Алексей поднялся, выпрямился, пошел в темноту. В звездную ночь. Трава шуршала, не желая расступаться.
Пусть я погиб, пусть я погиб, — стучало в висках.
— …под Кандагаром, — закончил фразу Алексей. Почему‑то перед глазами стоял сожженный в бою с «душками» Викулов — не человек, сверток в бинтах, пропитанных желтой мазью, неподвижно лежащий на серой койке…
Мертвый.
«Возможно, и я умер. Там, в Афгане. За Рекой. А это все мне чудится.
Вся эта чертова древняя Германия».
От леса вокруг — огромного, первозданного, нетронутого — кружилась голова. Деревьям по тысяче лет и больше. Великаны.
— Викулов, ты куда? — окликнул его Алексеенко, командир группы вместо оставшегося в будущем Свиридова.
— Так отлить, тарищ капитан.
— Хорошо. Далеко не отходить…
Когда Алексей вернулся к костру, разговор был в самом разгаре.
— От слова «калина»? — Долохов почесал лоб. — Я думал, он как бы сказать… сплетён, что ли… из калиновых веток.
— На самом деле Калинов мост — это не от слова «калина», — пояснил археолог свысока. — Никакой связи с калиновым кустом тут нет и никогда не было. Калинов — это слово «калить», «накалять», «раскаленный». В некоторых вариантах сказки упоминается, что это мост из меди. То есть, Калинов мост — это раскаленный добела мост через огненную реку…
— Которая, как понимаю, никакого отношения к ягоде смородине не имеет, — съязвил Долохов.
— Все‑таки кое‑что помните? — археолог поправил очки. — Но вообще: верно. Название реки «Смородина» — это от слова «смород», «смрад». Воняет эта река, как… хмм… сильно воняет. Скорее всего, это горит смола. Или, возможно, нефть.
— Огненная река?
— Точно. И река эта лежит как граница между миром живых и миром мертвых. Вообще, в мифах многих народов встречается эта метафора — река и мост. И еще страж моста. У греков переправу сторожит пес Цербер. Трехголовый и жуткий. В скандинавской мифологии ту же роль исполняет пес Гарм — что интересно, с четырьмя головами. Видимо, чем больше голов, тем лучше. Гарм охраняет врата Хельхейма, мира мертвых.
— А зачем вообще охранять мир мертвых?
— Чтобы ты и там консервы не спер! — донесся из темноты насмешливый голос. — Вон и в мире мертвых о тебе наслышаны… псов ставят.
— Заткни фонтан! — огрызнулся Долохов. — А серьезно: на фига? Кто к мертвецам по доброй воле полезет?
— Хороший вопрос. На самом деле задача адских псов Цербера и Гарма другая. Они охраняют не вход, они охраняют — выход.
Долохов присвистнул.
— Зачем?
— Чтобы мертвые оставались там, где им и положено находиться.
Молчание. Археолог задумчиво пошевелил угли веткой, танец пламени отражался в стеклах очков.
— И только птицы летают себе свободно туда и обратно, — сказал он негромко. — Над черными болотами Коцита.
— Верно, — Алексей разомкнул губы. — Птицам можно.
Археолог вздрогнул, повернулся.
— Ничего смешного, Леша. Птицам действительно можно. Есть даже особые птицы, древние греки называли их «психопомпы». Переносчики душ. Обычно это воробьи… ну, или, скажем, голуби.
— Ясно, — Алексей посмотрел на часы, хотя толку от них здесь было пока немного. — Вообще, поздно уже, Юра.
— Спать? — археолог зевнул.
— Ага. Я бы придавил пару часиков.
— Отбой! — приказал Алексеенко, словно услышав его слова. — Долохов, Викулов — в караул.
* * *
Алексей остановил бег и поднял голову. Над ним плыло низкое небо, забитое облаками плотно, словно ватой под Новый год. Небо здесь было… другим. Алексей помедлил, проверил, как затянуты ремни протеза.
Другое небо. Чужое небо.
— Пусть я убит, пусть я убит под Ершалаимом, — негромко пропел он. Выпрямился, поправил автомат — плечо уже изрядно оттянуло, и снова перешел на равномерный бег. Алексей спускался вниз, к берегу реки. Там надо будет перейти на другую сторону, а, может быть, даже пройти вверх по течению, чтобы сбить погоню со следа.
Он оглянулся, но бородатых людей с копьями нигде не было видно.
— П
Принцепс сказал: если умеешь драться, делай это там, где это пойдет на пользу Риму…
Ну, или где варваров много.
Теперь этот легат — гладиатор здесь.
Светает. Серые ряды палаток затапливает розово — золотистым сиянием. День солдата начинается с первыми лучами солнца. По главной улице лагеря шествует центурион. Его легко узнать по гребню на шлеме — отчего издалека голова кажется намного больше человеческой.
Правда, мозгов там маловато, ну, так это ж центурион! Часовой хмыкнул. Центурион, словно услышав его мысли, поднял взгляд. Часовой поспешно отвернулся — сделав вид, что рассматривает дорогу, ведущую к лесу. Обычно по ней ездили за дровами для легионных пекарен, кузен и лагерных костров…
Сейчас дорога была пуста.
Ветер донес запах дыма и пригоревшей пшенки. Часовой сглотнул слюну. Сейчас бы каши — парящей, горячей как вулкан, с медом и сыром. И заправить оливковым маслом. Кра — со — та. «О чем я думаю?!» Часовой заставил себя выпрямиться. Так, не спать, не спать! Скоро смена… скоро, уже скоро… стук копыт… смена… смена…
Смена.
— Заснул! — его толкнули в плечо. — Эй!
Часовой вскинулся. Рядом — напарник. Улыбается кривым от шрама ртом.
— Смотри!
Они наблюдали, как суетится тессерарий, караульный офицер; как открываются главные ворота, чтобы выпустить из лагеря вереницу всадников.
Копыта стучат по дороге. Всадники пускают коней рысью. Судя по пурпурным плащам, всадники — это преторианцы из личной когорты Августа. Здесь, в Германии, они приставлены только к самым важным «шишкам».
На одном из всадников — белый плащ. Этот человек — точно не преторианец.
Через некоторое время всадники исчезают за поворотом.
Туман плывет над дорогой, изгибается бесшумными, тягучими волнами. Опускается на лагерь, на лес вокруг, на дремлющую гладь реки…
— Кто это был? В белом? — спросил часовой. Напарник лениво почесал толстую мозоль на подбородке — от ремешка шлема. У каждого из легионеров есть такая отметина. Это еще вернее, чем татуировка «ЛЕГИОН~НАША~РОДИНА», выдает «мула».
— Не узнал, что ли? Это же новый легат!
— Я думал, он малость повыше, — признался часовой. — Как думаешь, зачем он здесь?
Напарник пожал плечами.
— Хмм. Мстить, небось, приехал. Кто ж их знает, этих патрициев? Вот ты бы что сделал, если бы гемы у тебя брата убили?
Часовой задумался.
— Женился бы на его вдове, — сказал наконец. — Красивая баба.
— Вот! А он тут гемов убивает. Странные они люди, эти патриции. Кстати, о странном. Перекинемся в «дюжину»?
Дуодецим — одна из любимых игр в легионе. Популярней только обычные кости.
Часовой почесал локоть, шею. Проклятые германские комары!
— Ну… можно.
— Правда, ты мне с прошлого раза четыре асса должен, — напомнил напарник.
Сын собаки! Часовой от возмущения проснулся окончательно.
— Иди ты к воронам! Все я тебе отдал!
— Это ты сейчас так говоришь… кодекс.
— Сам ты кодекс! Ну, отдал… или отдам. Какая разница? Все равно они уже твои.
Против такой логики напарнику возразить было нечего. Он поболтал в воздухе деревянным стаканчиком для «костей» — защелкало, застучало. Приятный звук — особенно для азартных ушей…
— Ну что решил? Сыграем?
Молчание.
— Давай, — обреченно махнул рукой часовой. — Эх! Была, не была… отыграюсь!
* * *
Негромко стучат копыта.
Я слышу крики и музыку. Жеребец поводит ушами, фыркает.
— Тихо, мальчик, тихо, — я похлопываю его по мокрой шее. — Мы уже приехали.
В кончики пальцев отдается каждый удар огромного лошадиного сердца.
У входа в дом стоят, вытянувшись по струнке, рослые преторианцы. Я киваю, спешиваюсь, бросаю поводья мальчишке — рабу. Прохожу в вестибул, затем — в атриум. Зажмуриваюсь. Ослепляющий после вечерних сумерек свет. Запахи горящего воска, жареного мяса, рыбного соуса и разгоряченных тел…
От перезвона кимвал, пения флейт, стона кифар голова идет кругом.
Атриум полон народа. Полуобнаженные рабыни разносят напитки, рабы бегают с блюдами, гости в гражданских тогах беседуют с гостями в военных туниках. Римляне традиционно держатся подальше от германцев. Красные отсветы вина в стеклянных чашах режут глаза…
Гааа. Гааа. Гул вокруг, плотный, словно из войлока.
Я пробираюсь сквозь толпу.
На меня тут же наскакивает кто‑то смутно знакомый. Римлянин.
— Легат, вы здесь! — жмем запястья, словно давние друзья.
— Рад видеть, — говорю я сдержанно. «Кто это, Дит побери?».
Через голову собеседника я замечаю в толпе коренастого человека в военной одежде. Солдатская выправка. Волосы точно присыпаны солью. На затылке — толстый шрам. Это Нумоний Вала, командир Восемнадцатого легиона. Он поворачивается, и мы учтиво киваем друг другу.
Нумоний Вала приближается. Суровым солдатским шагом.
— Легат, — говорит он.
— Легат, — говорю я.
— Слышал, ты убиваешь гемов, Гай? — Нумоний внешне невозмутим, но в глубине его темных глаз тлеет улыбка.
— Слухи… хмм, сильно преувеличены.
— Правда? Неужели вы хотите меня разочаровать, легат? — спрашивает Нумоний насмешливо.
— Конечно, хочу, — говорю я. — Если вы не против, легат.
Нумоний Вала смеется — я вижу его неровные зубы.
Германцы как‑то странно косятся в нашу сторону. С уважением и с опаской.
— Так ты убил тех гемов? — уточняет Нумоний.
Отрицать бессмысленно.
— Да.
— Сколько их было на самом деле?
— Шестеро. Против двоих — со мной был один из моих центурионов.
— Ты честен, — Нумоний удивлен. — Ты мог бы увеличить число убитых германцев до сорока или до сотни — с легкостью. И тебе бы поверили — потому что хотят верить. Но ты этого не делаешь. Почему?
Пауза.
— Я не хочу быть героем.
Нумоний Вала смотрит на меня с прищуром — как на породистого жеребца, что из принципа не желает размножаться. Хотя кобылы уже приведены и жаждут…
— Ты когда‑нибудь плавал на корабле, Гай?
— У меня брат — командир триремы.
Словно это важно — кто мой брат.
— Его же убили?
Я сжимаю зубы.
— Другой брат, младший. Квинт. Он служит на флоте.
— А! — говорит Нумоний Вала. — Прости, Гай. Знаешь, что я думаю по этому поводу? — он кивает в сторону веселящихся германцев.
— Я слушаю.
— Эти варвары, гемы… — легат делает паузу. — Ты когда‑нибудь видел, как ловят акул? Чтобы поймать акулу, ее нужно приманить — опустить в море кусок мяса, и чтобы кровь пошла по воде.
Акулы всегда приходят на запах крови.
А теперь смотри, что у нас происходит с германцами…
Мы кормим акул сырым мясом — голыми руками. И надеемся при этом сохранить пальцы целыми.
Они не слижут кровь у нас с пальцев. Нет, Гай. Это не дворовые собаки. И не кошки. И даже не рабы. И уж точно не союзники. Это — убийцы.
Они появляются из темноты — бесшумные, быстрые. Убивают и уходят на глубину. А вода окрашивается кровью.
Что, в свою очередь, приманивает других акул.
Нумоний Вала некоторое время молчит, затем продолжает:
— Какой союз может быть у человека и акулы?
— Гастрономический, — говорю я.
Легат Восемнадцатого смеется.
— Тише! — окликают нас. — О
* * *
У каждого праздника есть план.
Каждый человек на своем месте: кто‑то гость, кто‑то раб, подающий фрукты или полотенце, кто‑то обнаженная нумидийская танцовщица с лиловой от света факелов грудью…
Кто‑то хозяин.
Тишина. Преторианцы мощными телами раздвигают толпу. Голоса стихают, музыки больше нет. Ждем.
Наконец,