— Зачем вам это?
— Мы хотим вернуть свою родину.
— Атлантиду?
Пауза. На мгновение мне показалось, что по губам прозрачного человека скользнула усмешка.
— Да… Атлантиду.
Он продолжает:
— Но для этого нам был нужен человек. Человек, который мог собрать воедино тысячи фигурок. Можешь называть его героем. Или мессией. Это неважно. Главное, что был тот, кто мог стать этим избранным…
До меня нескоро, но все же доходит.
— Мой брат?! Луций?
— Твой брат подавал большие надежды. Жаль, что он так распорядился предметом.
— Как?
Он не отвечает.
Как мой брат распорядился предметом? Умер с ним в руке?! Тоже мне, выбор.
— Ты, легат — не самый лучший хозяин для Воробья, — говорит прозрачный. — Он принесет тебе только горе. Поверь.
Может, стоило бы вернуть фигурку?
Правда? И как мне потом найти ответы?! Хороший вопрос.
Что было написано на столе в той таверне?
«
* * *
Открываю глаза. В комнате клубится дым — резкий сладковатый запах тлеющей на углях травы. От копоти слезятся глаза и першит в горле.
Я резко сажусь.
Висок словно пронзает железная игла. Ох!
Фокусник смотрит на меня непроницаемым темным взглядом. Белки глаз у него синеватые.
— Что? — спрашиваю я. В голове звенит. Морщусь и потираю висок. Ощущение, что я с глубокого похмелья.
— Проклятье, — говорю я. — Я… что, заснул?
Фокусник, черный как помешательство, слегка улыбается.
— Так и есть. И, похоже, разговаривали с богами, легат.
Кха — кха. Я откашливаюсь. Во рту кисловатый привкус — как от вулканического пепла.
— Что это было?! Где прозра… — я замолкаю.
Я вижу человека в капюшоне. Он сидит спиной ко мне у жаровни. Значит, это был не сон?!
В два шага я оказываюсь рядом. Сдергиваю капюшон…
И застываю. Проклятье!
Человек поднимает голубые глаза. Глубокий шрам пересекает лицо от виска до челюсти. Светлые волосы, прямой нос. Ему лет двадцать пять. На щеке выжжено клеймо — беглец.
Он уродлив, да. Но он человек и раб, а не прозрачный… или полубог.
— Прости, — говорю я.
Лицо фокусника неподвижно, словно каменная маска.
— Прощайте, легат, — говорит он. — Может, еще встретимся. И удачи вам.
Я киваю.
Смешно.
Глава 4. Человек с серебряным лицом
* * *
«Эй, ты!» — удачное имя для домашнего раба. Никогда не забудешь.
— Господин, он здесь, — говорит Эйты.
— Хорошо.
Я откладываю стило и восковую табличку, встаю.
В атриуме палатки ждет невысокий кавалерист. При виде меня он выпрямляется. И тут я понимаю, насколько он худой. Скелет, кое‑как обтянутый кожей. Болезненно бледное лицо с желтизной, запавшие глаза.
Он вскидывает руку, чтобы отдать честь — и вдруг начинает кашлять. Пытается зажать рот ладонью. Бесполезно.
Кха — кха. И словно рвется что‑то внутри. И чем сильнее кавалерист пытается сдерживаться, тем хуже.
— Про… простите, легат, — говорит он наконец.
— Давно это у вас?
Кавалерист поднимает взгляд. С трудом выпрямляется.
— С похода Тиберия.
Всего два года? Великая Германия сожрала его здоровье и силу. Выпила его кровь. За это время от человека остались кожа, кости да боевые награды…
Грудь кавалериста увешана фалерами — за храбрость, за взятие чего‑то там, за осаду крепости и прочее.
Награды тяжелые. Это, видимо, чтобы его не унесло ветром.
Марк Скавр, декурион всадников Восемнадцатого легиона, четко салютует:
— Легат!
— Это ты нашел моего брата, декурион?
— Да, легат.
Я медлю, прежде чем задать следующий вопрос.
— С вами кто‑то был?
— Да, легат. Однорукий по имени Тиуториг. Этот гем был у нас проводником. Раньше он нам несколько раз помогал, и все проходило хорошо. Но на этот раз…
То есть… я закусываю губу. Проклятье!
Однорукий Тиуториг привел солдат к месту убийства. А это не мог быть другой однорукий?
По времени не совпадает. Потому что к моменту появления в деревне всадников Марка Скавра, мой брат и его люди были уже мертвы.
Проклятье, проклятье, про…
Я стучу по столу ладонью, потом соображаю, что делаю. Поднимаю голову.
— Когда вы нашли убитых, кровь была свежей?
Декурион кивает:
— Прошло всего пара часов, может, даже меньше.
— И убийцы могли находиться рядом, — говорю я медленно. — Интересно. Закололи всех римлян и…
— На вашем брате не было ран.
— Нет?
Этого я не знал.
— Мы нашли его в доме. Сидел с открытыми глазами, за столом. Он уже не дышал, легат. Но… — декурион запинается.
— Что «но»?
— Ну, он скорее выглядел спящим, чем мертвым.
Спящим? Интересно. Яд не очень сходится с моим представлением об одноруком. Этот гем скорее убьет собственными руками… вернее, рукой… чем возьмется за отраву. К тому же «яд» подразумевает знание о ядах. Что не так просто. Это уже Рим. Египет. Или, скажем, Парфия и дальше на восток. Там это дело любят. А тут люди простые… варвары.
— Яд?
Декурион пожимает плечами.
— Не знаю, легат. Я не очень в этом разбираюсь.
Я молчу. Думаю.
«Случайностей не бывает», сказал последний из атлантов. «Случай — это просто выбор того или иного варианта».
— Марк? — говорю я наконец. Поднимаю взгляд. Кавалерист переступает с ноги на ногу.
— Легат?
— Покажешь мне это место?
* * *
* * *
Тит Волтумий, старший центурион Семнадцатого легиона. За сорок, круглая голова с сединой в висках. Жесткие черты лица, крупная челюсть. Насмешливые морщины в уголках глаз. Центурион идет, слегка прихрамывая. В какой‑то момент он оступается и едва заметно морщится. Тит Волтумий был ранен в ночном бою, когда наши пути пересеклись с шестью гемами. Меня тоже задели, но то была царапина. Рана Волтумия оказалась гораздо серьезнее…
Центурион берет себя в руки, подходит и салютует — четко и красиво. Как всегда.
Хромота почти незаметна. Если бы я не знал, то…
— Как твое бедро? — спрашиваю я.
Центурион кивает, щурится:
— Спасибо, легат. Уже могу танцевать.
Я хмыкаю.
— Конечно, конечно. Рад тебя видеть, Тит. И — давай выздоравливай. Ты мне нужен. — Я поворачиваюсь, чтобы идти.
— Легат?
— Что, Тит?
Глаза центуриона ярко — золотистые, как мед. Он наклоняет голову, смотрит на меня исподлобья.
— Вы, наконец, скажете, куда собираетесь? Или мне догадываться?
Я улыбаюсь. Мне сильно не хватало этого долбанутого на всю голову служаки…
— На танцы, центурион. На танцы.
* * *
Почему умер мой брат?
Я спрашиваю у богов — и напрасно жду ответа. Молчание. Тишина в эфире.
С тем же успехом я мог спросить, почему вольноотпущенники Августа убили моего отца. Или почему сделали это на моих глазах?
Кровавое пятно на белоснежной отцовской тоге…
Целест — означает небесный.
Огромное зеркало из черной бронзы, доставшееся мне в наследство от брата, высится посреди палатки. Оно такое старое, что, вероятно, перешло к Луцию от предыдущего легата.
Я внимательно разглядываю в отражении свой правый глаз. Оттягиваю веко.
Голубой. Нет, вы серьезно? А другой — я оттягиваю веко и внимательно его разглядываю — зеленый.
Я надеваю перевязь с мечом, поверх — солдатский пояс с широкой пряжкой. Сверху — шерстяной плащ. Застегиваю сагум фибулой на правом плече. Кинжал пугио — в ножнах на поясе. Кажется, все.
Нужно ехать. В этот раз я не совершу ошибки — как тогда, с распятым германцем. В этот раз со мной будет Тит Волтумий, старший центурион, гроза легионной «зелени»…
А также Марк Скавр и целая турма всадников.
Выхожу из палатки. Меня уже ожидают. Вереница солдат расположилась на Санктум Преториум — главной площади лагеря. Алые вексиллы колеблются от ветра.
— Все готово?
Декурион кивает. Они с Титом обмениваются приветствиями — как старые знакомые. Я сажусь верхом, натягиваю повод, жеребец переступает. Все, пора трогаться.
Центуриону подводят каурую кобылу.
— Проклятье, — говорит Тит. — Я так и думал, что тут какой‑то подвох…
Тит влезает на лошадь без особого удовольствия. С недоверием смотрит на ее загривок. Все‑таки он пехота, «мул», для него лошади — что‑то совсем чуждое. Я сжимаю коленями бока жеребца.
— Поехали!
* * *
Спустя несколько часов, когда солнце начинает клониться к горизонту, мы прибываем на место.
— Легат, — декурион придерживает коня. Тот со злостью грызет удила. — Вот она, та деревня.
Я киваю. Спешиваюсь — ноги болят так, что я еле могу идти — и веду коня в поводу. От покосившегося частокола и заброшенных амбаров ложатся на дорогу вытянутые, угловатые, изломанные тени. Вечер. Лучи солнца пробиваются сквозь листву, все залито красноватым светом — словно это вода с растворенной в ней кровью. Негромко стучат копыта.
Заброшенная деревня. Место, где люди больше не живут.
Владение мертвых.
Туман скапливается в низинах. Сквозь прозрачную белесую пелену медленно прорастают стволы сосен.
Деревня — это правильный круг, огороженный частоколом. В центре огромный бревенчатый дом. Обычное дело для местных деревень, объясняет декурион. Марк — разведчик, поэтому знает о германцах больше, чем они сами.
Мы объезжаем дом по широкой дуге.
— Здесь мы их похоронили, — говорит кавалерист.
Ветер усиливается. Шелест листьев над головой становится тревожным. Словно предупреждает меня:
«Остановись, Гай. Ты еще можешь остановиться».
Перед моим лицом пролетает, кувыркаясь, желтый лист. Я поднимаю глаза — над общей могилой «мулов» Семнадцатого легиона, убитых здесь два месяца назад, шумят буки и ясень. Далекие сосны скрипят тоскливо. Жалуются на забвение.
Красно — желтый слой опавших листьев покрывает землю…
Скоро осень. Она уже здесь.
Я говорю:
— Центурион, вы со мной. Остальные — с декурионом. Марк? Выставьте посты и ждите приказа.
Декурион кивает. Он маленький и очень худой, и забавно смотрится на крупном испанском жеребце. Тот косит на меня лиловым глазом и дергает ушами.
Лошадям в деревне не очень нравится. Я их понимаю. Когда мы с центурионом остаемся одни, я говорю:
— Тит.
— Да, легат. — Центурион ждет. Конная поездка нелегко далась ему, лоб блестит в испарине.
Я говорю:
— Прикажи всадникам принести лопаты. Земля, похоже, затвердела.
Он медлит:
— Легат?
— Что, Тит?
Центурион смотрит на меня. Щурится.
— Хочу напомнить. В прошлый раз мы снимали с креста распятого человека…
— Верно, центурион. Так и было.
— Потом вы оживляли его.
— Да, но…
— Мне это не очень понравилось.
— Я понимаю, — говорю я медленно. Тит Волтумий — единственный, кто знает о моей фигурке. Не считая фокусника и прозрачного атланта.
— Вернее, совсем не понравилось. Скажу, чтобы не было никаких сомнений, легат. Мне — не понравилось.
Молчание. Где‑то вдалеке кричит ночная птица. Проклятая сова. Совы — это к несчастью.
— Никаких сомнений, Тит. Я понял. Что ты хочешь этим сказать?
Тит Волтумий поднимает взгляд. Ухмыляется. Вокруг глаз — насмешливые морщины. В медового цвета глазах отражается закат.
— Что я хочу сказать, легат? Я хочу сказать: откапывать мертвецов мне понравится еще меньше…
* * *
Но мы это делаем.
Мы втыкаем лопаты в землю, наши лица закрыты тряпками. Перемазавшись как последние рабы, снимаем верхний слой. Отшатываемся от запаха. Снова копаем. Наконец, вытаскиваем одно из тел. На нем еще сохранился саван. Этот мертвец выглядит более — менее целым. Он напоминает скорее не человека, а личинку гигантского жука.
— Внутрь, там нас не будет слышно, — говорю я. В мертвой, жутковатой тишине мы волоком затаскиваем тело в дом. Выходим отдышаться.
От сладковатой вони мертвечины кружится голова.
— Теперь иди, Тит, — говорю я. — Дальше я сам.
Центурион медлит.
По римским поверьям, касаться вещей и одежды мертвеца — значит, подставить себя под удар богов. Проклятье еще никто не отменял. Так что Титу нужно найти жреца и очиститься.
Мне проще. Я в богов не верю.
— Ступайте, центурион. Это приказ.
Он нехотя салютует.
Я достаю фигурку Воробья.
Металл холоден под пальцами.
«Мертвых нельзя вернуть», — вспоминаю я… и сжимаю фигурку в кулаке. До боли. Ее края врезаются в пальцы.
Но иногда — все‑таки можно.
* * *
Мертвец лежит передо мной. Он мало похож на человека — после двух месяцев, проведенных в земле. Гниль. Смрад. Белые черви. Я зажимаю нос платком, но помогает плохо.
Интересно, сможет ли он вообще говорить?
Но у меня нет выбора. Я слишком далеко зашел, чтобы отступать.
Слушайте, боги, в которых я не верю!
Слушайте, люди, которые не верят в меня!
Я, поклявшийся больше не возвращать мертвых, собираюсь нарушить свою клятву. Радуйтесь!
Я держу фигурку Воробья на ладони. Затем сжимаю пальцы с такой силой, что белеют костяшки. Больно.
Я хочу верить.
«Ты многого не знать, римлянин».
Но я узнаю.
«Вернись», мысленно приказываю я.
Вспышка. Знакомая дрожь — словно все волоски на теле разом встали дыбом…
Словно меня пронзила молния. Я моргаю. Я не знаю, с чем это сравнить…
Это чудо.
Я выдыхаю сквозь зубы. Получилось.
— Ну же, — говорю я негромко. — Ответь мне, солдат.
Долгое мгновение ничего не происходит.
Затем полусгнившие челюсти вдруг размыкаются…
— Кха, кха!
Мертвый легионер кашляет. Куски гнилой плоти вылетают изо рта, я отшатываюсь. Проклятая вонь! Едва сдерживаю дурноту. Держаться, держаться… терпеть, легат!
— Кто ты? — говорю я.
Легионер открывает мертвые глаза, моргает. Мертвая грудь поднимается. Мертвые губы шевелятся. Я нехотя склоняюсь к нему:
— Отвечай, солдат! Ну же! Кто ты?
— Я… я — я… арматура, — это больше похоже на шипение.
«Арматура» — опытный легионер. У него все получается, он знает службу, владеет дротиком, мечом и щитом, может построить лагерь на пустом месте, подвести подкоп под стену и жевать овес вперемешку с прошлогодней травой. Солдаты «арматуры» — это основа легиона.
— Сенат и народ Рима, солдат, — говорю я. — Как тебя зовут?
— К — ке… зо О — о… имий.
Кезон Опимий. Получилось.
Мертвец вернулся.
* * *
Дом построен из сосновых бревен — если бы не вонь мертвечины, я бы почувствовал запах смолы. В дальнем конце светится дверной проем. Через узкие окошки под самым потолком падает свет, пыльными лучами прорезает сумрак.