— Исмаил проводит вас до Жердахта, — сказал Абдул Кадыр. — Мы ждем вас в гости после возвращения из Дарбара.
Они скупо, по-мужски обнялись.
Черкашин поставил ногу в стремя, легко сел в седло. Конь, играя, норовисто вскинулся на дыбы, будто пытался проверить способности всадника. Алексей взял его бока в шенкеля, осадил поводом и рывком послал вперед. Вороной с радостью принял посыл и резво взял коротким галопом. Черкашин ослабил повод и перевел коня на широкую рысь.
Сарачина быстро удалялась…
Орлы над кручами
УЩЕЛЬЕ ТОРАТАНГИ. ЗОНА ДЕЙСТВИЙ БАНДЫ ПАДШАХА
От «зеленки» предгорья крутыми ступенями уходили на юг и вытягивались огромным острогорбым хребтом. С востока и запада спину застывшего гиганта расчленяли, но нигде не прорезали насквозь многочисленные лощины и ущелья, звон воды в которых слышался в период дождей и таяния снегов. Зато по ущелью, залегшему вдоль главного хребта, постоянно текла река. Она мелела в сушь и набирала силу при избытке влаги. В такие периоды ущелье становилось непроходимым, а все, что разлив захватывал на своем пути, исчезало навеки.
Черное ущелье — так называли в народе опасное, гиблое место.
Выбегая в долину, река умеряла напор и разливалась по множеству больших и малых арыков. «Зеленка» — богатый оазис, раскинувшийся на глинистых землях, — была обязана своим существованием только потоку.
Рота капитана Ванина шла на Торатанги. Рядом с капитаном сидел на броне бэтээра пуштун проводник сержант афганской армии Рашид. До призыва он работал водителем на трассе, связывающей Кабул с Советским Союзом, и потому сносно говорил по-русски.
С противоположной стороны устроился майор Полудолин. Он впервые наблюдал за людьми, которые ожидали боя. И удивлялся своим маленьким открытиям.
Разговорчивый и общительный в обычных условиях, рядовой Шильников сейчас молчал. Остановившийся взгляд его ничего не выражал. Солдат сидел, сжимая автомат, положенный на колени. Наоборот, молчаливый Костин, из которого в иное время слова клещами не вытянешь, держался возбужденно, дергано. Он примостился рядом с Рашидом и буквально терзал его вопросами.
— Давай, друг, скажи. Как по-вашему сестра?
— Хор.
— Брат?
— Врор.
— Хор — врор. Запомнил. Теперь — мать.
— Мор.
Костин с подозрением взглянул на Рашида: не разыгрывает ли? Спросил с подковыркой:
— Слушай, а слово «вор» у вас есть?
— Есть, — сказал Рашид и опустил ладонь к колену, отмеряя метр роста. — Вор — это такой. Маленький. Совсем небольшой.
— Ну, братцы, — удивился Костин. — Вор врор. Или врор вор — блеск!
Вдоль дороги тянулись безрадостные каменистые осыпи. Казалось, колонна идет по одному и тому же пути, даже не пытаясь сойти с круга. Сухой, колючий ветер обдувал крутолобые взгорья. Их вершины курились красноватой пылью. Она оседала на лицах, припорошивала броню, забивала воздушные фильтры двигателей.
Справа по ходу колонны лежало гладкое, покрытое трещинами глинистое пространство. Палящее солнце перекалило землю, и она угнетала взор свой мертвенностью. Ни птица не пролетала здесь, ни полевая мышь не пробегала.
В расчетное время пришли к «воротам» — устью мрачного ущелья Торатанги. Здесь надлежало ждать приезда майора Бурлака из урочища Жердахт.
Капитан Ванин рассредоточил «броню» — бэтээры — и стал готовить разведку. Для этой цели он выделил взвод лейтенанта Хабалова — прочно сбитого, ладно скроенного осетина. В быту хмурый, неразговорчивый, он преображался в бою: светлел лицом, горячился, становился остроумным и веселым.
Построив взвод, Хабалов оглядел солдат. Заметил одного, не надевшего боевой жилет. Предупредил в меру строго:
— «Слюнявчики» надеть всем!
Кто-то невидимый, изменив голос, спросил из второй шеренги:
— А подгузники дадут?
— Сержант Безухов, — поинтересовался Хабалов деловым тоном, — подгузники захватили?
— Никак нет, — серьезно ответил Безухов, не уловив юмора.
— Тогда, Смоленцев, если опасаетесь, снимите перед боем штаники. На всякий случай.
Строй качнуло взрывом смеха.
— Не очень он грубо? — спросил Ванина Полудолин, слышавший весь разговор.
— Вы о чем? — не сразу понял вопрос Ванин.
— О штанцах.
— А, это… Нет, товарищ майор. Шутка сейчас нужна, чтобы сбить напряжение. Люди в дело идут. Хочешь не хочешь, некоторые чувства у них заторможены. Причем накрепко. Расскажи им сейчас анекдот с намеками — не улыбнутся. Грубая опасность и мягкий юмор — несовместимы. Для понимания намеков нужно спокойное восприятие жизни. Намеки как бы дополняют удовольствия быта удовольствиями остроумия. А грубость, что бы там ни доказывали диссертанты об эстетическом воспитании воина, в боевой обстановке утверждает волю к жизни. Я не могу объяснить почему. Но скажу точно: в грубом деле проще тому, кто сам грубоват. Не раз и не два видел, как в пылу боя люди сами подбадривают себя крепкими выражениями.
— Есть над чем подумать.
— Да и думать уж некогда. — Ванин окликнул взводного: — Лейтенант Хабалов! Кто у вас в головном дозоре?
— Рядовые Максюта и Морозов, — доложил офицер.
— Пусть подойдут ко мне.
Солдаты, выйдя из строя, приблизились к ротному.
— По вашему приказанию…
— Вижу, — махнув рукой, сказал Ванин. — Прибыли. — И обратился к Полудолину: — Разрешите, товарищ майор, поговорить с разведкой?
— Меня здесь нет, — ответил Полудолин недовольно. Ему и самому сейчас хотелось что-нибудь сказать солдатам, но положение, в которое он себя поставил, подсказывало — лучше предоставить ротному полную свободу действий. И поучиться, если можно. — Действуйте, как считаете нужным.
Ванин полуобнял рядового Максюту и отвел его на несколько шагов в сторону.
— Задание представляешь?
— Так точно.
— Не боишься?
— Не-е. — Максюта смотрел на командира широко открытыми светлыми глазами. Рыжеватые брови его выгорели до соломенного отлива, их почти не было заметно, и оттого лицо казалось безбровым.
— Нормальный человек должен что-то чувствовать, — сказал Ванин.
Солдат понял, что лукавство ни к чему. Игра (если то, что они собирались делать, можно назвать игрой) предстояла серьезная: или — или. Обманывать себя и других, выставлять мраморное спокойствие напоказ вряд ли стоило.
— Если честно — не знаю. — Максюта опять открыто посмотрел на ротного. — Боюсь или нет — как узнать?
— Здесь, — капитан прижал руку к сердцу и провел ее легким движением по дуге поперек живота, — здесь западает?
— Свербит, когда подумаю, — ответил солдат, но зная, как точно определить ощущение неясной пустоты, в которую временами окупалось сердце.
— Ладно! — Капитан похлопал солдата по спине. — Ни пуха тебе, ни пера, рядовой Максюта.
— Иду к черту, — усмехаясь, ответил солдат. — Куда денешься. Иду к духам.
Ванин подошел к Морозову:
— Ну а ты как?
Солдат смущенно замялся:
— Не знаю, товарищ капитан, что сказать.
— Скажи самое главное.
— Я?.. Я побаиваюсь.
— Я тоже, — признался капитан. Встретил недоверчивый взгляд солдата. — Не веришь? Нет? Зря! Только мне труднее, чем тебе, Морозов. Ты посетовал ротному, а я кому?
— Вы шутите.
— Какие уж тут шутки! Знаешь, музыку перед делом слушать не могу. Заиграет радио, а у меня вот здесь, — капитан подсунул свой большой кулак под подбородок, — комок. Не проглочу.
Солдат смотрел на ротного с нескрываемым удивлением. Не потому, что не верил, будто у того могут быть чувства. А потому, что тот так свободно говорил о вещах, которые не принято открывать другим. Обычно каждый со своими страхами предпочитает оставаться один на один, стараясь не выдать их товарищам, если они сами вдруг не выплеснутся наружу срамными поступками.
— Что же вы делаете?
— Готовлюсь, мой друг. Ночью посты проверяю. Все равно сна нет. Как подумаю, что может быть, — аж пот прошибает.
— А в бою?
— Э, Морозов! В бою я уже ни о чем не думаю, кроме дела. Тут по-нашенски: либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Еще отец так учил. Он у меня в погранвойсках служил. С бандами тоже дело имел. Что такое долг и честь, в нашей семье мужики знают крепко.
— Можете надеяться, — сказал солдат с упрямой ноткой в голосе, — Морозовы тоже знают.
— Вот и договорились. Главное, ребята, работайте с разумом. Думайте, прежде чем шевельнуться. Ясно?
Через пять минут, получив последние наставления, дозор направился под черные стены ущелья.
Река и дорога здесь соседствовали с незапамятных пор. Они то сближались, то, вроде бы надоев друг другу, разбегались. И опять-таки лишь для того, чтобы вновь сблизиться.
Там, где скалы сдвигали крутые плечи, дорога подходила к самому краю потока, и ветер, срывавший с гребней брызги, забрасывал их на солдат.
На скалах лепились пятна лишайников. Местами поток перекрывали могучие глыбы, сорвавшиеся с круч. Большинство этих глыб вода обработала, обкатала до блеска, но были и свежие, остроугольные, оторвавшиеся от массивов каких-нибудь двадцать — тридцать лет назад. Они пугали своей необтесанностью и ненужностью. Вода возле них вела особенно свирепую игру, бушевала с утроенной силой. Она билась о камни, расплескивалась яростно во все стороны и даже на дороге оставляла непросыхающие лужи.
Разведчики продвигались шагах в двух один от другого, держа автоматы на изготовку.
Тропа тянулась под скальным навесом, то скрываясь за камнями, то снова выбегая из-за них. Под ногами шуршали угловатые ломкие камни. Идти было тяжело. У крутого поворота, не выходя из-за уступа скалы, Морозов поднял бинокль. Взору открылась картина дали, полная дикой первозданности. Над речным потоком громоздились мрачные кряжи, пересыпанные огромными обломками скал. Темный провал ущелья курился светлой дымкой. Справа от дороги, словно бастион, высилась каменная пирамида. Очертания искусственного оборонительного сооружения ни с чем нельзя было спутать.
— Пульни-ка, — сказал Морозов Максюте. — Что-то не нравится мне эта картинка.
Грохнул выстрел. В безбрежности гор он не казался оглушительным. Эхо, отраженное от ближайшей скалы, возвратилось негромким хлопком.
И вмиг каменная пирамида замерцала белым огнем.
— Точно. Пулемет, — сделал вывод Максюта. — Сидит, гад.
Он снова поднял автомат и послал еще одну пулю вдоль дороги. И опять клепальным стуком ответил душман.
— Похоже, один, — предположил Морозов.
— А на кой шут здесь лишний народ, — изрек Максюта. — Тут и один дух справится, будет год роты держать. Абы патроны да харчи были.
— Надо его выкурить, — сказал Морозов. — Пока наши не подошли.
— Может, все же подождем?
— Пока ждать будем, духи могут тоже подойти. Надо брать, пока там один.
Пулеметчик занял позицию — лучше не выбрать. Он примостился в груде валунов, и теперь вся узкая тропинка простреливалась насквозь. Побеги по ней крыса, и ту снять выстрелом не составит труда.
Зная свои преимущества, душман всячески их демонстрировал. Пустит по дороге две-три пули, сметет пыль и замолчит. Потом для острастки кинет очередь по воздуху, в полуметре над дорогой, и опять умолкнет.
— Здесь мы с тобой и ляжем, — сказал Максюта мрачно. — Против лома нет приема.
Короткая очередь и свист пуль подтвердили его правоту.
— Смолит, зараза, — сквозь зубы произнес Максюта. — Упорный, гад.
— Ничего, Коля, я его сделаю. Как в кине.
В голосе Морозова прозвучала такая веселая отчаянность, что Максюта неожиданно подумал: «А ведь сделает, если возьмется. Не может не сделать, коли так накалился». И все же вслух сказал:
— Погоди, не спеши. Мой батя говорил: переть против рожна — сноровка нужна.
— Э, друг! Сноровка есть. Ты только отвлекай духа. Прямо по часам стриги: минута прошла — три пульки отдай. Еще минута — еще три пульки. Причем старайся прицельно, чтобы он не высовывался. По его куче бей. Пусть верит, будто ты его прямым попаданием сколупнуть собрался, да все не можешь.
— А ты? — задал вопрос Максюта, признавая, что замысел приятеля ему непонятен.
— Я его сделаю, — сказал Морозов. — Нас двое, но мы в тельняшках. Так?
Минуту спустя, прихватив три гранаты и упаковав их в полиэтиленовый пакет, оставив автомат, солдат сполз в поток.
Максюта, прицелившись, пустил первую очередь. Душман немедленно ответил ему.
Перестрелка продолжалась пятнадцать минут. Максюта держал часы перед глазами и нажимал на спуск, едва стрелка обегала круг.
Душман принял правила предложенной ему игры. Он не следил за часами, лишь отвечал на выстрелы.
По тому, как небрежно клал пули противник, все чаще пускавший их поверху, Максюта понял — пулеметчик оставлен на дороге только для прикрытия. Его задача — не пропустить по тропе никого до подхода главных сил. А раз шурави залегли и не движутся, значит, дело сделано. Пусть сидят. И враг вел себя спокойно, ничего не опасаясь.
Внезапно, совпав по звуку с душманской очередью, впереди хлопнула граната.
Максюта осторожно выглянул из укрытия и увидел Морозова, который стоял над грудой камней и махал рукой.
Подхватив автомат, Максюта бросился вперед.
Подбежав, он взглянул на товарища и захохотал. И было отчего. Морозов, промокший до нитки, с губами цвета зрелого баклажана, приплясывал на камнях, выстукивая зубами дробь.
— Кот Леопольд! — сквозь смех сказал Максюта. — Вылитый!
— Кончай! — свирепо рявкнул на него Морозов. — Я те дам Леопольд! Я герой, понял? Я такого духа сделал!
Только теперь Максюта взглянул на пулеметное гнездо и тут же отвернулся. Картина даже для солдатского взора была ужасающей…
— Раздевайся! — Максюта стал стягивать с себя куртку. — Будешь греться, герой! Как это ты его, а?
Как он? Разве ответишь на такой вопрос однозначно? И расскажешь ли вообще об этом, чтобы все выглядело так именно, как было на самом деле?
А было так.
Едва Морозов опустился в воду, ледяная волна захлестнула его с головой, сбила дыхание, ослепила.
Он привскочил, с минуту испуганно отфыркивался и плевался. Тряс головой, стараясь выбить глухую пробку из левого уха. Усиленно моргал и ругался по-черному.
Очухавшись, понял, что замерз так, что вряд ли сможет лезть по воде на расстояние, которое отделяло его от позиции пулеметчика, А лезть дальше было просто необходимо.
Махнуть рукой на неудачную попытку, пошутить, посмеяться над самим собой, вылезти на берег, начать сушиться не позволяла гордость. Понимал — презирать его не станут, но, как говорят в таких случаях, смеху будет полные штаны и через ремешок.
Стиснув зубы, Морозов снова опустился на живот и пополз по прибрежной мелкоте. Волны, набегая, перекатывались через него, но он уже знал, когда его накроет очередным валом, и не задыхался.
По его расчетам, он пробирался минут пять, когда простучала первая очередь, пущенная Максютой. Тот всегда отличался точностью. Значит, прошло всего две минуты. В ответ стукнул пулемет душмана.
Морозов со злости рассмеялся, перемежая смех со слезами. Было до отчаяния жаль себя.
Под ним скрежетала галька, едва он передвигался вперед, бешеная вода начинала выминать из-под него камни. Они шевелились, уползая, а он телом ощущал безостановочное их движение.
Противостоять напору воды удавалось с большим трудом. Тугие струи сбивали с ног, захлестывали солдата. Морозов теперь ясно понимал — только случай позволит ему осуществить задуманное. Поток в месте, но которому он полз, описывал пологую дугу. Вся могучая ударная сила воды обрушивалась на противоположный берег. Там струя с ревом и кипением билась о выглаженную до лоска грудь скалы, а здесь, у дороги, вода лишь резвилась, не растрачивая буйной удали на борьбу с твердью.
Прислушиваясь к перестрелке, Морозов понял, что, экономя патроны, Максюта стал бить одиночными выстрелами. Но, должно быть, прицеливался более тщательно. Во всяком случае, душман на каждый выстрел отвечал яростными длинными очередями, Он явно не испытывал недостатка в патронах и верил, что шурави старается покончить с ним одним метким выстрелом.