В один из вечеров пошли в казино. Он понемногу проигрывал, пока не поставил на красное и на двадцать один и выиграл. Она стояла сзади и видела его сухие, крупные и смуглые руки с длинными пальцами спокойно лежащие на зеленом сукне. Потом пили шампанское в маленьком полутемном зале, освещенном лишь светом свечей. Он предлагал ей пойти поставить, потому что ему интересно знать, какое число и цвет выберет она. Его здесь знали и не удивились тому, что заказал вторую бутылку.
- Иногда я здорово напиваюсь. Не бойся - сегодня нет. Дело в том, что нам, врачам, тоже необходимы сеансы анализа, время от времени. Но не всегда есть возможность пройти его с моими великими учителями. Алкоголь - хорошая релаксация.
Он сидел, положив руку на спинку дивана, красивая сильная кисть свисала свободно и как бы безвольно. В другой руке - широкий бокал.
- Ты всегда выбираешь защищенную позицию. Избегаешь садиться спиной к двери или к окну. Тебя много предавали?
- При мне много предавали. А меня... Я мало кому интересна, чтоб меня предавать.
- Ну все-таки.
- Возможно, но я не помню.
- Ты за эти дни загорела, твое лицо...
- Только не говорите "как персик".
- Я помню. Нет, оно - как лампа темной ночью на подоконнике чужого окна. Знаешь, иногда ночью, когда дождь, холодно, вдруг увидишь в окне лампу с красивым абажуром и, кажется, что там, за окном, протекает прекрасная жизнь. Там тепло и уютно, много хороших книг, прелестная женщина, дети...
- Почему вы...
- Подожди, я не закончил. Возможно для меня в тебе соединились все образы героинь русской литературы: Настасья Филипповна и Наташа Ростова, Татьяна Ларина и княжна Мери. Подожди! Возможно - это мечта, но допускаю, что так оно и есть. Шесть лет назад я здесь познакомился с великим писателем, извини, - не чета вашему пролетарскому. В одной его книге есть великолепная сентенция, слушай внимательно: "Если ты не можешь изменить судьбу - измени себя, чтобы ты понравился судьбе". Вот я и стараюсь изменить себя, и судьба меня отблагодарила встречей с тобой. Великая фраза. Ты тоже должна изменить себя, это совсем нетрудно, тебе нужно только вернуться к себе прежней, в этом твое спасение или... гибель. Я все-таки уже пьян, не слушай меня. Пойдем отсюда. Сейчас самые короткие ночи.
Казалось, время остановилось, пока они были в казино. Стояли все те же светлые сумерки, лишь над темной горой за Геологическим парком светились розовым перламутром легкие перистые облака. На ступеньках храма сидел человек, курил и смотрел на них с откровением тяжелым вниманием.
- Странный человек. Не чех и не немец, у нас никто не посмел бы курить в таком месте. Хочется с кем-нибудь подраться. Может, привязаться к нему?
- Ой, не надо! - она испуганно схватила его под руку. - Идемте лучше к колоннаде. Будем гулять там одни без людей.
- А я знаю, о чем ты хотела меня спросить. Я не буду отвечать на этот вопрос.
- Отчего?
- В ответе на "отчего" и есть ответ,
Когда время мое миновало,
И звезда закатилась моя,
Недостатков лишь ты не искала,
И ошибкам лишь ты не судья,
- Когда минет мое время, тебя со мною не будет. А вдруг? Не уезжай! Там тебе гибель. Там всем гибель.
Она отшатнулась от него. Он быстро прошел вперед остановился перед ней, заложив руки за спину - высокий, узкий - темный восклицательный знак на фоне кремовой стены колоннады.
- Я пьян. Иначе я не говорил бы такого. Но я знаю, что говорю. Я веду себя, как бурш. Читаю стихи... не сплю ночью и тебе не даю спать. Это твой единственный шанс, твой и твоих детей. Я не верю, что ты любишь его.
- Еще люблю.
- Его "еще", а меня "уже". Завтра я тебя передам профессору Голдшмидту. Он - хороший врач.
- Меня нельзя передать.
- Но у нас с тобой лечения больше не получится, и не только из-за меня, из-за тебя тоже. Мы запустили нашу болезнь, слишком запустили. Господи, как трудно двум несчастливым людям лечь в постель! Только не делай, пожалуйста, вид, что ты шокирована.
- Я не шокирована. Дело в другом, в том...
- Не надо! Я все знаю. Я знаю твою карту наизусть. Одиннадцатого декабря прошлого года тебе делали аборт без наркоза, аборт с осложнением эндометриозом и лечили препаратами, которые тебе абсолютно противопоказаны, - он схватился за голову, - Да что ж эта за страна такая! Зачем они тебя калечат! И почему он не жалеет тебя... два раза в год, без наркоза! У нас крестьянка, поломойка, батрачка жалеют себя больше, чем ты... Вы что? Вы там все заколдованы что ли?! Неужели это будет продолжаться...
Он раскачивался и мычал, как от зубной боли.
- Тише, тише, не надо, - она подошла к нему, встала на цыпочки, отвела его руки. Вместо загорелого, глянцевого от ухода, на нее смотрело серое лицо старика.
"Это свет. Он пепельный, и я тоже выгляжу так же".
- Тебя нельзя было не полюбить. Образец света и гармонии, образец радости и чистоты, неужели ты слепа - ведь у них лица упырей и вурдалаков!
Она взяла его за руку и как ребенка повела за собой. Широкий партер, спускающийся к Главной улице пирамидами и шарами подстриженных кустов напоминал пейзаж бредового сна. Он шел рядом покорно.
- Иди домой, - сказала она, остановившись на Главной улице . - Выпей аспирина и ложись спать.
- А ты?! - испуганно спросил он.
- А я тоже пойду к себе и лягу спать. Иди, - она чуть подтолкнула его. - Мне надо побыть одной.
Шла медленно; снова партер с шарами и пирамидами; поднялась по ступенькам; брусчатка площади была поделена тенью горы на серо-стальное, как френч Иосифа, и искрящееся бенгальским огнем розово-голубое.
Она, медленно и осторожно ступая, пересекла вспыхивающие крошечные фейерверки и ступила в тень. От дверей отеля ей махал швейцар, давая понять, что видит ее.
- У нас очень спокойное место, - сказал он, следуя за ней через вестибюль, - но жаль, что профессор не смог проводить вас. За вами шел какой-то человек. О, я абсолютно убежден в его доброжелательности, но все-таки, - он бесшумно закрыл дверь лифта.
Она сказал, что ей надо в Карлсбад на почту и что путешествие в маленьком поезде с мужественным паровозиком, бойко пробирающемся сквозь туннели и заросли - настоящее приключение.
- Мы не успеем вернуться поездом. Нужно поужинать, может быть пойти в концерт, а последний поезд уйдет через час после нашего приезда.
- Ты снова хочешь рела, рела, что?
Он опять был застегнут на все пуговицы в прямом и переносном смысле, отутюжен, набриалинен и, лишь услышав "ты", вскинул на нее словно обведенные тушью из-за черноты густых ресниц глаза. В их мраке вспыхнул то ли испуг, то ли торжество. Она не успела понять, снова - взгляд мимо нее.
- Нет, не хочу. Хочу послушать музыку, это тоже хорошая релаксация, если только не Брамс. Брамс отнимает энергию.
- С этих пор, слушая Брамса, я буду думать только об этом.
"Ты" вырвалось случайно, и теперь она не знала, как вернуться к прежнему обращению "на вы", чтобы не вышло суеты.
Они пили кофе в холле гостиницы. Когда она взялась за кофейник, он сказал "минуту", щелкнул пальцами, официант подскочил тотчас, он попросил кипятка и разбавил ее кофе.
- Но это какая-то бурда, - неожиданно капризно сказала она.
- От этого еще никто не умирал. Главное запах. Чувствуешь, какой чудесный запах.
Она взяла его чашку, вдохнула:
- Здесь, конечно, чудесный, а вот этот, - протянула свою, - просто бурда.
- Чтоб в дальнейшем не прибегать к ухищрениям, грозящим сделать из тебя что-то несуразное вроде дикой африканки, объясняющейся жестами, обращайся ко мне - доктор или герр Менцель.
- К сожалению, мне знакомо раздражение такого рода.
- Мужского я надеюсь.
- Именно. Оно есть следствие ре-ла-кса-ции.
- Ничего подобного! Просто мне неприятно видеть тебя неестественной. Твоя суть - не подделка и фальшь, а - природа, истинность. Ты допила бурду?
В окошке "poste restante" ей вручили сразу три письма в одни руки. Письма были посланы из Берлина и на конвертах - почерк Павлуши, но она знала, что письма - от Иосифа.
Эрих ждал ее на улице, и она не стала читать, потому что его письма могли оказаться бомбами и разнести ее: она хорошо умела читать их, даже между строк.
- Ты, наверное, хочешь посидеть в парке одна? Пожалуйста. Я пока пойду посмотрю афишу.
- Посмотрим вместе. Я уверена, что сегодня Брамс.
В программе стояла Первая симфония Брамса. Они одновременно рассмеялись.
- Можно были не тащиться к этой тумбе, если б я помнил, то имею дело с цыганкой.
- И все-таки мы пойдем, хорошо? Погуляем в парке и пойдем, пусть у меня поубавиться энергия, я хочу попробовать как это.
Он продолжал улыбаться, но смотрел пристально, изучающе. Да она и сама чувствовала себя особенно: в маленькой сумочке лежали три письма, могущие сделать ее или счастливой или бесконечно несчастной. И будто перед переменной погоды зашевелилась боль в висках. Она испугалась: он может управлять своими непрочитанными письмами его даже здесь.
- У меня начинается мигрень. Я приму кофеин.
- Пожалуйста, только не это. Я сниму номер в гостинице, ты отдохнешь, это горная дорога утомила тебя, правда?
- Нет, это не горная дорога, и я сегодня хорошо спала. Твои порошки чудо, но сейчас она подступает, я не хочу ей подчиняться и ехать назад в отель. И здесь не хочу в гостиницу.
- Почему?
- Мне стыдно.
- Тебя здесь никто не знает, а моя репутация непоколебима, что бы я ни вытворял. Хорошо, я окажу тебе помощь в полевых условиях или вернемся к машине? Он взял ее за плечи, повернул к себе. "На дне этих глаз всегда мрак, как в том провале на болоте".
- В полевых это как?
- Найдем сейчас глухое место, вон, например, ту скамейку. Иди, здесь по газону можно.
- Разве я не говорил, чтобы ты не затягивала так волосы? Нет? Вот теперь говорю. Куда девать эти шпильки? Нет, в руках их держать не надо. Положи в сумочку. Не хочешь? Хорошо, я положу их в карман. Положи сумочку на колени, что ты в нее вцепилась, руки свободно, еще свободней, глаза закрыты.
Его пальцы, скользили по лбу, вискам и векам, сначала почти неощутимо и от этого лицо замерзло, потом она окунула его в теплую воду, все глубже, глубже, вместе с волосами, но дышать в воде было легко. Иосиф стоял на берегу и просил ее вылезти из-под воды. "Ты же знаешь, я не умею плавать". Она видела его очень хорошо сквозь зеленую толщу и знала, что и он видит ее, и ей было очень весело и хорошо. "Значит, это Сочи, когда я выйду из воды он поцелует меня, в Нальчике он тоже много целовал меня и как-то совсем особенно - на прощанье, на перроне". Но тут она увидела, что море над ней медленно покрывается прозрачным льдом, и ей не выбраться. Ужас охватил ее, из последних сил она вынырнула, уцепилась за наползающую кромку и выползла. Руки были в крови, как тогда, в марте.
И как тогда, кругом - ни души.
Она возвращалась вечером из общежития Академии на Воронцовом поле. Чертили курсовой проект, она задержалась, решила сократить путь к трамваю, побежала прямиком, с высокого холма, упала, разбила лицо. В трамвае на нее смотрели с ужасом, а невозмутимые стражи Троицких ворот - качнулись как деревья от порыва ветра.
Дома была мамаша, Иосиф еще не пришел. Она тихонько пробралась на кухню, умылась. Положила на переносицу мокрую салфетку, и запрокинула голову.
Дети о чем-то просили мамашу, но она была занята разговором с кухаркой. Вася настаивал.
- Ходют по хатам, все переписывают и забирают, - рассказывала тихо кухарка.
- Ну бабушка! - ныл Вася.
- Да отстань ты! Душа болит, а ты пристал.
- Покажи, где болит? - живо поинтересовался Вася.
- Вот, когда у тебя заболит, узнаешь где.
- А почему болит? - это Светлана, добрая девочка.
Надежда спросила мать, почему у нее болит душа, когда та вошла в кухню.
- Из-за крестьянства и еще потому, что запретили "Дни Турбиных", Иосиф так любит этот спектакль. Что у тебя с лицом?
За ужином мамаша поинтересовалась у Иосифа, как это могло произойти, чтобы его любимый спектакль был запрещен.
- Своего Авеля спрашивайте, это его епархия.
- Но тебе же нравится пьеса. Оставь ее. Пьесы быстрее доходят, ведь рабочему классу некогда читать,-заметила она.
- Да мне нравятся произведения, которые помогают лучше понять, почувствовать человеческую натуру, но хохлы протестуют. Надо считаться. Давайте споем Ольга Евгеньевна. И они очень слаженно: Иосиф тенорком, мамаша - контральто, запели "Стонет сизый голубочек". Они пели так душераздирающе жалобно, что в детской заплакала Светлана. Но они продолжали петь уже на коленях, отбивая поклоны.