Она не примет от меня помощи. Но я знаю кое-кого, кто придет…
— Сделайте для нее все необходимое, я вас умоляю.
Ванго выбрался из ямы и пополз через заросли кустарника.
Когда дом Мадемуазель остался далеко позади, он побежал к берегу и спустился вниз по скале. Там он столкнул на воду какую-то лодку, лежавшую на гальке, и направил ее в открытое море.
В два часа ночи доктор Базилио услышал стук в дверь.
Ему давно были знакомы эти мужские крики перед его домом. По опыту, они всегда на несколько часов опережали крики жен, собравшихся рожать, или младенцев, благополучно появившихся на свет.
— Мужчине тоже надо когда-нибудь да покричать, он имеет полное право…
Доктор бормотал эти слова спросонья, натягивая брюки. Потом он взял свою врачебную сумку и отворил дверь.
Но за ней он увидел совсем не то, что ожидал.
Перед ним стоял запыхавшийся Мацетта.
— Тут такое…
Увидев глаза Мацетты, доктор понял: произошло что-то страшное.
— Мадемуазель?
И он побежал следом за Мацеттой в темноту.
Аркуда, на следующий день
Зефиро не был создан для встреч после разлуки.
Он обладал талантом прощаний, умел раздавать проникновенные благословения, заключать в объятия людей перед дальними странствиями. Но, встречая вернувшихся, падре был не способен обнять, поклониться или протянуть руку. В большинстве случаев он проделывал все это одновременно, что приводило к плачевным недоразумениям.
Зефиро понятия не имел, о чем нужно говорить в первые минуты встречи и как вообще следует относиться к чьему-то долгому, загадочному отсутствию, разделявшему моменты расставания и встречи.
Время разлуки было для него чем-то вроде ледяной завесы.
Увидев перед собой Ванго, он прежде всего неуверенно пробормотал, что теперь у него волосы стали длинней, чем прежде, потом отважился заговорить о погоде и предложил ему стакан воды.
И наконец выдал весьма оригинальное приветствие:
— У меня теперь новые кролики.
Ванго стоял перед ним, на пороге невидимого монастыря, в изодранной одежде, с воспаленными глазами, падая от усталости и умирая от голода.
Но он не забыл привычек Зефиро. Он пошел за ним следом.
И только по дороге к крольчатнику ледяная завеса растаяла. Когда Ванго протянул ему дрожащей рукой серого кролика, которого он изловил по просьбе Зефиро, тот отстранил зверька и крепко прижал к груди голову юноши. Пять лет… пять лет пролетело.
— Долго же тебя не было.
Ванго хотел поднять голову, но Зефиро удерживал ее, чтобы мальчик не увидел его слез.
— Ведь вы же сами отослали меня! — простонал Ванго.
— На год! Я дал тебе один год до возвращения…
Ванго наконец взглянул на него.
— У меня были трудности, падре.
Москва, Кремлевский дворец, тем же вечером 2 мая 1934 г.
Сетанке было восемь с половиной лет. Когда по вечерам она ходила смотреть фильмы в помещение старого зимнего сада, превращенного в кинозал, ее неизменно сопровождали десятки охранников и колонна бронированных машин.
Девочка шагала впереди.
Этим вечером ее отец, идущий следом, слушал на ходу отчет какого-то человека.
— Мы нашли его дом и женщину, которая его вырастила. Но сам он бесследно исчез. Похоже, он там давно уже не живет.
— Разыщите его.
Девочка насторожилась. Она поняла, что речь идет о Птенце.
Сетанка долго считала своего отца садовником. Где бы они ни жили — на сочинской даче, в Крыму или под Москвой, — он с любовью занимался цветами и деревьями. Она видела, как вздрагивают его красивые усы, стоило ему ощутить аромат роз.
Через год после смерти матери она поступила в школу, которая находилась в переулке, выходившем на улицу Горького, и называлась «25-я образцовая»; ее очень удивило, что все стены там были завешаны портретами отца. Только теперь она поняла, что он вовсе не садовник.
Он был единоличным властителем страны, занимавшей одну шестую часть суши.
И звали его Иосиф Сталин.
Она услышала, как он повторил:
— Разыщите его. И оставьте меня в покое.
Обернувшись, она увидела, что он отогнал собеседника взмахом руки, как отгоняют от блюда с мясом надоедливую муху.
Потом он взял девочку за руку.
— Ну что, моя хозяюшка, ты рада, что мы идем в кино?
Но Сетанке не хотелось отвечать. Она смотрела на звезду, сиявшую над крышей зимнего сада. И думала о Птенце, который летает далеко-далеко, под другими небесами, где его в любой момент может настичь смерть.
17
Встреча
Фридрихсхафен, Германия, год спустя, май 1935 г.
Официантам хорошо знакома эта особая категория посетителей, которые заказывают столик на двоих, а приходят одни. Они принаряжаются для романтического ужина. Они то и дело поглядывают на часы и нервно приглаживают волосы, ловя свое отражение в бокале или ложке.
Но никто не приходит.
Их спрашивают, не убрать ли второй прибор, но они отказываются. «Нет-нет, она скоро придет. Она часто опаздывает». Через час бедняге предлагают в утешение аперитив. Окружающие смотрят на него с жалостью.
Тем вечером в «Кургартене», прямо на берегу озера, официанты накрыли столик для двоих. Ресторан был полон. Хуго Эккенер ждал уже сорок пять минут, но не проявлял никакого беспокойства.
Метрдотель, узнавший капитана, то и дело проходил мимо, чтобы предложить ему свои услуги.
Деревья клонились к воде в трех шагах от стола. Эккенер видел огоньки какого-то селения на другом берегу озера. За соседними столиками сидели сплошные парочки, украдкой прижимаясь друг к другу ногами под скатертью.
— Не желаете ли газету, герр доктор?
И официант протянул ему пачку свежих газет.
Эккенер отмахнулся.
— Боже упаси!
Если Хуго Эккенеру и случалось развернуть газету, он тотчас отшвыривал ее прочь, как корзину с гадюками. Германская пресса ни о чем не высказывалась свободно, а если в печать случайно и попадала правдивая информация, от нее мороз шел по коже.
Десять месяцев назад, летом 1934 года, Эккенер едва избежал гибели той страшной ночью, когда Гитлер приказал уничтожить десятки неугодных ему людей; ее назвали «ночью длинных ножей».
Его спасло только покровительство одного из министров.
На следующий день, читая газеты, он ни в одной из них не нашел осуждения этой резни…
Подобные преступления учащались с каждым днем. К чему сотрясать воздух, пытаясь кого-то убедить, когда можно просто уничтожить?! Годы кризиса породили такое количество безработных, что народ был готов верить любым обещаниям, которые истерически выкрикивал Гитлер, и растерзать всех, кого он объявлял виновниками людских бедствий.
Эккенер заметил в темноте лодку, пересекавшую озеро.
Официант подал ему бокал вина на подносе.
— Я же предупредил, что мне пока ничего не нужно, — сказал Эккенер.
— Это хозяин вас угощает.
Эккенер взглянул на поставленный перед ним бокал. Он думал о жене. Он сказал ей, что идет ужинать со старым товарищем по университету, неким Морицем, который ныне работает психологом в Мюнхене.
— Говорят, он теперь лысый, как коленка! — пошутил Эккенер, стараясь убедить фрау Эккенер, что не лжет.
Официант удалился на цыпочках.
— Как я рада, что вы не стали меня ждать и пьете вино!
Эккенер поднялся. Перед ним стояла молодая женщина. Он нашел ее красавицей. Все посетители ресторана примолкли, разглядывая эту странную пару.
Они пожали друг другу руки.
— А вы подросли, Этель, — сказал Хуго Эккенер.
Это прозвучало не слишком романтично для встречи в таком романтичном месте, но командир познакомился с Этель, когда ей было всего двенадцать лет. А теперь ей почти восемнадцать. И она действительно очень изменилась.
— Простите, доктор Эккенер, я заставила вас ждать.
— О, мне это только приятно.
— Со вчерашнего дня меня неотлучно сопровождает парочка преданных рыцарей. Вот я и решила заставить их покататься по лесам. Моя машина гораздо быстрее их колымаги. Так что теперь я спокойна.
— Вы полагаете, что оторвались от них?
Этель кивнула.
Двое сыщиков, не очень-то и скрываясь, преследовали ее, как только она пересекла границу Германии. В конечном счете она свернула на лесную дорогу и помчалась по ней со скоростью сто тридцать пять километров в час. Ее маленький «нейпир-рэйлтон» буквально летел между деревьями, и нагнать его было невозможно.
За несколько столиков от них начал играть аккордеонист.
— Видите вон ту лодку? — спросил Эккенер, усаживая девушку.
— Да, вижу.
Она вдыхала пресноватый запах Боденского озера и букета пионов, стоявшего на столе между свечами. И вспоминала лодочную прогулку, которую много лет назад совершила на озере вместе с братом, как раз перед полетом на цеппелине. Это было здесь, рядом с отелем. Да, именно здесь. В то время она была маленькой девочкой, раздавленной смертью своих родителей, и уже четыре года находилась в тяжкой депрессии. Она перестала говорить. За четыре года — ни одного слова.
Но полет на дирижабле все изменил.
Она снова взглянула на гребцов, которые наверняка видели ярко освещенный ресторан на берегу.
— К чему ваш вопрос, герр Эккенер? Вы хотите покатать меня на лодке?
— В ней сидят ваши преданные рыцари.
Этель изумленно взглянула на Эккенера.
— Вам не удастся от них избавиться, — сказал он. — Мои ходят за мной по пятам уже год.
— А где же они, ваши?
— Один сидит там, в зале, у стойки бара. А второй в данный момент терзает наш слух своей игрой на аккордеоне.
Этель обернулась к музыканту, который не спускал с них глаз.
— Вот почему я и назначил вам свидание здесь, милая Этель. Я всегда выбираю самые людные места для встреч, чтобы меня не заподозрили в намерении что-то скрыть.
Бросив на нее взгляд, он добавил:
— Особенно когда я провожу вечер с такой дамой — вылитой английской шпионкой, какими их здесь представляют.
— Не английской, а шотландской.
— Вы правы. Шотландской. Как поживает ваш брат? Все еще летает?
— Да. У него теперь есть свой аэроплан.
— А как же вы?
— Он не разрешает мне водить его, — пожаловалась Этель.
Она говорила обиженно, словно семилетняя девочка, у которой отобрали игрушку.
— И вы это терпите?
Они заказали ужин. Вечер прошел очень весело. Они поговорили о механике, об облаках, о разнице между шотландской и немецкой капустой, а главное, о своих воспоминаниях — о том воздушном путешествии, которое совершили вместе, облетев на цеппелине вокруг земли.
Этель описала своих попутчиков с того рейса. Эккенер был поражен точностью ее воспоминаний о каждом эпизоде их полета. Она запомнила все до мелочей от кожаных подтяжек одного из пассажиров до ангара в японском городе Касумигаура, где они сделали остановку.
Этель ела за четверых. Она сияла красотой.
На ней было платье, в котором, видимо, её мать танцевала в послевоенной Америке чарльстон. В этом ритмичном танце откидывают назад то одну ногу, то другую так, чтобы пальцами руки можно было коснуться каблука.
Эккенер рассказал Этель о своей попытке добраться до Северного полюса. «Граф Цеппелин» смог совершить посадку в Ледовитом океане возле острова Гукера. Этель поежилась и со смехом потребовала рассказа о более жарких маршрутах.
Тогда он начал описывать ей пирамиды и Иерусалим.
Этель сбросила с ног туфли.
Окружающие перешептывались. Вероятно, они осуждали ее платье фасона двадцатых годов, давно вышедшее из моды, ее слишком звонкий смех. Но все — и женщины, и мужчины — не спускали с нее глаз.
Казалось, сам воздух вокруг них насыщен электричеством.
Хуго Эккенер развлекался вовсю.
Но у него не выходило из головы имя, которое ни он, ни она еще не произнесли. И это было доказательством того, что оба думали только о нем.
— Я тут вот о чем размышляла, — сказала Этель.
Хуго Эккенер поставил свой бокал. Наступила решающая минута.
— Вы помните того юношу, — продолжала она, — как же его звали… Ванго, кажется…
Эккенер улыбнулся. Она выговорила это имя сощурившись, так, словно боялась ошибиться, хотя до этого могла с точностью назвать цвет носков любого механика цеппелина.
Все это выглядело очень странно, тем более что за последние месяцы Эккенер уже в третий раз попадал в подобную ситуацию.
Во-первых, был тот француз, который посетил его, назвавшись торговцем консервами. Некий Огюст Булар.
После того как он расхвалил свои сосиски и шпинат в консервных банках, настойчиво рекомендуя командиру запастись ими для «Графа Цеппелина»; после того как провел патетическое сравнение сухой фасоли со своей консервированной; после того как описал в самых черных красках агонию свежей фасоли, которая уже через три дня ссохнется, пожелтеет и заплесневеет, он наконец задал тот же вопрос:
— А вы случайно не помните такого паренька… как его… Ванго, кажется? Вы ничего о нем больше не слышали?
Вторым был пассажир, которого Эккенер уже знал, — русский, когда-то летевший с ним в Лейкхерст. Он тоже спросил командира:
— А вы не помните того парня… как его?..
Каждому из них Хуго Эккенер ответил, что прекрасно помнит его, — да, в самом деле, чудесный был паренек! — но вот уже пять лет как не имеет о нем никаких известий.
— Признайтесь, дорогая Этель, не этому ли юноше я случайно обязан тем, что ужинаю с вами сегодня? И смею ли я сделать такое удивительное предположение, милая моя Этель, что ваше сердце скорее занято не мною, а им?
Молодая женщина молчала, смущенно вертя в руках бокал.
— Вам известно, что не вы одна его ищете? — спросил Эккенер.
— К вам, видимо, наведался такой низенький толстый господин с зонтиком, — сказала Этель.
— Да, — подтвердил Эккенер, — именно с зонтиком.
— А может, еще и русский в очках, с усиками и землисто-бледным лицом?
— Может быть, — согласился он, — только без усиков.
— Тот самый русский, который путешествовал с нами на цеппелине в 1929 году?
— Совершенно верно. Тот самый. Но теперь у него нет усов.