Ванго отвернулся. Слезы жгли ему глаза. Он-то надеялся, что падре примет его с распростертыми объятиями.
Какая-то пичужка пролетела совсем близко от него, явно желая утешить.
Зефиро присел на камень. Они долго молчали, не глядя друг на друга, потом Ванго подошел к настоятелю. И услышал слова Зефиро:
— Нам нужно расстаться.
И снова на несколько минут воцарилась тишина.
— Ты покинешь этот остров, Ванго, и свой остров тоже. Проведешь вдали отсюда целый год. А через год, если захочешь, вернешься сюда, ко мне.
— Куда же мне ехать? — спросил мальчик, рыдая.
Зефиро остро почувствовал свою вину.
Ему давно следовало отвадить Ванго от монастыря.
— Я назову тебе одно имя. Имя человека, к которому я тебя пошлю.
— В Палермо?
— Нет, дальше.
— Значит, он живет в Неаполе? — всхлипывая, спросил мальчик.
— Нет, гораздо дальше.
— В другой стране?
Зефиро взял Ванго за плечо и привлек к себе.
— В другой стране? — снова спросил Ванго.
— Его страна — это вся планета.
8
Сопротивление воздуха
На берегах Боденского озера, Германия, шесть лет спустя, апрель 1934 г.
Цеппелин был привязан к полу гигантского ангара, словно пленный дракон. Державшие его тросы скрипели от натуги. Гирлянды прожекторов освещали его округлые бока. Время шло к полуночи. На полу, между грудами чемоданов и мешков с почтой, стоял радиоприемник, из которого лились джазовые мелодии Дюка Эллингтона.
— Герр доктор Эккенер!
Отрывистый, лающий окрик шел с улицы.
Дирижабль слегка дрогнул на своих тросах. Его серебристое тело еще источало солоноватый запах недавних перелетов. Сейчас он казался спящим.
— Найдите мне его!
С этим зычным приказом в ангар вошел человек, за которым следовали трое новобранцев в военной форме. При виде цеппелина солдаты застыли на месте.
«Граф Цеппелин» представлял собой летательный аппарат длиной в двести сорок метров, шириной в сорок и высотой с десятиэтажный дом. Рядом с ним люди казались крошечными личинками. Однако в случае с вошедшим данное сравнение было совершенно излишним — он и без того выглядел нелепо.
— Доктор Эккенер! Найдите мне доктора Эккенера!
Этот человечек, утонувший в своем просторном мундире, был крайсляйтером — нацистским руководителем округа Фридрихсхафен. Два дубовых листка, вышитых на воротнике кителя, ясно давали понять всю значимость данного звания тем, кто мог бы принять его за прыщавого подростка, наряженного мамочкой в парадный костюм по случаю визита к старой тетушке.
— Найдите его мне!
Солдаты вздрогнули, хотя мощь дирижабля внушала им куда больший трепет, чем истерическая жестикуляция шефа.
Они двинулись к серебристому монстру на цыпочках, словно опасаясь его разбудить.
Каждому из троих новобранцев было не больше двадцати лет.
Все они родились и выросли в этом районе. И все видели, как рядом с их домами возникают огромные летательные аппараты, изобретенные графом фон Цеппелином еще в конце XIX века. Мальчишки питали почтительную любовь к этому дерзкому предприятию, возникшему на берегах их озера и после кончины графа перешедшему под руководство Хуго Эккенера.
Особенно им нравилась легендарная история «Графа Цеппелина» — самого последнего воздушного корабля, который теперь совершал перелеты по всему миру, производя фурор в каждом городе, где делал остановку.
Все трое, в возрасте тринадцати-четырнадцати лет, удостоились чести посетить цеппелин во время его инаугурации; они еще помнили, как дрожали их пальцы, касаясь фарфоровой посуды с голубыми и золотыми каемками, расставленной на столах, — хрупкой, почти прозрачной.
Заглядывая в десять пассажирских кают с широкими диванами, с иллюминаторами, смотрящими в небо, каждый из них мечтал о том, как однажды введет сюда за руку свою невесту.
Позже, в 1929 году, они вместе с толпой зрителей вопили от радости, глядя, как над верхушками сосен, под солнцем, проплывает «Граф Цеппелин», вернувшийся из кругосветного перелета, совершенного за двадцать дней плюс несколько часов.
Наконец они вышли из детского возраста и расстались с короткими штанишками, а потом освоили военное ремесло, но даже теперь, стоя навытяжку во дворе казармы, они не могли удержаться, чтобы исподтишка не взглянуть в небо, куда на рассвете взмывал цеппелин. И двести пар блестящих глаз устремлялись из-под тяжелых касок к детской мечте.
А сейчас, глубокой ночью, они стояли перед уснувшим дирижаблем, стыдясь того, что подошли к нему вооруженными.
Впрочем, даже их начальник — и тот не смел глядеть на него открыто. Он лихорадочно озирался, отыскивая источник мерзкой, вырожденческой музыки, от которой ноги так и просились в пляс.
Обнаружив наконец громоздкий радиоприемник, он бросился на него и пнул сапогом.
Но для того, чтобы заставить умолкнуть музыкантов из «Коттон-клуба»[20], этого было мало.
Второй пинок только увеличил громкость звука, отчего головы солдатиков начали подергиваться в такт музыке. Еще три-четыре удара, и пианино Дюка Эллингтона начало слабеть, однако при очередном пинке сапог шефа-недоростка также получил боковую вмятину, а при последнем наскоке у него самого сильно пострадал большой палец ноги. Музыка смолкла, уступив место жалобным стонам.
Попрыгав на одной ноге, на баварский манер, крошка шеф кое-как справился с болью и прислушался.
Музыка зазвучала снова.
Но она не могла исходить из разбитого вдребезги приемника.
Теперь ее кто-то насвистывал.
Все четверо одновременно посмотрели вверх.
На заднем элероне дирижабля висел в люльке человек с привязанной к поясу банкой краски. Он держал в руке кисть и усердно водил ею по полотняной обшивке элерона.
— Герр доктор Хуго Эккенер?
Маляр продолжал работать, насвистывая джазовую мелодию.
— Я хочу говорить с доктором Хуго Эккенером!
Человек обернулся.
Этот маляр, висевший в пятнадцати метрах от пола, и был доктором Хуго Эккенером, семидесяти лет от роду, владельцем компании «Цеппелин» и одним из знаменитейших искателей приключений XX века.
—
— Только неустойчивые натуры способны менять свое мнение.
Хуго Эккенер расхохотался. Он обожал дураков. Во всяком случае, дураки всегда его развлекали.
— Знайте, герр крайсляйтер, что мы смогли завоевать небо только потому, что вовремя изменили мнение о нем. Примите скромный совет мудрого человека: вы вряд ли возвыситесь, если не научитесь менять свое мнение.
— Я смогу возвыситься гораздо быстрее вас, герр доктор! — проверещал карлик.
— Ну, возможно, вы и возвыситесь до определенного уровня… карабкаясь на свое дерево… Но я-то имел в виду небо.
Трое солдат затаили дыхание. Недоросток даже взмок от ярости.
— Вы принимаете меня за обезьяну, доктор Эккенер?
Капитан Эккенер прервал работу, переложил кисть в левую руку и торжественно поднял правую:
— Клянусь памятью своего учителя, доблестного графа фон Цеппелина, что я никак не имел в виду обезьяну.
И он не солгал. Эккенер слишком уважал обезьян для такого сравнения.
Честно говоря, дубовые листки на вороте мундира скорее наводили его на мысль о желуде.
А крошка шеф пытался сохранить самообладание. Он не знал, что и сказать. Глядя на своих солдат, он силился вспомнить, что привело его сюда; наконец вспомнил, мигом воспрянул духом и обернулся к Эккенеру.
— Доктор Эккенер, вы арестованы.
— Что-что?
Капитан ответил так, словно ему указали на перышко, запутавшееся в его короткой седой гриве.
— Вы пролетели над Парижем, не имея на то официального разрешения.
— Ах, Париж! — воскликнул Эккенер. — Ну, кто может устоять перед Парижем! Да, я пролетел над Парижем.
— В Берлине этим очень недовольны. Мне сообщили об этом. И там мне приказали вас арестовать.
— Как мило, что обо мне там подумали. Но даже там не могут арестовать облака, проплывающие над собором Парижской Богоматери. Там, в Берлине, вроде бы должны понимать такие вещи, не правда ли?
И он на минуту перестал работать кистью.
— Мне нужно было повидаться в Париже с одним другом. Но я с ним разминулся.
— Доктор Эккенер, приказываю вам спуститься!
— Слушайте, я охотно посидел бы с вами за бутылочкой доброго винца, но мне необходимо закончить свою работу. Надеюсь, там, в Берлине, мне простят эту задержку — если, конечно, там у кого-нибудь под фуражкой есть мозги.
Эккенер крупно рисковал. И знал это. Слово «там» подразумевало усы, подбритые квадратиком, и их обладателя — Адольфа Гитлера.
Его кисть уже замазывала серебрянкой последний уголок элерона, пока еще черный.
— Ну вот. А сейчас оставьте меня. Это очень важная работа.
Крайсляйтер отступил на несколько шагов.
И вытаращил глаза.
До него наконец дошло, в чем состояла эта пресловутая «работа». Во время их разговора Хуго Эккенер на его глазах покрыл толстым слоем серебрянки гигантскую свастику, красовавшуюся на элероне цеппелина. Теперь от нее не осталось и следа.
Карлик онемел. Солдаты попятились назад вместе со своим шефом.
С момента прихода к власти Гитлера и его нацистской партии, а именно с прошлого года, свастику было приказано в обязательном порядке изображать на левом боку самолетов и дирижаблей.
Эккенер давно воевал с этим символом — воплощением всего, что он ненавидел. Шесть месяцев назад, на Всемирной выставке в Чикаго, он облетел город по часовой стрелке, чтобы Америка не увидела слева на цеппелине это постыдное клеймо.
Да, замазать свастику в Германии, весной 1934 года, было весьма опасной «работенкой». Возьмись за нее кто-то из подручных Эккенера, он наверняка болтался бы уже на виселице.
Эккенер сунул кисть в банку с краской.
— Ну вот, так мне больше нравится. Намного красивее.
Карлик выхватил пистолет из кобуры.
— Слезайте! Теперь вам конец!
Эккенер искренне расхохотался. В этом заразительном, свойственном только ему смехе участвовало все лицо — рот, скулы, глаза, лоб. Похоже, даже в эти смутные времена дураки по-прежнему смешили его до слез.
Карлик выстрелил в потолок.
Эккенер внезапно умолк. Его лицо помрачнело. Сейчас он походил на Зевса-громовержца. Он был страшен.
— Никогда больше так не делайте!
Он вымолвил это очень тихо. Эккенер, конечно, ценил глупость, но лишь в ограниченных дозах. Однако с некоторых пор она достигла гигантского, чудовищного, невероятного размаха. Теперь дураками можно было заполнить до отказа стадионы или Потсдамскую площадь в Берлине. Даже самые близкие друзья Эккенера начали выказывать некоторые симптомы этой вселенской глупости.
— Никогда больше не делайте этого здесь, у меня, — повторил Эккенер.
Как осмеливался этот человек с носом, блестевшим от серебрянки, вися в люльке под хвостом цеппелина, говорить таким властным тоном с нацистским бонзой?!
— А теперь будьте добры выйти отсюда.
Крошка шеф вздернул подбородок и угрожающе сказал:
— Доктор Эккенер, я вызову подкрепление.
Похоже, слово «подкрепление» не оказало должного эффекта. Только солдатики стояли бледные, с разинутыми ртами, а самый младший чесал коленку стволом автомата.
— Ну и что же вы скажете своему подкреплению?
— Скажу, что вы осквернили свастику.
Эккенер нахмурился.
— То есть что это мы ее осквернили?
— Кто это «мы»?
— Надеюсь, вы скажете, что мы с вами осквернили ее вместе?
— Вместе?!
— Да возьмите хоть этих троих молодцов — разве они смогут отрицать, что именно вы подали мне новую кисть?
И Хуго Эккенер увидел, как съежился его незваный гость. Он продолжал:
— Разве вы забыли, как трижды старались добросить ее до меня? Разве не вы снабдили меня этим орудием преступления? Короткая же у вас память, старина! Вспомните, что вы Целых двадцать минут наблюдали за моей работой, не пытаясь ее прервать. Отвечайте же, герр крайсляйтер! Отвечайте!
Его голос громовым гулом заполнил весь ангар.
Крайсляйтеру округа Фридрихсхафен было сильно не по себе. Он был готов сжевать дубовые листки на воротнике своего мундира. Сначала он буквально онемел, потом пролепетал нечто неразборчивое, означавшее: «Ну, я с тобой скоро рассчитаюсь!»
Затем он выкрикнул короткие команды своим солдатам и несколько раз провозгласил: «Хайль Гитлер!», выбрасывая вперед правую руку и поворачиваясь во все стороны. Таким образом он удостоил этим приветствием даже старые вокзальные часы, валявшиеся на полу, затем уронил свою фуражку и поскользнулся на обломках радиоприемника, которые сам же разбросал повсюду. Наконец он удалился, стуча каблуками громко, как осел копытами на мосту.
Солдаты последовали за ним.
Эккенер глядел им вслед.
На миг ему стало жаль этих мальчишек, которых сделали холуями этого гаденыша. Ведь потом ими вымостят путь к успеху еще более страшного мерзавца.
В ангаре вновь воцарилась тишина.
Хуго Эккенер медленно ослабил тросы, чтобы спуститься вниз. Поставив банку на пол, он обернулся и посмотрел на свою работу.
Как все-таки глупо! Он ведь знал, что этот бой заранее проигран, что вскоре ему придется намалевать такую же свастику на прежнем месте. Он знал, что своим поступком подвергает опасности все предприятие, а главное, дирижабль, которому посвятил всю жизнь, и людей, работавших рядом с ним. Но он не мог поступить иначе.
Да, большую часть своей жизни он проводил в воздухе, но его корни оставались в этой земле. И ему было страшно за свою родину.
Какой неумолимый и трагический упадок!
Нужно было что-то делать. Хотя бы совсем немного. Почти незаметно. Просто чуть-чуть противиться, лишь бы отсрочить эту беду.
Он называл это сопротивлением воздуха.
Хуго Эккенер снял робу маляра, поднялся по трапу и вошел в пустой дирижабль. В кухне, справа от входа, никого не было. На стуле валялся колпак повара Отто. Эккенер повернул налево, пересек уютную кают-компанию, чьи портьеры смягчали слепящий свет прожекторов ангара, и открыл дверь пассажирского отсека. Каюты дирижабля располагались по обе стороны коридора. Он помедлил было перед одной из дверей, но решительно зашагал дальше.