Но что приводило старожилов в особый экстаз, что определяло почти религиозный восторг в их описаниях, так это жизнь моря. Вокруг Бермуд водилось все, начиная с черепах и кончая китами, причем в количествах, невообразимых для людей Старого Света, где даже к семнадцатому веку великое множество видов животных было истреблено почти до исчезновения.
Дарлинг не принадлежал к тем, кто предавался слезливым вздохам о старых добрых временах. Он рассматривал изменения как нечто неизбежное, а разрушение – как их неотъемлемую часть, особенно когда человек вмешивался в эту неразбериху. Так уж устроена жизнь.
Но что приводило его в настоящую ярость, вызывало стыд и отвращение, так это изменения, которые он наблюдал на Бермудах последние двадцать лет. По его подсчетам, Бермуды были загублены всего лишь за время жизни домашней кошки.
В конце шестидесятых и начале семидесятых годов Вип все еще мог выйти к рифам и выловить свой обед. Омары сидели под каждым камнем, тут и там сновали косяки скаровой рыбы, морских ангелов, спинорогов, рыб-хирургов, морских карасей, появлялись даже случайные окуни. Когда он работал над каким-нибудь затонувшим кораблем, краснобородки зарывались в песок рядом с ним, скаты носились по дну, и всегда существовала небольшая опасность, что какой-нибудь близорукий губан куснет за ушную раковину. Несколько раз рифовые акулы выгоняли Випа с места крушения корабля, откусывая кончики его ласт.
Сразу за рифами, в более глубоких водах, водились целые колонии окуня. Окуни Нассау, пятнистые окуни, черные окуни, и время от времени попадались пятисот– или шестисотфунтовые океанические окуни. Были там мурены и тигровые акулы, бычьи акулы, люцианы. Плавая по поверхности, черепахи высовывали свои головы, как маленькие дети.
А каким наслаждением было просто-напросто выбросить волокушу и дрейфовать по течению! Ваху дрались с барракудами из-за наживки. Бониго и тунцы Алисона кишели за кормой, морские щуки плавали вокруг волокуши, их спинные плавники разрезали воду, как косой, а большие быстрые океанические акулы проносились под судном и демонстрировали блестящую синеву своих спин.
В удачный день вылавливали тысячу фунтов мореного окуня и еще тысячу тунца, и отели с гордостью вносили в свое меню – как специальное лучшее блюдо дня – свежую рыбу Бермуд.
Все это ушло. Некоторые отели все еще включали в меню бермудскую рыбу, но уже без гордости, так как то, что они подавали (все, что осталось), было дрянью, рыбой, которая выжила только потому, что никому не была нужна. Если рыболов вылавливал окуня приличных размеров, это было событием, которое отмечалось в газетах.
Океан вокруг Бермуд находился на грани того, чтобы стать таким же безжизненным, как водовороты на западе пролива Лонг-Айленд.
С горькой усмешкой выслушивал Дарлинг объяснения рыбаков. «Загрязнение!» – кричали они, а он на это отвечал: «Чушь собачья!»
Рыболовный промысел на Бермудах – и он считал, что знает, он чувствовал, что может доказать это документально, – погубили сами рыбаки. Не только бермудские рыбаки, но рыбаки вообще, рыбаки как вид. Люди. Люди, которым было мало просто зарабатывать на жизнь, они хотели выбить большую деньгу, обращаясь с океаном, как будто он был бездонной шахтой, из которой можно бесконечно извлекать прибыль. Дарлинг даже придумал для таких людей научное название: хомо задницус.
Ну что ж, они желали выбить большую деньгу, вот они все и выбили, только, конечно, не так, как ожидали.
И главным злодеем во всей этой драме были снасти, которые изобрели люди, – ловушки для рыб.
В давние времена рыбаки именно рыбачили с обыкновенной удочкой, и их улов был ограничен их выносливостью. Они прекращали ловлю, когда падали от изнеможения, когда их распухшие руки напоминали связку сосисок.
Затем кто-то придумал опускать в воду проволочные клети с приманкой внутри и буями на поверхности. Рыба заходила внутрь и, благодаря конструкции ловушки, не могла найти обратного выхода.
Вскоре все начали пользоваться клетями в таком количестве, в каком хотели. Предполагалось, что должно существовать какое-то ограничение, но никто не обращал на это внимания.
Вот это были уловы! Люди ловили так много рыбы, что выбрасывали уже дохлую и еще издыхающую – все, кроме самой лучшей. И если цена на рыбу понижалась – ничего страшного, они просто увеличивали улов.
Дарлинг никогда не пользовался ловушками, они ему не нравились не из принципов высокой морали, но потому, что для него ловушки не являлись рыбной ловлей, они были лишь убийством и средством сорвать большой куш, совершенно не представляющим для него интереса. Вип считал, что, если способ зарабатывания на жизнь не представляет для вас интереса, следует найти другой способ. Он не желал окончить свои дни, сидя во дворе с кошкой на коленях, а птичкой – на плече и рассказывая гостям, что прожил долгую жизнь, ненавидя в ней каждую минуту.
Первая проблема с ловушками состояла в том, что они слишком хорошо выполняли свою работу. Они вылавливали все: крупное, мелкое, молодое, старое, полное икрой – все, что угодно. Рыбак забрасывал обыкновенную удочку и мог выбирать свой улов: выпускать обратно в море рыбу, которая была слишком мелкой, или слишком молодой, или слишком набитой икрой, или просто потому, что это было не то, что он хотел поймать. Но с ловушками дело обстояло иначе. Когда рыба находилась в клети в течение нескольких дней, она была сдавлена со всех сторон, помята, перепугана, поцарапана и пострадала от других рыб и от самой клетки. Она имела слабые шансы выжить, даже если бы рыбаки побеспокоились выпустить ее на волю, что большинству из них просто не приходило в голову.
Второй проблемой были пропавшие ловушки. Оторвется ли буй, перетрется ли трос, или штормовое море вытолкнет ловушку за край рифа в глубокие воды и она погрузится на дно, став недосягаемой, она тем не менее будет продолжать убивать. Рыбы внутри ее погибнут и станут приманкой для других рыб, которые войдут в клеть, будут пойманы и погибнут, став приманкой для других, и так во веки веков, аминь.
У всех имелись «лекарства» от этой болезни. Рыбаки пробовали использовать биоразлагающиеся тросы, которые закрывали дверцы ловушек, и даже биоразлагающиеся дверцы на тот случай, если ловушка потеряется. Тогда со временем материал сгниет, дверца откроется и рыба сможет выйти. Но «со временем» так долго не наступало, что целые поколения животных могли быть уничтожены прежде, чем дверцы магически раскроются.
Дарлинг обнаруживал на дне потерянные ловушки, которые напоминали вагон метро в Токио в час пик: битком набитые всем, чем угодно, – от угрей до скаровой рыбы, от осьминогов до крабов. Их вид ужасал и приводил Випа в ярость, оттого что, хотя он и не был сентиментален по поводу смерти, эта смерть была совершенно бессмысленна, она была просто предельным расточительством людей. Не однажды он останавливал свое судно и терял время и деньги, ныряя вниз, к глубинным ловушкам, отрезая плавающие тросы и перекусывая ножницами для проволоки дверцы клетей. Отупевшие, замученные, раненые пленники – некоторые с ободранной чешуей, другие с открытыми ранами, полученными в яростных сражениях, – медлили внутри уже открытых ловушек, как будто не в состоянии поверить внезапному счастью. И только когда Вип отодвигался в сторону, они, казалось, воспринимали какой-то беззвучный намек и вырывались на свободу.
Наконец в 1990 году, с опозданием почти на десять лет, бермудские власти запретили рыбную ловлю ловушками и расплатились с семьюдесятью восемью коммерческими рыбаками островов, как считал Дарлинг, достаточно щедро, хотя рыбаки бурно выражали недовольство тем, что суммы слишком ничтожны и они не смогут компенсировать потерю богоданного права.
Ханжеские вопли по поводу потери прав взбесили Дарлинга. Какие права? Где это написано, что человек имеет право убивать всю рыбу на Бермудах? Если рассуждать подобным образом, думал он, ограбление банков должно быть защищаемой профессией. Если человек имеет право кормить свою семью и если то, что он делает, стоит страховой компании нескольких сотен тысяч долларов в год, что ж, это цена свободы.
Теперь, когда ловушки были вне закона, появилась надежда, что рыба вернется, но Дарлинг очень сомневался в этом.
В отличие от Бермуд, Багамы представляли собой цепь из семи сотен островов, у которых была возможность восполнять друг друга, если вокруг того или другого острова рыба оказывалась истреблена. Однако казалось, что некоторые багамцы с более дьявольским упорством, нежели бермудцы, стремились погубить сами себя. Они занялись рыбной ловлей при помощи клорокса: накачайте немного этой дряни на риф, и вся рыба, все омары выйдут на открытое место, где их легко подобрать. Конечно, клорокс убивает риф – весь и навсегда. Но человек должен зарабатывать на жизнь.
Бермуды были одинокими скалами вдали от всего остального мира. То, что существовало на них, то и существовало, а чего не было, никогда и не могло появиться.
И как будто оттого, что человек трудился недостаточно быстро, чтобы превратить острова в голую пустыню, природа вдруг наносит Бермудам свой уничтожающий удар. У Дарлинга был приятель, Маркус Шарп, служивший на военно-морской базе США. Он немного разбирался в метеорологии и показал Випу данные Национальной администрации по океану и атмосфере, которая делала заключение, что температура воды вокруг Бермуд повысилась на два градуса за последние двадцать лет.
Некоторые ученые утверждали, что это является следствием выжигания джунглей Амазонки и сгорания слишком большого количества ископаемого топлива. Другие считали, что это является частью естественного ритма, подобного наступлению и отступлению ледникового периода. Но причина была не столь важна, как сам факт: это происходило.
Для человека, живущего в городе, два градуса могли ничего не значить. Для кораллов в море они означали разницу между жизнью и смертью. Десять процентов кораллов Бермуд уже погибли. Дарлинг каждый день видел свидетельства этому – пятна выбеленных рифов. Если десять процентов превратятся в двадцать, если затем все кораллы исчезнут, Бермуды постепенно размоются, потому что кораллы – это щит островов, закрывающий их от открытого океана.
Коралловые полипы оказались далеко не единственными животными, на которых сказалось повышение температуры. Некоторые существа исчезли, другие ушли на большую глубину, а неожиданно появились новые. Например, новые микроскопические черви или вши, которые жили в песке. Когда ныряльщики задевали песок, черви высвобождались, прицеплялись к коже человека и вгрызались в нее. Они выделяли яд, вызывавший гноящиеся раны и адский зуд, который длился неделю.
И последней лошадью в тройке разрушителей были иностранцы. Пока бермудцы убивали рыбу на рифах, японцы и корейцы приканчивали глубоководные виды. Они выходили в море каждый день, устанавливали сети длиной в тридцать миль для перехвата мигрирующей рыбы.
Они вылавливали все – тунца и морскую щуку, макрель и ваху, акул и бонито, молодых шурят и бурых дельфинов.
Те из рыбаков, кто не использовал сети, ставили длинные переметы – целые мили переметов с наживкой на крючках через каждые несколько футов, что приводило к тем же результатам. Они убивали все без разбора и различия.
Дарлинг считал это равным массовому убийству.
Когда-то рыбная ловля вызывала у Випа чувство бодрости, признательности и удивления богатством и разнообразием жизни.
Теперь же рыбная ловля заставляла его думать только о смерти.
* * *
Дарлингу и Майку потребовался час, чтобы нацепить приманку и установить глубинную лесу. Дарлинг прицепил резиновый буй к кольцу на конце лесы и выбросил его за борт, предоставив возможность дрейфовать по течению, в то время как легкий ветерок двигал судно к юго-востоку.
Майк открыл банку польской ветчины и бутылку кока-колы, ушел на корму, уселся на крышке люка и еще немного провозился с мотором насоса.
Дарлинг отправился в рулевую рубку, он грыз яблоко и слушал радио, чтобы узнать, выловил ли кто-нибудь где-нибудь что-нибудь. Один капитан сообщил, что поймал акулу. Другой, сдающий лодки напрокат в районе мели Челленджера, выловил несколько тунцов Алисона. Больше никто ничего не видел.
Солнце только начало склоняться к западу, когда они выбрали лесу. Они менялись местами – один на лебедке, другой прощупывал лесу – и с надеждой обменивались догадками.
– Чувствуешь что-нибудь?
– Пара кроликов.
– Может, резиновая акула?
– Нет, крахмальная рыба.
– Я думаю, пара люцианов.
– А не хочешь ли...
На восемь крючков попались два небольших красных люциана с лопнувшими глазами и, из-за быстрого понижения давления, выдавленным через рот воздушным пузырем. Дарлинг бросил их в ящик для наживки, посмотрел на небо, потом перевел взгляд на море. Ни одного плавника, ни одной кормящейся птицы. Пусто.
– Что ж, в таком случае к черту все это, – проговорил он, вытер руки о штаны и пошел заводить мотор.
Только Вип хотел войти в рубку, как услышал слова Майка:
– Посмотри вон туда.
Он указывал на южную часть неба.
С юга в направлении судна Випа летел вертолет военно-морского флота.
– Интересно, куда это он спешит? – проговорил Дарлинг.
– Никуда. Они никогда никуда не спешат. Кружат вокруг островов, чтобы налетать часы.
– Может быть.
Дарлинг помахал рукой, когда вертолет пролетел над ними и продолжил свой путь на северо-запад. Возможно, Майк был прав. За исключением случайных поисковых и спасательных мероприятий, у морских летчиков было так мало работы, что им приходилось летать туда-сюда вокруг островов только для того, чтобы сохранить свое мастерство и набрать летные часы.
Но этот пилот летел не бесцельно, он направлялся к северу в безграничное пространство, и притом на приличной скорости.
– Не знаю, – сказал Дарлинг. – Если только он не опаздывает на ужин в Новую Шотландию, я бы сказал, что он выполняет очень важное задание.
Дарлинг повернулся к рулевой рубке и снял радиомикрофон:
– Хьюи-один... Хьюи-один... Хьюи-один, это «Капер», отвечайте.
7
В ту пятницу лейтенант Маркус Шарп бросал мячи в баскетбольную корзину, воображая, что играет один на один с Ларри Бёрдом, когда дежурный офицер позвал его и сообщил, что летчик компании «Бритиш эйруэйз» по пути в Майами над океаном в двадцати милях к северу от Бермуд поймал аварийный сигнал.
Летчик не видел на море ничего, сказал дежурный офицер, это и неудивительно, учитывая, что скорость самолета над океаном – свыше шестисот миль в час. Но сигнал по сверхчастотному радио был громким и ясным. Кто-то попал в беду.
Парни на радиовышке военно-морской базы связались с Майами, Атлантой, Роли, Даремом, Балтимором и Нью-Йорком, чтобы выяснить, опаздывают ли какие-нибудь самолеты. Затем дежурный офицер вызвал Бермуду, чтобы узнать, есть ли сообщения о пропавших, опаздывающих или терпящих бедствие судах. Казалось, все обстояло отлично, но они не могли рисковать – они должны были до конца проследить сигнал.
Пока дежурный офицер разыскивал второго пилота и ныряльщика-спасателя и контролировал заправку горючим одного из вертолетов, Шарп быстро принял душ, натянул летный костюм, записал координаты, сообщенные британским пилотом, сунул плитку шоколада и жевательную резинку в карманы и побежал по бетонированной площадке к ожидавшему его вертолету.
Взлетая с аэродрома Киндли и делая вираж, чтобы взять курс на север, Маркус Шарп впервые за многие недели почувствовал себя живым. Он воспрянул духом. Пульс стал более четким, появился интерес; перед ним была цель, требующая сосредоточенного внимания. Что-то происходило, не что-то большое, не то, что он назвал бы действием. Но это что-то все же было лучше, чем бездеятельное уныние, которое стало его повседневной жизнью.
Может быть, думал Шарп, корректируя курс на северо-запад, может быть, они действительно отыщут кого-то в море, кого-то в опасности. Может быть, им даже придется совершить что-то... для разнообразия.
Проблема Шарпа заключалась не только в том, что ему было скучно. Она была более сложной, значительно более сложной, чем просто скука. Его преследовало странное, неоформившееся ощущение, что он умирает, но не физически, а как-то по-другому, менее ощутимо. Ему всегда были нужны приключения, он заигрывал с опасностью, лучше всего ощущал себя, когда в жизни начинались перемены, чувствовал, что не может выжить без них. И жизнь всегда давала ему достаточно пиши для такого существования.