Это казенное опровержение мало кого убедило. Особенно неудачным оказалось упоминание о казенном счете. Говорили:
— На казенный счет учится, значит, бедный мальчик; родители не посмеют жаловаться. Этим и пользуются, чтобы обижать ребенка безнаказанно.
Еще через день «Ковыляцкие вопли» сообщили, что их сотрудник был в гимназии, произвел дознание, и факт сечения гимназиста инспектором подтвердился. И уже тогда скандал принял серьезные размеры. В местном клубе возник вопрос об исключении из числа членов не только Переяшина, но даже и директора гимназии. Вопрос вызвал страстные прения. Остался нерешенным. Из-за него междy двумя старшинами произошло маленькое столкновение («форменная драка» — уверяли некоторые очевидцы). Впрочем, их в тот же день помирили.
VII
В гимназию приехал попечитель учебного округа, — явление редкое. Ему некогда было разъезжать по училищам: все время уходило на канцелярскую работу.
«Из-за меня», — думал Валя, видя, какой переполох происходит в гимназии.
Валю позвали в директорский кабинет. Ни директора, ни инспектора там не было. Попечитель один сидел в кресле у письменного стола и смотрел на вошедшего в кабинет Валю с видом человека, не привыкшего разговаривать с детьми. На Валю наводили страх его угрюмые глаза, растрепанные полуседые волосы и тучное тело.
Попечитель сказал, притворяясь ласковым:
— Ну-с, молодой человек, рассказывайте, что тут с вами было. Я слышал, что вы распускаете слух, будто бы вас здесь высекли. Так как же? Может быть, и в самом деле был такой грех?
Валя исподлобья смотрел на синий вицмундир тучного, старого, важного человека, на его серебряную звезду, выглядывающую скромным углом из-за лацкана, — и молчал. Попечитель повторил:
— Ну-с? Да ты не стесняйся, — никто не услышит. Кто тебя высек?
Валя покраснел.
— Никто, — тихо сказал он.
— Никто? — тоном вопроса повторил попечитель, и на его желтом, морщинистом лице заиграла довольная улыбка. — Так что же вы болтаете? — спросил он с привычным выражением начальнической строгости.
Валя тоненьким дискантом, робея и стыдясь своей робости, объяснял:
— Я во сне видел. Я так и говорил, что во сне. Это они сами придумали.
— А письмо в газету кто писал? — быстро и строго спросил попечитель.
— Не знаю, — сказал Валя.
— Так, — недоверчиво сказал попечитель. Помолчал, посмотрел на Валю внимательно и с любопытством и отрывисто приказал. — Иди.
Валя вышел, и навстречу ему вошли директор, инспектор и еще кто-то, — мундирные педагоги. И, пока еще дверь была открыта, Валя слушал сухой и уверенный голос попечителя:
— Как и следовало ожидать, газетные писатели подняли шум из ничего. Он говорит…
И дверь закрылась. Валю окружили. И вдруг он сообразил, что пропустил такой удобный и, может быть, единственный случай. Стало досадно на себя самого. И товарищи дразнили и укоряли Валю.
А дома бранили, зачем проболтался о сне. Боялись, как бы Валя, в отместку за эту неприятную для начальства историю, не вылетел из пансиона.
И опять было опровержение, на этот раз от учебного округа. Газета опять возражала. Печатала, пользуясь этим случаем, целый ряд статей и писем в редакцию, — и все это были вещи, неприятные учебному ведомству. В городе кто верил газете, кто не верил, кто думал, что так мальчишке и надо.
Унять бы газету, — да тогда были не такие времена.
VIII
События, между тем, шли быстро и бурно. Волнения на окраинах города. Собрания, митинги. Забастовки. Казаки. Уличные процессии. Избиения. Красные флаги, — и багряная кровь многих.
Бастовали и гимназисты. Устраивали химическую обструкцию. Переяшину задали кошачий концерт. В его квартире побили стекла.
Уже и попечитель был недоволен Переяшиным. Вызывал его. Было неприятное объяснение. Переяшин понял, что им собираются пожертвовать. Попечитель намекнул, что лучше бы перевестись в другой город. И злость томила Переяшина. Уже все гимназисты казались ему врагами. Было неприятно встречаться с ними на улице. Вообще неприятно стало выходить: популярность не радовала Переяшина.
Был морозный, ясный день. Переяшин стоял у окна своей казенной квартиры в гимназии и с тупою злобою смотрел на площадь. Зрелище народной демонстрации было противно ему. Веяли красные флаги. Весело звучали молодые голоса, и сквозь двойные рамы отчетливо слышались смелые слова песен. Шли толпа за толпою, — пестрое смешение лохмотьев и нарядов, молодых и старых лиц. Вот мелькнули знакомые лица, гимназисты.
«Даже и не скрываются, негодяи», — злобно думал Переяшин.
Вдруг все смешалось, дрогнуло, побежало. Вопли ужаса пронеслись в толпе. Переяшин с радостным волнением торопливо подошел к угловому окну. Он увидел, как по улице мчался прямо на толпу отряд казаков. Смотрел с жадным любопытством.
Свалка. Мелькание нагаек. Лошади теснились в толпу. Визг, вопли. Клочья одежды. Бегство. Давка. Чьи-то полуобнажившиеся от быстрых ударов, окровавленные спины…
Переяшин радостно смеялся, взвизгивая и топочась за своим безопасным окном.
IX
Через полчаса Переяшин вышел на площадь. Было пусто. Только патрули медленно кружили по площади и по улицам, да кое-где виднелись конные жандармы и казаки. У подъезда гимназии сидел на красивой лошади казак. Лошадь под ним стояла спокойно и сторожко, словно прислушиваясь к чему-то. У казака было странно равнодушное, красное лицо.
— Поработали, казачки? — заискивающим голосом спросил Переяшин.
Казак молча глянул на него равнодушными глазами. Отвернулся. Презрительно сплюнул. Переяшин вытащил кошелек. Порылся в нем, — и казак стал внимателен. И уже веселая улыбка заиграла на его молодом, простоватом лице.
Переяшин достал серебряный рубль. Сказал казаку:
— Вот, казачок, возьми целковый на обновление плетки. Твоя-то пообтрепалась об этих мерзавцев, — так ты новую купи да лупи их хорошенько.
Казак слушал, радостно улыбаясь.
Слушал не один казак. Площадь была не так пуста, как Переяшину казалось.
X
В тот же день в городе уже говорили, что Переяшин дал рубль казаку на подновление плети. Передавали просьбу Переяшина «лупить хорошенько». Возмущались. «Ковыляцкие вопли» поместили по этому поводу язвительный фельетон. Положение Переяшина стало невозможным. При встречах на улицах от него отвертывались. Ему не подавали руки. Из клуба его исключили уже без споров. Попечитель решил убрать его из Ковыляк в другой город. Пригласил сначала для объяснений и чтобы предупредить.
С таким же скучающим и угрюмым лицом смотрел попечитель на вошедшего к нему Переяшина, как раньше смотрел на Валю. Холодно и сухо объявил Переяшину, что здесь его не оставит.
— Я — патриот, — хриплым голосом сказал Переяшин, покачиваясь на стуле.
Попечитель с досадою и отвращением смотрел на Переяшина, и уже видно было, что Переяшин пьян. Он бормотал:
— Я ему дал, движимый… побуждаемый… так как он есть страж и, значит, опора.
— Не будем вдаваться в подробности, — осторожно сказал попечитель. — Вы, в сущности, ничего не потеряете, а в нравственном отношении даже выиграете. Мы дадим вам такое же место.
— Не желаю, — возразил Переяшин. — Я намерен постоять за порядок.
Попечитель усмехнулся. Сказал:
— Это уже решено.
Переяшин вытащил из бокового кармана сложенный вчетверо лист бумаги.
— Вот, — сказал он, — прошение. В чистую выхожу. Поступаю в конные стражники. Я уже ходил наниматься. И уже у меня есть вся амуниция. И нагаечка.
На лице попечителя изображался ужас…
XI
Прошло несколько дней. С городского кладбища расходилась толпа молодежи. Везде за углами было много казаков и конных стражников. В числе стражников гарцевал и Переяшин.
Из уважения к его чину ему дали самую хорошую, какая только нашлась в Ковыляках, лошадь. И вся амуниция на нем красовалась новенькая и чистенькая, и особенно хороша была нагайка. Так приятно было сжимать ее в руке и помахивать ею. И потому лицо у него было красное и веселое. Сегодня для обновления формы он и сам выпил изрядно, и своих новых сослуживцев хорошо угостил. Нарочно стал на самом видном месте и ругался:
— Молокососы! Бунтовать вздумали! Пороть вас хорошенько! Вешать вас!
Пересыпал свои слова площадною руганью. Его вид и его слова возбуждали в толпе смех и презрение. Несколько комков грязного снега шлепнулись в его лицо. Он заругался еще неистовее.
Кто-то бросил камень. Попал ему в руку. Переяшин взвизгнул, пришпорил коня, взмахнул нагайкою и ринулся в толпу.
За ним и другие.
Перина
I
Наборщик Демьян Степаныч Проходимцев и его жена Наталья Петровна ужинали. Они только на прошлой неделе повенчались и теперь устраивали свое хозяйство. Наталья Петровна говорила:
— Я удивляюсь на мамашу, что они будучи при таких деньгах, не только не пускают их в оборот, но даже не положат в банк, а держат их под собою. Хоть бы вы им посоветовали, Демьян Степаныч.
— Это я могу, — ответил Проходимцев, тощий черноволосый человек с очень серьезным лицом, — я им разъясню их невежество. Но я не понимаю того, Наталья Петровна, что вы говорите, что маменька свой капитал под собой содержат. В каких собственно смыслах это следует понимать?
Наталья Петровна оглянулась вокруг опасливо и, понизив голос, хотя слушать было некому, сказала:
— Это собственно, Демьян Степаныч, секрет, но как говорится, что муж да жена — одна сатана, то, и надеясь на вашу скромность, что вы никому не расскажете, я вам открою, что маменька держат свои капиталы в перине, на которой они спят.
Проходимцев ничего не ответил. Уже когда прошло много времени, и уже Наталья Петровна начала стлать постель, он все еще думал. Наконец сказал:
— Мнение мое об этом предмете такое, что надо маменьку пригласить к нам на постоянное пребывание, а то их там при их одиночестве всякий может ограбить и даже лишить возможности жизни.
— Маменька к нам не поедут, — сказала Наталья Петровна, — они очень берегут свою перину и не решатся ее перевозить.
Но Проходимцев, как бы не слушая, продолжал:
— И даже я так полагаю, что надо маменьку пригласить сегодня же, а то нынче ночью их могут ограбить и порешить, а это нам с вами будет неприятно и даже невыгодно. А что маменька откажутся, это я и сам знаю, но только я их приглашу так, что и с отказом они к нам переедут. Согласитесь сами, Наталья Петровна, что нам надобно не согласие маменькино, а маменькина перина.
И с этими словами Проходимцев аккуратно оделся, сказал жене:
— До приятного со мною свиданья.
И ушел. Жена равнодушно посмотрела за ним, зевнула и села у окна, сложа руки, ждать мужа.
II
Проходимцев, пройдя улицы две, постучался в окошко маленького одноэтажного домика. Взлохмаченная голова высунулась в окно, и хриплый тенорок проговорил:
— А, Проходимцев, друг любезный, что так поздно?
— Господину Раскосову почтение, — ответил Проходимцев, — и прошу выйти на улицу по важному и неотложному делу.
— Немедленно? — с некоторым удивлением спросил господин Раскосов.
Проходимцев отвечал:
— Немедленно, и даже сию секунду.
Господин Раскосов зевнул, подумал, скрылся и скоро вышел из ворот. Это был рослый, дюжий молодец с пухлым рябым лицом и светлою трепаною бородкою лопатой. Он был одет в синюю блузу и пиджак.
— Друг ты мне или нет? — спросил Проходимцев.
Раскосов воскликнул:
— Демьян, мне ли не поверишь!
— И сверх того рубль целковый заработать желаешь? — продолжал Проходимцев.
Раскосов просиял и воскликнул:
— Это очень даже можно. Руб целковый — монета уважительная. Это я могу.
— Ноньче ночью мне надо важное дело сделать, — объяснил Проходимцев, — тещу к себе домой водворить желаю, а как она своего согласия не даст, то я намереваюсь переселить ее к любезной дочери, а моей законной жене, на жительство скорым манером. Но как для такого дела нужен товарищ, то я и приглашаю господина Раскосова.
— А в полицию не возьмут? — осведомился Раскосов.
Проходимцев покачал головою.
— Возлагаю надежду на крепость рук и скорость ног.
И приятели отправились, соблюдая молчание.
III
Было тихо и тепло; в садах за изгородями пахло свежо и нежно, луна подымалась на восток, за домами звучно и скоро лепетала река у плотины, — город спал.
Тещин дом стоял у выгона, второй от конца улицы. Проходимцев и Раскосов остановились под окнами. Проходимцев рассудительно сказал:
— Теперь главное затруднение состоит в том, как попасть, никого не обеспокоив.
Потрогал рамы, — все окна заперты, толкнул калитку, — задвинута. Постоял, подумал и полез через забор. За ним Раскосов.
В будке у ворот яростно залаяла собака, но узнала Проходимцева и успокоилась, — свой. Проходимцев подошел к дому, заглянул в кухню.
— Марфушка спит, — сказал он, — надо ее вызвать.
И принялся громко мяукать и скрести пальцами стекло окна. Кто-то зашевелился за окном. Проходимцев спрягался за угол, Раскосов последовал его примеру.
Окно открылось. Марфа, молодая девица, в одной рубашке, высунулась в окно и сказала, зевая:
— Машка подлая, чего ты скребешься?
Проходимцев выглянул из-за угла.
— Марфуше наше почтение, — сказал он.
За ним высунулся и Раскосов. Марфа вздрогнула.
— О, леший, испугал! — крикнула она. — Что вам тут надо, полуночники?
Свежо и молодо во влажной темноте ночной прозвучал ее голос.
— Мы к вам по делу, прекрасная девица Марфа, — сказал Проходимцев. — Потому, как ваша барыня, а наша любезнейшая маменька желает переехать к нам на жительство, но опасается огласки, чтобы соседи не помешали, а кроме того у нашей маменьки причуды, как у малого ребенка, то маменька нам ноньче и говорят: «Не хочу я к вам ни пешом идти, ни конью ехать, а несите вы меня, как Ольга премудрая Игоревых послов, на моей собственной трехспальной перине». Вот мы и пожаловали, а вы, Марфа прекрасная, извольте отворить нам двери.
Марфа засмеялась.
— Придумаете тоже, — сказала она, — нашли дуру! Так я вам и отворила.
— Известное дело, нашли, — отвечал Проходимцев, — известное дело, отворишь, — семьдесят пять копеек получишь желаешь?
— Обманете? — живо спросила Марфа.
Проходимцев вынул кошелек, отсчитал семьдесят пять копеек, подал Марфе и укоризненно сказал:
— У нас деньги верные, как в казначействе. Мы не затем, чтобы обманывать.
Марфа сосчитала деньги.
— Да мне что ж, — сказала она, — я, пожалуй, и отворю. Мне-то что же!
Она отошла от окна и, звучно-тяжело ступая, пошла к двери. Звякнул запор, с тихим скрипом раскрылась дверь, и, вся белая на ее зияющей темноте, выглянула Марфа.
Проходимцев и Раскосов вошли.
Марфа захохотала, пряча лицо в платок. Все трое отправились в спальню к старухе.
IV
Анна Прохоровна спала, свернувшись комочком на своей широкой перине. Приятели взяли перину, Раскосов в головах, Проходимцев в ногах, и понесли. Старуха проснулась. Забеспокоилась.
— Что такое? — закричала она. — Марфушка, подлая, куда меня волокут? Нешто пожар?
— Ничего, маменька, не беспокойтесь, — ответил Проходимцев, — мы с нашею супругою приглашаем вас к нам на пребывание.
Проворно, почти бегом, вынесли старуху на двор, а потом на улицу. Она кричала:
— Озорники, да что вы делаете? Пустите меня, я домой пойду.
— Никак невозможно, маменька, — говорил Проходимцев, — потому как ваш костюмчик дома остался, и кроме того не извольте кричать, а то соседи увидят вас в беспорядке, и вам будет зазорно.
Старуха захныкала:
— Разбойник ты, креста у тебя на вороту нет.
Но приятели не слушали и быстро мчались со своею ношею по тихим улицам безмолвного городка. Скоро принесли и положили перину со старухою на пол.
— За вашим костюмчиком, маменька, пойду, — объявил Проходимцев.
Рассчитался с Раскосовым и пошел за старухиною одеждою. Старуха плакала. Дочь говорила ей:
— Так как мы вас, маменька, очень любим, то и нет нашего желания жить с вами отдельно. Вам у нас будет, как у Христа за пазухой.