Глава 2. Архив Луция
Белесая хмарь нависла над лесом. Ветхими краями, похожими на лохмотья прокаженного, закрыла она подступы к чаще.
Командир разведки Восемнадцатого легиона, декурион всадников Марк Скавр поднял руку — стой. Натянул поводья. Жеребец по кличке Сомик переступил с ноги на ногу, фыркнул возмущенно. Позади затих глухой стук копыт.
Туман.
Смутно темнеющие стволы сосен. Тишина. Белая пелена поглощала и искажала звуки. Позади едва слышно звякнули пластины на чьей‑то броне.
Марк покачал головой. Германский лес — другой. Он мало похож на италийский, к которому привык декурион, но нечто общее у них все же есть — голос. Древний, тягучий, ужасающий в своей мощи голос леса.
Он глухо рокочет на грани слышимости. И еще звуки, насторожился Марк. Птицы? Воробьи? В лесу?! Нет, не воробьи…
Гемы, понял декурион. Они рядом, подают друг другу сигнал.
Огромные сосны уходили вверх, где‑то там, далеко от земли, втыкаясь верхушками в небесный свод. Голос леса глухо нашептывал:
«Марк… Марк… вернись, Марк…»
Декурион перекинул ногу через седло, спрыгнул с коня. Покачнулся, выпрямился. От долгой езды все тело ныло.
— Дальше пешком, — сказал он. Всадники переглянулись.
— Ты уверен, командир? — Галлий почесал нос.
— Уверен. Стаскивайте свои задницы, лентяи.
Марк медленно вытянул из ножен меч — настоящую спату, хорошую, галльскую.
И очень дорогую. Хотя все, что помогает дожить до старости, стоит своих денег…
На ветеранскую премию можно купить шесть — восемь югеров земли. Завести рабов, построить дом, пахать землю, сажать пшеницу и жить в трудах, как подобает настоящему римлянину. И для этого всего — навсего надо: прослужить двадцать лет. Шестнадцать — солдатом, четыре года — в отряде ветеранов, затем выйти на покой с почетом. Может быть, даже жениться… завести детей. Стать счастливым, наконец!
На что мои шансы, подумал Марк едко, стремятся к нулю. «Мне все чаще кажется, что эту зиму я не переживу. Только не в Германии…»
Затаившийся кашель жжет в груди, словно уксус.
— Марк! — окликнули его. — Там… слышишь?
Далекий хруст. Один из гемов наступил на ветку.
Возможно, потом, когда мы покончим с германцами…
В следующее мгновение декурион пригнулся, чудом избежав камня в лицо.
Засада!
«Боги, дайте мне силы». Марк закричал:
— Вперед!
Всадники побежали. «Барра!» Следующий камень просвистел над головой декуриона. Марк ощущал, как натирает шею грязная фокала, как немеет в подмышках от застарелого пота. Капля сбегает по лицу и срывается вниз…
Земля под ногами исчезла.
Обрыв! Проклятье!
Марк рухнул вниз, заскользил по размытому влагой склону, попытался затормозить падение ногами. Гнилое дерево развалилось под ударом сапог. Твою мать! Под ним был большой, плавно сходящийся овраг — и враги, германцы, были на другой стороне…
Декуриона понесло по мокрому склону. Марк врезался плечом в дерево, бег остановился. От удара перехватило дыхание. Сердце стучало, как барабан. Ничего, ничего подумал Марк, я еще жив. Декурион протянул руку и оттолкнулся от шершавого соснового ствола. Выпрямил спину.
Всадники его турмы бежали сверху, крича и ругаясь. Марк повернулся — и встретился лицом к лицу с огромным германцем.
Варвар был ужасен. Все, что было уродливого на свете, сошлось в одной бородатой роже. Н — на! Марк на полувзмахе приложил противника краем щита. Оглушенный, гем отступил на шаг — лицо рассечено белой полоской. Время замерло…
Марк увидел, как полоска наполняется кровью — и рубанул спатой. С оттяжкой. Кисть дернуло. Мертвенно — бледное, как у мертвеца, лицо германца рассекло надвое. Потом лицо вдруг разошлось посередине — словно плохо скрепленное.
Проклятье! Марк привычным движением выдернул меч, перенес вес на правую ногу. Ударил. Забрызгался кровью. Ударил еще раз.
За спиной германца бежали к декуриону темные бородатые фигуры. Их с десяток, не меньше. И среди них — ни одного однорукого…
Варвары били по щитам и вопили:
— Ти — ваз, Ти — ваз!
Звук вибрировал и искажался. Проклятые ублюдки.
— Баррра! — надрывая горло, заорал Марк.
— Баррааа! — подхватили всадники. Вперед, вперед! Еще германец. Декурион принял удар на клинок — кисть дернуло — чуть вскользь, чтобы не сломать меч. Молот с чавканьем вошел в жирную грязь. Марк молниеносно ткнул спатой, еще раз. Попал!
Клинок вошел германцу в низ живота.
Декурион оттолкнул от себя противника — тот начал медленно заваливаться назад, в овраг — и прыгнул. Проклятая грязь. Марк поскользнулся, рухнул навзничь и покатился. Сучок больно пробороздил спину. В следующее мгновение Марк увидел, что летит на другого германца… ох! и сбил его с ног. Сверху обрушилось мохнатое, темное, тяжелое.
Боги!
Германец ворочался на декурионе, как медведь. Задавит, сволочь. Марк уперся в грудь великана, напрягся, рыча от ярости — бесполезно.
Над их головами гремел металл. Кричали люди. Против воли Марк подумал, какие же здесь к Эребу высокие деревья… до самого неба. В следующее мгновение великан схватил его за горло.
Мир стремительно отдалился.
Декурион хватал ртом воздух. Германец вонял чудовищным, несытым, изголодавшимся зверем. Хрипя, Марк попытался ударить мечом, но руку зажало коленом германца. Боги, помогите мне… Боги!
Следующий рывок. Марк достал кинжал и ткнул гема в подмышку. Плечо едва не выдернуло из сустава.
А! Ааааа!
Хрипло рыча и пытаясь задушить один другого, Марк с германцем покатились по склону. Мир вокруг завертелся, отдалился, улетел в сторону. Где‑то далеко, выше по склону — и за тысячи миль отсюда, остались германцы, схватившиеся с римлянами. Где‑то далеко остался его меч. Лес вокруг, серо — зеленый, мрачный, завертелся и… удар!
Темнота.
* * *
Ализон, дом Вара.
У Квинтилиона при виде меня становится озадаченное выражение лица:
— Доброе утро, легат.
В этот момент я прохожу мимо.
Оказавшись в атриуме, я замедляю шаг. Рассеянно киваю: доброе.
Квинтилион бесшумно оказывается рядом. Хороший у Вара управитель.
— Легат?
Вместо ответа я снова иду. Пересекаю атриум и оказываюсь у выхода в крытую галерею.
Мягкие сапоги бесшумно шагают по мозаичному полу. Я наступаю в квадрат солнечного света, затем в тень, и выхожу во внутренний двор. Ухоженная зелень. На земле несколько пожелтевших листьев. Поднимаю взгляд. Фонтан, статуя, галерея. Серый проем неба над садом…
Где же?
Там, где была моя комната? Или в другом крыле, где комнаты гостей?
Не знаю.
— Кхм, — деликатное покашливание. Оборачиваюсь. Квинтилион смотрит на меня. Поза управителя выражает вежливый, но настойчивый вопрос.
— Квинтилион, ты‑то мне и нужен, — говорю я.
— Господин?
Теплый ветер обдувает мое лицо. Пахнет умирающей листвой и одиночеством. Похоже, сегодня один из последних солнечных дней в этом году. Дальше будет только осень…
И зима, конечно.
Не знаю, какая зима в Германии, но думаю — ужасающая. Как все здесь.
— Легат? Вам что‑нибудь нужно?
Я перевожу взгляд на управителя и, наконец, вспоминаю, зачем его позвал.
— Мой брат… Луций. Он жил здесь?
Квинтиллион кивает:
— Да, господин. Когда ваш брат приезжал навестить господина пропретора, он останавливался в этом доме.
— Где именно?
Управитель медлит. Я выдыхаю сквозь зубы. Что ж, этого следовало ожидать. Любопытство неискоренимо.
— Ладно, уж… веди. Будут тебе ответы.
Квинтилион кивает. Мы проходим по галерее вдоль сада, мимо статуй, минуем поворот во внутренние покои и оказываемся… Что?!
Сложное сделать — простым. Так сказал бы центурион Тит Волтумий.
Квинтиллион поворачивается ко мне — лицо излучает простодушие. Вот лукавая, беспринципная бестия!
Квинтиллион поднимает полог:
— Легат?
Мгновение я медлю. Затем делаю шаг и оказываюсь в своей комнате.
Нет, не в своей…
В комнате Луция.
* * *
Здесь ощутимо холодно.
Через окно, закрытое стеклом, в комнату проникает тусклый дневной свет, ложится на мозаичный пол. На кровать, на кушетку, украшенную резьбой. На стены, покрытые сценками охоты.
Я оглядываю комнату. Я не был здесь с того дня, когда убили старого Тарквиния…
Моего раба… нет, не раба.
Моего воспитателя.
Комок в горле. В последнее время у меня слишком много потерь.
«…любой идиот», вспоминаю я слова Арминия.
Не любой. Только особенный.
В детстве старшие братья частенько называют младших «идиотами». Это нормально. «Особенным идиотом» для Луция мог быть только я. Или Квинт? Но скорее речь обо мне. Квинт слишком маленький.
Значит, если брат хотел, чтобы я получил эти записи, он должен был выбрать место, о котором догадался бы только я…
А я не догадываюсь.
— Легат? — голос Квинтилиона. — Все в порядке?
— Здесь холодно.
Квинтилион кланяется.
— Простите, легат. Понимаете, мы еще не запустили большую печь. Сейчас все будет исправлено.
Я рассеянно киваю.
Может, я ошибся и никаких записей брата не существует?
Или они спрятаны настолько надежно, что их обнаружат только наши потомки через пару тысяч лет?
— Осторожнее, — голос Квинтилиона. — Сюда… Осторожнее, говорю!
Рабы, сгибаясь от тяжести, вносят бронзовую жаровню. Ставят в центре комнаты. Раб в фартуке, прожженном во многих местах, машет опахалом. Угли мгновенно раскаляются. Тлеют багровым. Тепло струится, наполняет комнату…
— Легат?
— Можешь идти, Квинтилион. Спасибо.
Я остаюсь один. Тишина. Смотрю на тлеющие угли. Когда мне было одиннадцать, случился пожар на бабушкиной вилле; огонь охватил дом, деревянные пристройки, конюшню — мне до сих пор снятся крики сгорающих заживо лошадей…
Так что к огню у меня сложные чувства.
Ладно, сейчас не об этом… Где мог Луций оставить свои записи? При условии, что он прятал их здесь?
От напряжения начинает болеть голова.
Я смотрю на угли — и вдруг понимаю.
Вот оно!
Пожар. Огонь. То, что всегда пугало меня… и всегда привлекало. Я подхожу к стене. Есть!
Конечно, в комнате холодно. Потому что систему отопления еще не запустили — рано. Обычно в подвале большого дома делают огромную кирпичную камеру — очаг, там сгорают дрова. А дым идет по специальным ходам под полом комнат и выходит наружу через стенные каналы. И в доме становится хорошо и тепло. И ногам приятно, даже босиком.
Это называется гипокауст — с греческого «тепло снизу».
Но чтобы ходы не забивались, нужны отверстия для чистки. А брат погиб летом… И если ему был нужен тайник, то стоило поискать то, что летом не используется. Центральное отопление.
Я берусь за бронзовые ручки и с усилием вынимаю заслонку из стены…
Скрежет кирпича. Опускаю заслонку на пол, выпрямляюсь.
В стене темнеет прямоугольник, оттуда резко тянет гарью. Я медлю, потом засовываю в дыру руку…
Долгое мгновение мне кажется, что там ничего нет. Что я ошибся, приняв обычное совпадение за знак судьбы.
И тут мои пальцы натыкаются на нечто, завернутое в ткань.
Есть!
Я достаю из углубления сверток, перевязанный веревкой. Ткань перепачкана сажей.
* * *
Деревянные дощечки служат для защиты пергаментных страниц — на бумаге буквы, буквы составляются в слова, в словах — мудрость, изысканность оборотов и поучительные истории. Так?
Это называется «кодекс».
Я открываю наугад и читаю:
«
* * *
Хриплое дыхание.
Марк открыл глаза, с трудом выпрямил ноги. Живой? Не уверен. Декурион лежал на спине, где‑то рядом бежала вода. Марк слышал ее негромкое деловитое журчание. Спина точно лопнула пополам.
Куда исчез бородатый германец, Марк не знал. Он лежал, глядя в бесконечное серое, двигающееся небо, в которое уходили — словно навсегда — вершины сосен… Мыслей не было.
Возможно, так видят мир боги. Без эмоций. Без чувств.
Без окраски. Просто серо — зеленый.
Гемы, вспомнил Марк. Однорукий.
Что я здесь делаю? Зачем? — вопросы приходили и уходили, небо продолжало двигаться, течь и меняться. Плавно покачивались вершины сосен. Над декурионом медленно плыли облака. Мир остался прежним. В какой‑то момент Марк понял, что голос леса стал громче.
…тяжелее. Декурион скривился. Тягучий бас леса оглушал.
МАРК. МАРК. ТЫ МОЙ, МАРК.
— Марк! — от крика едва не раскололась голова.
«Оставьте меня в покое».
— Марк! Живой?!
Декурион с трудом выпрямился, сел. Вытянул ноги. Помогая себе руками, цепляясь шершавыми ладонями за неровную кору, попытался встать. Скавра качнуло. На мгновение показалось, что вокруг — одни прозрачные, словно наполненные речной водой, стеклянные рожи…
— Командир! Марк! Да очнись ты!
Над ним склонились всадники его турмы. Его эквиты.
— Не пахнет? — один наклонился и принюхался.
— Да вроде нет. — Марк узнал голос Галлия, своего оптиона. — А должен?
— Так вроде он всегда пахнет…
— Придурки, — сказал Марк хрипло. Измученное горло едва проталкивало слова. — Помогите мне найти лошадь.
Всадники засмеялись. Кто‑то протянул ему флягу с водой.
— Сволочи, — сказал Марк. — Спасибо!
* * *
* * *
Душа человека составлена, словно мозаика, из кусочков стекла и разноцветных камушков. Тысячи оттенков, тысячи вариантов фактуры. Вряд ли повторяется хотя бы один.
И каждый камушек — другой человек. Его слова. Присутствие. Или запах травы в тот день, когда вы впервые встретились. Воспоминание о кузнечике, сидящем на мальчишеской ладони…
«Смотри, Гай».
Или — кровавое пятно на белоснежной отцовской тоге.
Я закрываю глаза.
Каждый человек — это множество камушков. И пока человек жив, мы добавляем их, меняем местами. Составляем мозаику. Каждый раз получается по — новому…