Мы сидели в домике строителей на электролитном цинковом заводе, рядом с взметнувшейся ввысь башней. Это сегодняшний день бригады трубокладов. Именно башней выглядит труба вблизи.
Внизу в нее можно въехать на грузовике.
Вот она, та самая из заводских труб, воспетых в песнях и живописи. Хотя сейчас, говорят, они у художников не в моде, потому что пейзаж с дымом — несовременно. Но ежели без дыма — для чего трубы?
И все-таки трубы строят. Это главные ориентиры тяжелой индустрии. Только что любопытно: из грозных орудий, обстреливающих зеленый окружающий мир, трубы становятся его защитниками. Вот хотя бы 110-метровая. Предназначена исключительно для аварийного выброса газов: на большой высоте они рассеиваются, не угрожая атмосфере.
Когда, задрав голову, смотришь на плывущую в небе идеально стройную, высоченную башню, начинаешь постигать непростой смысл рабочей инженерии.
Телевышку, построенную из металла, предварительно рассчитывают на все нагрузки, просвечивают даже рентгеном. И только после этого ставят готовенькую, проверенную. Кирпичную же могут испытать только ветры, грозы да дожди. Лишь они могут доказать ее жизнестойкость.
Теоретически можно, конечно, ее рассчитать. Только те формулы-расчеты тогда подтвердятся на практике, когда Григорий Дмитриевич уложит каждый конкретный кирпич в точно ему отведенное место. А приборов — теодолит да отвес.
Малейшая ошибка в расчете траектории космического корабля уведет его от цели в открытый космос. Подобные законы и здесь. Ошибись трубоклад внизу на миллиметры — к концу кладки станет труба падающей.
И кажется непостижимым: как это можно выложить около миллиона кирпичей вкруговую с постоянным уменьшением толщины стенки, сужением трубы и не сбиться ни разу, учесть каждый миллиметр уклона?
В том и вся неразгаданная тайна профессии трубоклада. Потому она и дается не каждому. Бывает, человек всю жизнь ходит в подручных трубоклада-лицевика, а за вершину мастерства не ухватится. Далеко ходить не надо: брат Григория Дмитриевича Иван — сколько ни бился, а так и не смог самостоятельно строить трубы.
Здесь, видимо, отражена та грань таланта человека, которая помогла Шостаковичу стать властелином музыки, а Туполеву — высоты и скорости. Потому что тайны творчества — музыканта, ученого, рабочего — раскрываются одними и теми же приемами — мастерством и вдохновением.
К такому заключению приходишь не на земле обетованной, а там, на семи ветрах, на качающейся стодесятиметровой трубе, на пятачке, словно на ладони сказочного джина.
В этот день бригада выглядела торжественно: уложен последний венец, а над трубой трепещется красный флаг — символ победы, символ взятой высоты.
Такой уж характер у людей: всегда они хотят поделиться радостью открытия. Потому мое желание побывать наверху было встречено оживлением.
Внутри труба похожа на ствол шахты: людской ходок, скиповое отделение и наши гулкие голоса.
Ступени бесконечны, и вот уже дрожь в коленках, а вверху все еще голубой крошечный кружок неба. И вдруг мне показалось, что в том кружке проступают звезды. Подумал: мерещится от усталости. Снова пригляделся: в телескопе трубы мерцали звезды. Средь бела дня. Впервые я не поверил собственным глазам. Долго ли, коротко ли, «на-гора» мы вышли. А наверху в подоблачном кабинете звонит телефон.
— Как дела? Гость еще жив?
— Около того, — отвечает мой проводник Петр Лавров.
Двадцать минут шел я эти сто вертикальных метров.
Над трубой сразу же попали в тугие объятия ветра. Весело трепетал флаг, а на последнем венце славянской вязью были выведены дата и автографы строителей на еще незатвердевшем растворе.
Вскоре на площадке появляется и сам творец столпа — пятидесятивосьмилетний Молчанов.
— Наш профессор вертикальную стометровку за 10 минут пробегает, молодым не угнаться, — комментирует его приход Лавров.
Небольшого роста, подвижный, из-под каски смотрят цепкие, пронзительные глаза. Григорий Дмитриевич напоминает чем-то русского расторопного мужичка, вроде деда Нефеда из бажовского сказа «Живинка в деле».
Так и состоялась у нас беседа на этом высоком уровне.
— Нашу работу далеко видать. Вон те трубы, мартеновские, я строил в войну, на ТЭЦ…
И становится удивительным, что человек через годы и расстояния может так зримо показать свою работу далекой давности и вчерашнюю.
— Здесь, понимаешь, надо не просто кирпич класть. Надо, чтобы работа пела под руками и в вышину звала. Другой раз так заладится, что и смена незаметно проскочит. Увлечение нужно. И смелость. Если в себе не уверен — не берись. Все равно не получится.
Я вот все на город гляжу — большой стал. На моих глазах рос…
Даже черствого на романтику человека тронет открывающаяся круговая панорама. Залитый солнцем, опушенный зеленью, спускается к реке Миасс городок металлургов, за горизонтом угадывается могучий трубопрокатный завод, девятым валом наступает многоэтажный новый северо-западный район. Поезда, автомобили, трамваи, люди — все куда-то спешат. Уральский город Челябинск живет трудовым ритмом.
Молчанов все глубже уходит в воспоминания.
— В войну я было заартачился: почему на фронт меня не берут? А мне говорят: «Если даже одни женщины останутся, дадим женскую бригаду, и будешь работать. Без трубы ни стали выплавить, ни броню закалить»:
— Без трубы труба, — каламбуром подтверждает прораб Александр Павлович Немешаев, тоже оказавшийся здесь.
Он достает записную книжку.
— Выработка на этой трубе у бригады в семь человек составила 182 процента. Семерка великолепная.
Но мне кажется, что если бы бригада просто выполняла план, все равно была бы великолепной. И когда он сказал, что Молчанов имеет много наград, а среди них орден Ленина, я подумал, что иначе и быть не могло.
Предания донесли до нас сведения, что в древности в основание больших сооружений закладывали голову раба — «для крепости». Затем стали класть просто деньги с изображением головы. Трубоклады закладывают в основание полтинник, а заканчивая, ставят флаг. Так сошлись две традиции — древнейшая и нынешняя.
Трепетал красный флаг, будто летел навстречу белым облакам, а рассказ Григория Дмитриевича вел и вел все дальше и дальше, в далекую даль прошлого.
К вечеру все село собралось около новой церкви. В лучах солнца золоченые купола горели чудными кострами, ослепляя людей своим великолепием. Батюшка ходил вокруг божьего храма, кропил святой водой, курил ладаном, славил господа бога.
Среди толпы, усердно бьющей поклоны, рядом с отцом стоял подросток Димка, в лаптях, подпоясанный лыком. Он машинально крестился, завороженно следя за священнодействием. А когда первый удар колокола разнес благовест, сердце его возликовало, сжалось от необъяснимой радости, он уж не чуял земли, парил где-то в поднебесье, будто ангел.
— Слава тебе, господи наш…
И никому не было дела до Димки и его отца — все славили бога. Будто бог, а не Димка таскал кирпичи, месил раствор, будто не отцовские руки кирпичик по кирпичику возводили этот храм.
Будто не он строил колокольню, где крепко и надежно висели многопудовые колокола, и не было случая, чтобы кладка дала трещину. От дедов и прадедов передавался секрет. Давным-давно еще отцов дед строил знаменитые соборы. От него и научился мастерству Димкин отец. Но не дожил старый до светлого дня. Рано умер, надсадясь на сооружении собора.
Так вот и Димкин отец сейчас крестился на могучий божий храм, начатый руками старого мастера.
Димка, придя в себя, увидел знатных господ в роскошных одеждах, дернул отца за рукав и шепнул:
— Тятенька, проси денежку, уйдем к маменьке в деревню, корову купим.
— Погоди, — отмахнулся отец, не отводя глаз от храма.
Через несколько дней, собрав пожитки, отправились в деревню, что под Курском. Началась обычная жизнь. Нанимались класть печи, а то и плотничали. Димка усердно помогал отцу. Но работа не радовала мастера. По ночам, в сырую дождливую непогодь, мечтал он о той работе, что дух захватывает; когда смекалка да сноровка за собой ведут, тогда и труд не в тягость.
Но долго еще ходила артель «теплострой» по надворью, клала могучие русские печи, очаги с хитроумными боровами, когда от одного полена вся изба обогревалась. И только в двадцатых годах, когда отгремела гражданская, когда началось возрождение земли русской, мастерство Молчановых стало не только нужным, но и бесценным. Мастерство, которое и на золото не купишь, и никакой наукой не заменишь.
Собралась тогда артель вместе с семьями и двинулись на Урал. Обосновались в Нижнем Тагиле. Когда заводское начальство узнало, что переселенцы — по соборному и печному делу мастера, сразу же поручило строить заводскую трубу.
Многие отказались: дело-то незнакомое. Только Дмитрий Молчанов взял подряд.
— Не боги горшки обжигают…
Образовали семейную бригаду: сам с сыновьями Григорием и Иваном за кладку встал, жена с невесткой — в подручные. Ходко дело пошло. И не зря говорят, что дело мастера боится. Сразу смекнул старший Молчанов, что к чему, где какой кирпич уложить, чтоб уклон соблюсти. Лицевую часть — то есть наружную — сам выкладывал, как когда-то в стенах соборов.
Так оно и есть: не боги горшки обжигают, тем более храмы строят, те, что сейчас охраняются государством как искусное творение рабочих рук.
У заводских труб другое предназначение, но и они стали не только всезримым памятником рабочему мастерству, но и символом новой жизни. На смену стране острогов и церквей шла страна индустриальная.
Именно в годы первой пятилетки возник новый трест с названием, состоящим из трех благозвучных слов — «Союзтеплострой». Недавно он справил свое пятидесятилетие, а награда — орден Октябрьской Революции.
А начинал он с тех лапотных бригад. С какой завистью смотрели переселенки на своих сверстниц-уралочек, которые щеголяли не в лаптях, а в сапожках. Им так хотелось хотя бы разок пройтись в кожаной обувке. А когда главу бригады Дмитрия Молчанова премировали сапогами, то ходили в них все по очереди — и мужчины, и женщины, конечно, по торжественным дням.
Так бригада Молчановых стала строить трубу за трубой, кочуя по городам Урала: Свердловск, Магнитка, Челябинск…
Это случилось в Карабаше. Оставалось с метр, чтобы закончить восьмидесятиметровую трубу. Дмитрий Молчанов решил выверить еще раз уклон. Когда перелазил по скобам с отвесом, не успел перехватиться… Не зря говорят, что трубоклад оступается один раз…
Весь город хоронил мастера. Три дня стояла труба недостроенной, и казалось, что теперь туда уж никто не осмелится подняться.
Поднялся старший сын Григорий, взял мастерок, отшлифованный рукой отца, положил кирпич рядом с отцовским. На кладку упали жесткие мужские слезы.
Внизу стояли мать, жена, брат.
— Раствору, — гулко донеслось до них сверху.
Заскрипел барабан, лошадь пошла по кругу, крутя лебедку, вверх поползла клеть с раствором — труба снова стала расти.
Трубы под руками Молчановых росли одна за другой, но беспокоило мастера то, что не мог никому доверить кладку лицевой стороны, не мог найти надежного преемника. Хотя ребята приходили старательные, смышленые, расторопные.
Григорий Дмитриевич не серчал, если что не так делали, объяснял, показывал. Но стоило поручить вести кладку самостоятельно — сразу сбой, уводили трубу от оси.
Звание трубоклада-лицевика носил пока что он один чуть ли не на весь Урал. Звание это в рабочей среде трубокладов равно званию профессора в науке. Григория Дмитриевича так и величают: «Наш профессор». И когда смотришь, задрав голову, на плывущую в поднебесье стройную башню, начинаешь постигать непростой смысл этого уважения.
Но каждый профессор силен учениками, а рабочая наука не меньше нуждается в продолжателях, потому что передается она из рук в руки.
Как-то прислали в бригаду фэзэушника: неказистый такой, кости из рубашонки выпирают.
«Из такого и подручного-то доброго не получится», подумал, а вслух спросил:
— Звать-то как?
— Пчелинцев Михаил Николаевич.
— Ишь ты… важный какой, ну ладно, внизу пока поработаешь.
— Нет.
— Что «нет»?
— Наверх хочу, с вами.
— Ну ладно, пойдем. Только не сдуло б тебя с трубы-то.
— Не сдует. Вы ведь тоже невелик ростом-то.
— Оно верно, не из богатырей.
Чем-то по душе пришлась его поперечность. Так и норовил рядом с бригадиром работать.
Как-то даже учителю указал, что-де лучше было бы здесь побольше уклончик сделать, мол, так труба «покрасивше» получится.
— Ты кому указываешь? — осерчал бригадир. — Без году неделя как за кирпич взялся, а туда же, с советами.
— На мой взгляд, лучше, — твердит упрямец.
Мог бы Молчанов и объяснить, конечно, что красота и прочность не всегда совпадают, да уж больно в этот момент за живую струнку задело его. Бросил в сердцах мастерок:
— Ты вот что: делай, что велят, а с советами погоди, нос не дорос.
Поспорили и оказались по обе стороны трубы. Клали молча. А когда бригадир подошел до кладки ученика, еще больше разгневался:
— Свою линию гнешь! Так мы с тобой не трубу, а коромысло сотворим. Марш вниз, будешь на подхвате.
Однажды Молчанова временно отозвали из бригады. Уходя, дал задание готовить подсобные работы, кладку до него не продолжать. А когда вернулся, так и ахнул: труба наполовину выросла.
— Кто тут хозяйничал без меня? Поди натворили…
— Я вот попробовал с ребятами маленько, — отозвался без смущения Пчелинцев.
— Да-а-а… С тобой не соскучишься.
Потом долго выверял, прикидывал и никак не мог найти погрешность. Все честь по чести, будто сам и делал. Только уклон чуть побольше, отчего и труба вроде стройнее стала.
— Ну, Михаил, теперь ты мне не помощник.
— Почему? — встревожился подручный.
— Теперь своей дорогой пойдешь.
…Туго приходилось Пчелинцеву первое время без учителя. К тому же в бригаде оказался разгильдяй. Пришел как-то, перегаром дышит. Сунулся было наверх, а бригадир не пускает. Пьяному далеко ли до беды. Стычка произошла, рукопашная. Но с тех пор сухой закон в бригаде стал законом.
Так и кончилась молчановская монополия. На заводах стали появляться трубы Пчелинцева, достойные в своей красоте и прочности. И не только на Урале, но и в Сибири, на Алтае, в Казахстане, Башкирии.
А однажды Пчелинцеву вручили заграничный паспорт, могучий ИЛ оторвался от родной земли и взял курс за три моря, над тропинками и дорогами, что вели когда-то русского путешественника Афанасия Никитина в сказочную страну Индию.
Нет, не туристом-созерцателем летел туда рабочий с Урала, а специалистом, созидателем, полпредом великой страны, у истоков могущества которой стоял его учитель Григорий Молчанов.
Рабочая наука была там необходима, как когда-то молчановская на Магнитке… Ведь металлургический гигант в Бхилаи чем-то похож на стальной флагман Советской страны.
Для уральца, привыкшего работать среди ветров, которые наверху даже летом всегда прохладные, Бхилаи был настоящим пеклом — 118 градусов по Фаренгейту, или 48 по Цельсию. Жена и дочь места не находили от жары. Долго привыкали, и уж не Индия, а своя страна казалась сказочной, серебряным снежным царством. И даже экзотика ни на миг не вытеснила тоску по родной земле.
Индийский писатель Голам Куддус в своем рассказе «Чаша», говоря о советских посланцах, восклицает: «За какие грехи они должны страдать от нашей жары!» И своему знакомому рабочему и поэту Порешу предлагает написать новую Махабхарату о Бхилаи: «Неужели ты не понимаешь, каким благородным материалом располагаешь? Содружество тружеников двух стран, когда народ Индии вместе с народом страны социализма создает гиганты национальной промышленности, — это ли не тема для творчества?» Тот в ответ оживился: «И правда, сколько всего можно написать про этих русских!»