— Я больше не могу выносить это, — сказал Ван Ритен. — Пойдемте посмотрим.
Ван Ритен захватил с собой электрический фонарь. Он нашел его ощупью рядом с постелью, включил и поднялся, приглашая меня следовать за ним. Когда мы вышли из хижины, Ван Ритен остановил меня жестом. Инстинктивно он погасил фонарь, как будто его свет мешал слушать.
Мы находились бы в полной темноте, если бы не слабый свет углей на догоравших кострах носильщиков. Бледный свет звезд еле просачивался через ветки деревьев. Плеск воды в реке был очень тихим. Голоса из хижины были слышны хорошо. Оба голоса продолжали говорить одновременно. Вдруг тонкий голос превратился в резкий свист, острый, как лезвие бритвы. Этот свист звучал одновременно с голосом Стоуна.
— О господи! — воскликнул Ван Ритен. Он снова включил фонарь.
Мы нашли Этчема глубоко спящим. Нервное напряжение последних дней, трудный, длительный переход истощили силы этого человека. Теперь, когда он мог как бы переложить свой груз на плечи Ван Ритена, он погрузился в сон. Этчем не проснулся, когда свет фонаря попал ему в лицо.
Свист прервался, и вновь заговорили вместе два голоса. Они раздавались с постели, на которой лежал Стоун, и луч фонаря показал, что лежит он в той же позе и в том же состоянии, в каком мы его оставили. Исключением были руки, закинутые за голову, да еще с груди были сорваны бинты.
Нарыв на правой стороне груди созрел и лопнул. Мы это видели отчетливо, потому что Ван Ритен направил луч фонаря на это место. Из нароста на теле высовывалась черная головка, похожая на те, что нам дал Этчем. Цвет ее был таким черным, каким только может быть цвет кожи самого черного африканского негра. Сверкая белками, эта головка ворочала своими маленькими, злыми глазками и оскаливала зубы, очень мелкие зубки между толстых губ, подчеркнуто негритянских даже на таком миниатюрном лице. На крошечном черепе было что-то вроде войлокоподобных волос. Головка поворачивалась то в одну, то в другую сторону, не переставая выкрикивать слова своим странным пронзительным фальцетом. Стоун отрывисто отвечал на причитания этой головки.
Ван Ритен отошел от Стоуна и разбудил. Этчема. Когда тот увидел происходящее, то не обмолвился ни единым словом.
— Вы ведь видели, как он вскрыл два нарыва?
Этчем утвердительно кивнул.
— При этом было много крови?
— Очень мало.
— Держите его руки, — сказал Ван Ритен Этчему.
Он взял со столика бритву и передал мне фонарь. Стоун не замечал света и нашего присутствия. Но черная головка выкрикивала пронзительные слова, явно обращаясь к нам.
Рука Ван Ритена, уверенно держа бритву, срезала легко эту голову. К нашему удивлению, крови почти не было, и Ван Ритен забинтовал рану, словно это была простая царапина.
Как только была срезана головка, в этот же миг Стоун перестал говорить. Ван Ритен взял у меня фонарь. Взяв другой рукой ружье, он несколько раз ударил его прикладом по черной головке, брошенной на пол возле постели.
Мы вернулись к себе в хижину и снова легли. По-моему, я почти не спал уже до утра.
VI
На следующий день около полудня мы снова услышали голоса из хижины Стоуна. Мы вошли и обнаружили, что изнуренный Этчем спит. Теперь лопнул нарыв на левой стороне груди, и появилась еще одна визгливая черная головка. Этчем проснулся, и мы втроем наблюдали происходящее. Стоун выкрикивал хриплые слова в ответ на мяуканье головки.
Ван Ритен подошел к Стоуну, взял бритву и встал на колени около постели. Отвратительная головка засмеялась скрежещущим, свистящим смехом.
И вдруг Стоун начал говорить по-английски.
— Кто вы такой? Почему взяли мою бритву?
Ван Ритен смотрел ему в глаза, поднимаясь с колен. Глаза Стоуна смотрели теперь осмысленно. Взгляд Стоуна беспорядочно осмотрел все вокруг.
— Это конец, — сказал сам себе Стоун. — Это конец. Если я могу принять еще Этчема за живого человека, то уж Сингльтон… Сингльтон! Призрак, пришедший из детства ко мне в мой смертный час. И этот странный призрак с черной бородой и держащий в руке мою бритву!..
— Стоун, я вовсе не призрак, — с усилием сказал я. — Я живой человек. Мы живые люди. Мы пришли помочь вам. Этот человек, это Ван Ритен.
— Ван Ритен! — воскликнул Стоун. — Я передам свое дело в такие надежные руки, какая удача!
Ван Ритен подошел ближе.
— Держитесь спокойно, старина, — сказал он успокаивающим голосом. — Сейчас будет больно, но это один лишь миг.
— Ох, я уже сколько раз это испытывал, — отчетливо сказал Стоун. — Оставьте меня в покое, дайте мне умереть так, как мне выпало. Эта многоглавая гидра здесь ни при чем. Вы можете бесконечно срезать ее головы, но вы не сможете ни снять, ни срезать проклятие. Не надо больше кромсать мое тело. Что запечатлено в костях, то не выйдет наружу. Обещайте не резать больше.
В голосе Стоуна появились жесткие ноты приказания. Так звучали его слова в далеком прошлом, во времена молодости. Этот тон убедил Ван Ритена, как и раньше убеждал любого.
— Я вам обещаю.
Едва только Ван Ритен сказал это, как снова взгляд Стоуна потерял осмысленность и затянулся туманом.
И тогда мы все трое сели рядом со Стоуном и стали наблюдать. Безобразная головка вышла целиком, за нею стали вылезать наружу маленькие ручки, словно вырезанные умелым резчиком из черного дерева. Очень миниатюрная копия настоящих рук: точеные пальчики, крошечные ноготки, на которых не были забыты и светлые луночки. Розовые ладони были отвратительно правдоподобны. Ручки жестикулировали, и пальчики правой потянулись к белокурой бороде Стоуна, чтобы потянуть за нее.
— Я не могу вынести это зрелище, — воскликнул Ван Ритен, снова беря бритву.
В тот же миг глаза Стоуна открылись, и в них были осмысленный и жесткий взгляд.
— Ван Ритен не хочет сдержать свое слово? — сказал он медленно. — Я так не думал о нем.
— Но мы же должны помочь вам, — тихо сказал Ван Ритен.
— Я уже прошел через стадию мучений, и теперь уже мне не нужна помощь. Пришел мой час. Это проклятие не было наложено на меня, оно порождено мною. Это ужасное, что происходит на ваших глазах, оно порождается мною, даже когда я расстаюсь с жизнью.
Глаза Стоуна закрылись, а мы беспомощно стояли возле его постели. Черное крошечное чудовище продолжало пронзительно лепетать.
Через некоторое время Стоун спросил:
— Ты говоришь на разных языках?
И крошечное существо ответило по-английски:
— Да, на разных языках. На всех, которые ты знаешь.
Из крошечного рта, высунулся кончик крошечного языка и облизнул губы. Головка покачивалась из стороны в сторону.
Мы смотрели, как ходят ребрышки под черной кожей груди — крошечное существо дышало.
— Скажи, она простила меня? — хрипло спросил Стоун.
— Пока мох не сойдет со стволов вечных кипарисов, пока звезды не перестанут блестеть над озером Поншартрена, она не простит тебя.
Стоун сделал жест отчаяния и повернулся набок. Спустя мгновение он умер.
Когда Сингльтон закончил рассказ, в комнате несколько минут было молчание. Даже было слышно, как мы дышали. Естественно, что молчание нарушил Твомбли:
— Я думаю, — сказал он, — что вы извлекли этого крошечного человечка, заспиртовали его в банке и увезли с собой?
Сингльтон повернулся в его сторону и сухо сказал:
— Мы похоронили Стоуна таким, каким он был в момент смерти.
— Однако, — не унимался Твомбли, — в эту историю трудно поверить.
Сингльтон ответил еще более сухо:
— Я и не предполагал, что вы поверите. Я ведь с того и начал, что теперь я сам не могу поверить в реальность того, что когда-то видел своими глазами.
А. М. Барейдж
Среди восковых фигур
Последние посетители «Музея восковых фигур Марримера» покидали его, выходя на улицу через стеклянную дверь. Сторожа поторапливали замешкавшихся, собираясь запирать заведение.
В это время директор музея мирно беседовал у себя в кабинете с Рэймондом Хьюсоном. В сравнении со своим собеседником директор выгодно отличался своей внешностью. Он был еще довольно молод, его густые светлые волосы были аккуратно подстрижены, одет он был в дорогой элегантный костюм. Хьюсон, невысокий, лысеющий, хилого сложения мужчина тоже был одет в костюм модного покроя, с той однако разницей, что моден он был несколько лет назад, а теперь проявлял признаки обветшания, свидетельствующие о том, что дела у его хозяина не процветали. Правда, Хьюсон говорил уверенным тоном, но в этой уверенности можно было почувствовать какую-то принужденность, настороженность человека, постоянно ожидающего нападения, грубого отказа.
— Ваша просьба, сэр Хьюсон, — сказал, приятно улыбаясь, директор, — или, скажем лучше, ваше предложение содержит некоторую заманчивость. Я бы не сказал, что ваше предложение неожиданно, нет, мы каждую неделю получаем два-три подобных предложения. Мы всегда отказываем, зачем нам связываться с этими молодыми идиотами, которые заключают между собой пари, проверяя свою отвагу. А вдруг что-нибудь? Зачем нам это нужно? Никакой выгоды, одни неприятности. Мы им постоянно отказываем… Ночь в «Логове убийц». Это их притягивает. Нет, мы не идем на такой риск. Вот с вами, сэр Хьюсон, дело другое. Профессиональный журналист. Простите, где вы сейчас работаете?
— В настоящее время я, так сказать, свободный художник. Я не связан ни с одной газетой, но я предлагаю свои репортажи. У меня покупают.
— Ну что ж, — усмехнулся директор, — я полагаю, что журналисты — народ находчивый и отважный. Риск, конечно, и в этом случае сохраняется, но есть и выгода. Статья опытного журналиста — это реклама, это хорошая реклама для моего музея.
— Совершенно верно! И я уверен, что мы с вами столкуемся.
— О! — засмеялся директор, — я чувствую, что у вас уже разыгрывается аппетит. Вы рассчитываете на повышенный гонорар, не так ли? Говорят, что в музее мадам Тюссо было предложение желающим провести ночь в «Комнате ужасов». Приз — сто фунтов стерлингов. Вы не ожидаете такого от нас? — директор хитро взглянул на Хьюсона. — Кстати, где вы рассчитываете пристроить свою статью?
— В любой газете! Например, в «Утренних новостях» у меня ее с руками оторвут. Еще бы, такой сенсационный материал: «Ночь с убийцами Мортимера».
Директор задумчиво потрогал подбородок.
— В каком стиле вы намерены подать все это?
— Это будет написано жестко, сурово, как и подобает такому жуткому материалу. Однако будет и доля изящного юмора. Такая, понимаете, тонкая приправа.
— Очень хорошо, сэр Хьюсон, я согласен, — директор протянул руку журналисту. — Надеюсь, вашу статью возьмут в «Утренних новостях», а с нашей стороны вас ожидает билет в пять фунтов стерлингов.
Директор пожал руку Хьюсону, помолчал немного и уже другим, серьезным и деловым тоном сказал:
— Должен сказать, что вы идете на опасный эксперимент. Надеюсь, вы уверены в себе? Мне бы тоже хотелось верить в ваше мужество. Я сам никогда бы не решился на такое… Что интересно, я ведь отлично знаю, как мастерят эти восковые манекены, я знаю их конструкцию, видел их раздетыми и одетыми, могу спокойно разгуливать среди них днем в компании с кем-либо, но я никогда не осмелюсь провести ночь в обществе этих кукол.
— Почему? — спокойно спросил Хьюсон.
— Не знаю. В самом деле непонятно, в чем причина этого страха? В привидения я никогда не верил. Да если бы и верил, то не считал бы, что они надумают появиться в случайном месте, где собраны их восковые копии. Скорее уж они явятся на то место, где совершили свое злодейство. Я это хорошо понимаю, а в то же время провести ночь среди них, а они уставятся на тебя стеклянными глазами… Брр! Жутко!..
Хьюсон и сам хорошо знал серьезность своей затеи. При одной только мысли о том, что ожидает его в мрачной ночной тишине музея, ему становилось неприятно. Тем не менее, он постарался хладнокровно, с уверенной улыбкой посмотреть в лицо директору. На руках у Хьюсона была семья: жена и двое детей. Последний месяц ему приходилось туго: статьи шли плохо, и приходилось тратить деньги из сбережений от более удачных времен, но сбережения таяли очень быстро. Задуманное предприятие было хорошим шансом выкарабкаться из нужды. Этот шанс нельзя упустить, хоть зубами вцепись. Пять фунтов стерлингов, обещанные директором музея, плюс повышенный гонорар в «Утренних новостях», ради этого стоит потерпеть. Поэтому нужно хладнокровно со спокойной улыбкой сказать директору:
— Жизнь журналиста всегда связана с риском. Ночь среди восковых убийц — это, конечно, не дружеская пирушка в вечернем кабаке. Естественно, «Логово убийц» несколько отличается от гостиничного номера с мягкой постелью, — Хьюсон нашел в себе силы придать развязность своей улыбке. — Все же я думаю, что столкуюсь с вашими восковыми куклами.
— Скажите, вы не очень суеверны?
Тут уж Хьюсон рассмеялся от души.
— Ни капли!
— Допустим. Но ведь у любого журналиста развито воображение.
— Мой последний начальник как раз упрекал меня в недостаточности воображения, — усмехнулся Хьюсон.
Директор тоже улыбнулся.
— Ну что ж, подождите немного. Я думаю, что посетители уже разошлись. Я сейчас распоряжусь, чтобы манекены в том отделе не закрывали на эту ночь чехлами. Кроме того, я скажу ночным сторожам, что вы там останетесь до утра. После этого я сам провожу вас в «Логово убийц».
Он снял трубку, отдал свои распоряжения, после чего обратился к Хьюсону:
— К сожалению, я вам должен поставить одно условие: вы не должны курить в течение ночи. Причины для этого есть, я в них не буду вдаваться. Теперь я могу вас провести на место.
Директор повел Хьюсона по опустевшим залам музея. Они прошли несколько отделов, где рабочие надевали чехлы на восковые фигуры. Получили свои белые саваны короли и королевы Англии, генералы и государственные деятели, знаменитости прошлых времен и современности, благодетели и злодеи, словом, все, кто был достоин таким образом сохраниться в памяти потомков.
В одном из залов директор остановил сторожа и велел поставить кресло в «Логово убийц».
— Это все, что мы можем вам предложить, — повернулся он к Хьюсону. — Может быть, вам удастся заснуть на часок. — Он открыл небольшую дверь, и они стали опускаться по узенькой каменной лестнице. Было неприятное ощущение, что они спускаются в подземелье мрачной башни средневекового замка. Вдоль подвального коридора стояли кое-где экспонаты, создающие предварительное настроение. Это были приспособления для пыток инквизиции: станки, щипцы, клещи, тиски — все атрибуты этой жестокой эпохи. Коридор вел к заветному «Логову убийц».
Помещение это имело неправильную геометрическую фигуру. Потолок был сводчатый. Освещение было скупое: свет исходил от электрических лампочек в колпаках из матового стекла. Все было хорошо продумано: эта комната должна сразу настраивать посетителя на мистический, таинственный и тревожный лад. В этой комнате трудно было разговаривать громко, голоса сами собой понижались и становились испуганными. Даже воздух в этом помещении был какой-то застойный, мрачный.
Убийцы, вылепленные из воска, были расставлены на невысоких цоколях, снабженных номерами. В этой компании убийц недавние деятели злодейского промысла соседствовали со знаменитостями давних времен. На одном цоколе застыла мрачная фигура Тюртеля, — убившего некогда Вейера, он как бы вспоминал подробности своего подвига. Поодаль от него стоял презренный убийца-сноб Лефруа, убивавший знатных людей из зависти к их благородству. Хорошее впечатление производила сидящая фигура леди Томсон, сладострастно убивавшей своих любовников и окончившей жизнь на виселице. Чарльз Пис отличался тем от остальных, что был откровенным злодеем, во всем его облике зверство, злоба, жестокость являлись без малейшего намека на сокрытие этих качеств. В промежутке между фигурами мадам Диер и Патрика Магона размещались совсем недавно изготовленные экспонаты: Браун и какой-то красивый злодей, незнакомый Хьюсону. Иногда сам директор обращал внимание журналиста на какую-либо из восковых фигур.
— Вот Криппен, думаю, что вы его узнали. Ничтожество, плюгавый человечишко, не способный, как может показаться, обидеть муху. А вот вам Армстронг, он похож на честного деревенского мужика; смотрите, какое добродушное лицо, вы согласны со мной? А это старик Вакьер, его ни с кем не спутаешь, только у него одного такая густая борода, и, естественно, что…
— Простите, а кто это вот там? — спросил Хьюсон, указывая пальцем.
— Ах, этот? Я как раз о нем хотел вам рассказать. Идите сюда, рассмотрите его повнимательнее. Это наша гордость! Это единственный герой из всей компании, которому удалось избежать виселицы.