В двадцать три ноль пять эфир выдал сигнал: «Чибис». Фестиваль восемь, восемь, восемь».
Это означало, что батальон прошел краевые ущелья и блокировал Ширгарм со стороны Дарбара. Назавтра, на двенадцать, назначался удар по позициям душманов.
Утро пропало в суете, обычно предшествующей ответственному делу.
Щурков выстроил боевой порядок, найдя в нем место и лейтенанту Ахмаду с его взводом. Подтянул поближе к первому эшелону артиллерийскую батарею. Подошла и развернулась в тылу медицина. Боепитание подало боеприпасы. Прибыли офицеры связи, представлявшие авиацию.
В одиннадцать пятьдесят штаб запросил по рации:
— «Чибис», ваша готовность?
— Я «Чибис», — доложил Щурков полным напряжения голосом. — Начал отсчет времени.
Ротный и Полудолин, укрывшись за широким бортом бэтээра, следили за часами.
Три стрелки в стремлении сблизиться шли к одной точке.
— «Чибис», — предупредил эфир. — Фестиваль! Фестиваль! Фестиваль!
Серебристые стрелы истребителей-бомбардировщиков прошивали пространство, отбрасывая назад трубно-ревущие звуки.
Обойдя горный массив, эскадрилья зашла на рубеж боевой работы со стороны солнца. Теперь светило, клокотавшее яростью полуденного огня, работало против инфракрасных головок зенитных ракет.
В незримой точке голубого пространства машины разбросались веером, круто ринулись в высоту и уже оттуда, из натянутого струной, звенящего зенита, резко бросились вниз, набирая скорость.
Самолеты неслись к земле, оставаясь невидимыми. Только в какой-то миг черные тени пробегали по скалам и с такой же быстротой исчезали.
Удар, обрушившийся с высоты, казалось, потряс основы мироздания. Дрогнул мир. Качнулась под ногами и тяжелыми волнами заходила земля. Огромная стена камней и дыма, подсвеченная оранжевым пламенем, встала поперек ущелья.
Клубы бурой гари вырвались из теснин, поднялись ввысь и обрушились на землю гулким камнепадом.
Несколько минут спустя вторая волна огня, сопровождаемая оглушительным грохотом, фейерверком смерти, пронеслась по ущелью.
«Вот она, война, — подумал Щурков со злостью. — Сюда бы сейчас господ парламентариев. А потом их с полными штанами… прямо за стол переговоров. Сволочи!»
Впервые с такой ясностью он ощущал, что ненавидит дело, которым сейчас занят. Так, должно быть, ненавидят огонь пожарные, хотя всякий раз, преодолевая чувство страха и отвращения, лезут в пекло, чтобы задушить пламя.
Там, где еще недавно была позиция душманов, все кипело в дыму и огне, трещало, рвалось, гудело. Вверх взлетали камни, клубы бушующей копоти.
Глядя на это, Щурков не испытывал ни злорадства, ни торжества. Разрушительная сила, свирепствовавшая в долине, была делом вынужденным, неизбежным.
Едва отклубилась пыль, чуть раздуло едкую гарь, как прозвучала команда «Вперед!».
Теперь, когда отработала авиация, в дело вступали мотострелки. Как ни сокрушай оборону, все равно где-то в камнях, среди расселин, на удобных взгорках остались ашрары, давшие священную клятву попасть в долгожданный рай именно сегодня. Выковырнуть их из укрытий, заставить замолчать, принудить вскинуть руки над головой, вымести с дороги все, что мешает нормальному мирному движению, — непростая огневая работа. И вся она на плечах чистильщиков — тех, кого в силу традиций зовут рядовыми.
Развернувшись в цепь, рота плотно перехватила долину. И пошла…
— Патроны беречь! — подал команду Щурков.
Его беспокоила лихая пальба, которая донеслась со стороны левого фланга.
— Беречь патроны!
Он побежал к большому серому камню, смещаясь вправо. На бегу увидел: то, что издали казалось кучей гальки, было телом душмана. Освобождая для себя место, Щурков оттолкнул ногой тяжелую тушу. Потянуло сладковатым, тошнотворным запахом тлена.
Хлопок взрыва, рванувшего перед камнем, ударил в уши. Сверху с шорохом посыпалась каменная крошка. Легкие захлестнула колючая гарь.
Задыхаясь, Щурков тряхнул головой. Внезапная глухота отступала постепенно. Еще раз помотав головой, он посмотрел вперед. В прогалине, отделявшей его от крутого уступа, шла группа душманов. «Три… пять… десять», — машинально подсчитал он и поудобнее приладил автомат на упоре.
Бандиты двигались, не открывая огня.
Тщательно прицеливаясь, Щурков начал подрезать атакующих короткими очередями с правого фланга. Вот споткнулся и с размаху ткнулся головой в камни невысокий, в чалме, душман. Его автомат отлетел в сторону и пополз по склону.
«Есть», — отметил Щурков и перенес огонь левее.
Позади него отрывисто застучал пулемет. Пули всплеснули пыль под ногами духов. Пулеметчик поправил прицел и сразу выбил из линии трех душманов.
Справа и слева, далеко оторвавшись от ротного, перебежками перемещались стрелки.
— Не отставай! — крикнул Щурков Авакяну, который все время держался рядом, а сейчас припоздал, и рванулся вперед.
Он то и дело перепрыгивал через камни, высоко подбрасывая ноги. На бегу менял направление, чтобы не налететь на обломки скал, которые не было возможности перепрыгнуть. По голеням его хлестали прутья разросшихся кустов.
Щурков бежал не оглядываясь. Вдруг по правой ноге чем-то шибануло. Он подумал, что наткнулся на сук, по инерции перескочил куст и на ровном месте, без всякой видимой причины, рухнул на землю.
Удар пришелся на левый локоть. Щекой он наткнулся на прицельную рамку автомата и распорол до крови кожу.
Еще не зная, в чем дело, он попытался привстать, но, едва наступил на раненую ногу, повалился. С растерянностью определил: «Вот и ранен». Стало не по себе. Горячий пот поплыл по телу.
Только в такие минуты, пахнущие горелой взрывчаткой, на грани жизни и небытия, человек по-настоящему ощущает бренную хрупкость своего существования. Все — ужас тяжелых ран, чужая смерть, — все, что еще вчера, час, минуту назад, казалось, не задевало его самого, вдруг обрушивается тяжелым ударом.
Щурков какое-то время лежал, совершенно не ощущая боли. Просто собственная нога казалась чужой, а может, вовсе деревянной и не беспокоила его. Пугало другое. Возникая в затылке, голову волнами окатывала туманящая слабость, и ему все труднее удавалось сохранять ясность сознания. Один раз он провалился во тьму, а придя в себя, с пугающей очевидностью подумал: всё, он умирает. Хотел закричать, потянулся рукой к автомату, чтобы выстрелить — надо же привлечь к себе чье-то внимание, — но не успел. Темная пелена наплыла мутной тенью, отключила сознание…
* * *
Щурков пришел в себя, не понимая, где он и что с ним. Дернулся, пытаясь встать, но чья-то твердая рука прижала его к земле.
— Лежи, голубчик, лежи, — произнес деревянный голос. — Все хорошо. Главное, не дергайся.
— Доктор? — спросил Щурков, узнавая Морякина.
— Я, голубчик. Я. Ты только лежи.
Приподняв голову, Щурков огляделся. Он возле того же куста, где и упал. Рядом с ним, бледный, с заострившимся кончиком носа, лежал рядовой Авакян. Над ним, склонившись, хлопотал санинструктор Сальников.
— Жив он? — спросил Щурков, облизав пересохшие губы.
— Жив, — ответил Сальников. — Все в порядке. Только больно кровистый.
Услыхав разговор, Авакян шевельнулся. Слегка, на самую малость, приоткрыл глаза и, тяжело шевеля губами, прошептал:
— Товарищ капитан… мой автомат… цел?..
Щурков поначалу даже не понял, о чей речь, настолько неожиданно прозвучал вопрос. Наконец, уразумев, что беспокоило Авакяна, он тронул его лоб рукой. Успокоил:
— Лежи спокойно, Шаген. Все цело. Все. Кроме вот тебя.
— Я ничего… — силясь улыбнуться, шепнул солдат. — Вы только автомат… поберегите. Очень прошу…
— Хорошо, сынок. Побережем.
Подошли санитары. Хотели положить Щуркова на носилки.
— Отставить! — поднял голос капитан и повернулся к Морякину: — Помогите мне сесть в машину. Потом долечусь. Потом.
Морякин дал знак санитарам, согласно кивнув.
Ротного на руках донесли до бэтээра. Подтянувшись, он занял привычное место.
Курбан, высунувшись из люка, с тревогой смотрел на командира, но ни о чем не спрашивал.
— Вперед! — сказал Щурков. И добавил: — Только ты не гони, казаче.
Бэтээр осторожно двинулся с места. Размеренно мельтеша роторами, над ними прошла вертолетная пара. Скрылась за горбатым кряжем.
Минуту спустя глухой протяжный грохот прокатился над скалами. Дрогнула земля. Раз, второй…
— Товарищ капитан! — закричал Курбан весело. — Хорошо работают вертушки! Там перья вверх полетели.
Со стороны Дарбара над долиной взвились три ракеты красного дыма. Лопнув в высоте, они распахнулись клубящимися султанами.
— Наши! — облегченно воскликнул Щурков. — Смотри, Курбан, в оба! Опрометчиво не палить!
В это время со стороны Жердахта в долину Ширгарм уже втягивалась огромная колонна. Впереди шел бэтээр с солдатами царендоя. За ними, наполняя окружающий мир гулом моторов, двигались работяги ЗИЛы, терпеливые «татры».
Шли бортовые машины, самосвалы, цистерны, фургоны, трейлеры.
Шли на Дарбар.
Шли, утверждая силу и неодолимость новой, открытой для страны гор жизни.
Мудрость поучении
Среди каменистых взгорий вьется унылая дорога афганской глубинки — рах. Она то сбегает пыльной колеей с откосов, то лентою серпантина взбирается на сыпучие кручи, лепится к скальным стенкам, пробивается через узости теснин, чтобы выбраться на простор плодородной долины и вольно бежать вдоль арыков — джоев — до новых линий хребтов, круч и скал.
Кто пробил этот путь первым? Сколько ног и копыт ударило за веки вечные по твердому камню, пока на нем не появились первые признаки торного раха? Кто знает? Кто ведает? Кто может ответить?
Вот семенит по дорожной ленте долготерпеливый маркаб — афганский ишачок-вездеход. Надежный друг и незаменимый помощник крестьянина-бедняка, равно пригодный к работе в степи и в горах. За маркабом бредет пахгозар — пешеход. Бородатый чалмач шествует, заложив за спину посох, закинув на него натруженные руки. Движется мерно, не торопясь. Да и куда спешить? Поспешишь — людей смеяться заставишь. Тише будешь шагать — дальше уйдешь. Бежать захочешь — ненароком споткнешься…
Так, оберегаемый тысячевековой мудростью, движется лахгозар к своей цели неторопливо, но неудержимо.
По той же дороге, нагоняя пешехода, следующего за своим ишачком, поднимая белесую пыль до самого неба, проносится могучий грузовик — лари. Проносится и исчезает за поворотом, оставив после себя как воспоминание оседающую на камни пыль и запах вонючего перегара.
И вроде бы ничего не случилось, не произошло. Обычная для нас картина — случайная встреча на дороге. Дело будничное, привычное. Так, пустяк.
Между тем — о, где вы, мудрецы и философы! — случилось и произошло весьма удивительное.
В один и тот же временной миг, коснувшись, но не потревожив одна другую, промчались и разминулись две разные эпохи, два разных мира, две цивилизации различного измерения.
Не верите? Тогда у человека, сидящего за баранкой лари, в традиционной шапочке он или в обычной чалме, спросите, куда держит путь на своей машине. И он даст ответ, который ничем нас не удивит. Ответ человека двадцатого века: «Еду из Кабула в Джалалабад. Надеюсь, скоро доберусь».
Потом задайте тот же вопрос пахгозару, с посохом чертящему пыль ногами. «Э, уважаемый, — ответит вам чалмоносец степенно, — собирался в Джалалабад. Но куда приду, известно только аллаху. Все мы пыль на его священных ногах, и ветер провидения может сдуть нас в любое мгновение. Вот собирался попасть к месту завтра к утру. Да попаду ли, пусть будет благословенно священное имя пророка!»
Два разных вида движения, два мировосприятия и мировоззрения. С одной стороны, диктуемый машиной темп, с другой — текучая неторопливость, рассчитанная на силу ног пешехода и выносливость маркаба. Они встретились, разминулись и не поняли, что разделены непреодолимой пока стеной времени.
Существуя одномоментно, явления отстоят друг от друга на расстояние разных, почти несовместимых эпох.
— Что соединяет людей? — спросил любопытный человек мудреца.
— Дорога, — ответил тот без раздумий.
— Что их разъединяет?
— Дорога, — ответил мудрец.
Задумался человек, не поняв великой мудрости ответа. Да и как ее понять неученому? Чтобы проверить сомнения, человек еще раз обратился к ученому носителю мудрости и повторил свой вопрос:
— Что соединяет людей?
— Время, — ответил мудрый.
— Что же тогда их разъединяет?
— Время, — таким был ответ.
Еще более удивился непонятливый искатель истины и подошел к третьему мудрецу. И опять спросил:
— Что соединяет людей?
— Идеи, — ответил тот кратко.
— Что же разъединяет их, о мудрейший?
— Идеи.
Совсем расстроился человек. Двинулся в долгий путь. Явился в город. Нашел мудрейшего из самых мудрых. И задал ему свой вопрос:
— Что соединяет людей?
— Дружба, — ответил мудрейший.
— Что же их, в таком случае, разъединяет?
— Вражда.
— Вах! — сказал человек удрученно. И признался мудрейшему из самых мудрых: — Как мне, простому дехканину, верить в ученость мудрых, если ни один ответ их не совпал с предыдущими? Четыре мудреца из разных мест и четыре непохожих мнения. Как быть простому?
— Как тебя зовут, человек? — спросил мудрейший из самых мудрых.
— Я Икрам Ахмак [17] из кишлака Падархейль.
— Почему тебя прозвали Ахмак?
— А как еще можно назвать человека, если у него ума ни на медный пули [18]? Если встречным и поперечным он задает вопросы, ибо сам ни в чем разобраться не может?
— Что же ты спрашиваешь у людей?
— Спрашивал, почему солнце днем белое, а к вечеру краснеет? Почему летом — лето, а зимой — зима? Кому не надоест такое, и кто после таких вопросов будет считать человека умным?
— Успокойся, уважаемый Икрам, — сказал мудрейший из самых мудрых. — Потому что ты давно не Икрам Ахмак, ты — Икрам Хаким [19]. Ибо задавать вопросы и внимать поучениям — удел мудрости. Не только тот, кто умеет говорить и поучать, бывает мудрецом. Поучают порой и глупцы, глупей которых только маркаб. Мудрец чаще всего тот, кто спрашивает, кто слушает и сомневается. Ты не принял на веру три ответа, пошел за четвертым. Между тем все три мудреца были правы, как прав и я. Благословен тот, кто ищет поучения. Поучение — это бриллиант мудрости. Умение слушать, внимать поучениям — оправа для бриллианта. Все вместе делает знания перстнем величия. И ты его достоин, простой человек.
Поучение, произносимое старшими, — это сосуд, наполненный живительной влагой знаний, которая с бережностью и тщанием передается от поколения к поколению…
* * *
Возле стана, где шпун Захир расположился на дневку, в кустах перекати-поля дети углядели стайку кекликов.
— Можно, я выстрелю? — спросил Рахим у отца.
— Стреляй, сынок, да будет благословен твой прицел, — разрешил старик.
Мальчик прицелился. Выстрелил. Стайка птиц, шелестя крыльями, взмыла над степью.
— Не попал, — признал свой промах мальчик.
— Мне стыдно, — сказал старый пастух, — За тебя стыдно, Рахим. Куропатки сидели так близко и так чинно, что не попасть в них было нельзя. Ты выстрелил и промахнулся, Рахим. Это позор для мужчины нашего рода. Если пуля пущена, она должна найти цель. Мне жаль не патрона. Мне больно, что ты так плохо целился. В какую из куропаток смотрел твой глаз?
— Отец, — сказал Рахим, — я метил сразу в обеих. Они сидели рядом так удобно, что я не мог выбрать достойную птицу, чтобы целить только в нее. Решил, что две сразу будет лучше для нас всех…
— Уй-ваяй! — сказал в отчаянье шпун Захир. — Ты, Рахим, наверное, не знал, что уподобляешься рыжей глупой лисе.
— Расскажите, отец, про лису, — попросили ребята. — Мы не знаем, в чем показала она свою глупость.