Между тем начальник экспедиции уже потчевал гостя. «Милости прошу, — говорил он, — спасибо, что приехали, дорогой Василий Константинович… порадовали вы нас…» Хлопоча возле закусок, хозяин, как бы обмолвившись, дал понять, что он не кто иной, как бывший командир первого, сформированного при советской власти, бронеавтоотряда.
Впечатления на гостя это не произвело. Причиной тому, возможно, был толстенький бычок, к которому в эту самую минуту тянулся Прокатчик. Видно было, что человек сильно проголодался с дороги.
— На свежем воздухе, — говорил Прокатчик, — да этакая закуска — ну, до чего же это здорово!.. — И тут же сердито махнул рукой куда-то в пространство. — Нет, не умеем мы отдыхать. Санатории да санатории — а там тебе сразу в зубы расписание процедур, и опять ты как на службе… А какой же это отдых с часами в руках? Правильно ли я сужу, товарищи?
— Вполне разделяю ваше мнение, — сказал профессор, приподнимая стакан молока. — Я — за лоно природы и за ее естественные дары.
— Ну, молочком питаться я не согласен, — рассмеялся Прокатчик, снова с интересом обозревая содержимое коробок, пакетов и банок. — Самое разлюбезное дело, когда на столе полно!
Марина Ивановна, похвалив аппетит гостя, наполнила его тарелку.
— Премного благодарен, — кивнул Прокатчик. — А вы, товарищ Крюков, следственно, всё лето на природе? Позавидуешь вам… Что, отпуск?
— Отпуск особого назначения, — сказал Крюков, и бас его прогремел литаврами. — По решению вышестоящих организаций.
Прокатчик закивал головой:
— Да, надо найти броневик, надо, надо. Приехал помочь вам, друзья. Смею думать, что мало кто знает броневик так, как я.
Проблеск миролюбия погас… Бывший красногвардеец вдруг почувствовал, что ломаться ему больше невмоготу. Всем своим грузным телом он облокотился о стол и, глядя в упор на гостя, сказал намеренно грубо и вызывающе:
— Фамилия-то как твоя?
Прокатчик в недоумении вскинул брови и перестал жевать.
— Я, кажется, назвал себя…
Внезапная перемена в хозяине сначала его озадачила, а потом рассмешила. «Ага, — воскликнул он, доставая самопишущую ручку, — всё ясно! — И небрежно чиркнул фамилию на клочке бумаги. — На, возьми. Ясно, ясно, тебе для продовольственного отчета. Чтобы знали, кому и сколько ты скормил добра… Дай хоть доесть в таком случае!»
Крюков с презрением посмотрел на стриженую голову, опять склонившуюся над тарелкой.
— Федоров… Федоров… — твердил он на разные лады, как бы исследуя фамилию, — Федоров… Так, говоришь, на броневике служил?
Он оттолкнулся от стола.
— Нет, приятель, по бронеотряду тебя не помню. Были у меня шоферы, были пулеметчики, — каждого знал в лицо и по фамилии. А твою личность то ли из памяти у меня вышибло, то ли уж не знаю, что и подумать. Михаил Борисович, может быть, вы… — Крюков придержал слово, чтобы оно сильнее прозвучало. — может, по архивам припомните такого вот Прокатчика?
Фокин нахмурился и не ответил.
— И сколько же времени ты служил на «Двойке»? — иронически усмехаясь, спросил Крюков.
Прокатчик с аппетитом отхлебнул чаю:
— Совсем не служил. С чего ты взял, что я служил на «Двойке»?
Марина Ивановна в недоумении повернулась к Прокатчику.
— Василий Константинович, — тоном сурового упрека сказала она. — Вы же сами мне говорили…
Прокатчик поперхнулся.
— Я? Когда? Что вы! Я говорил вам, что служил на «Двойке»? Да бог с вами, Марина Ивановна!
Крюков встал.
— Ну, вот что, гражданин хороший. — Он шагнул к Прокатчику… — Кончай морочить всем нам голову!
И указал на выход из палатки, светлевший треугольником в пологе.
Однако гость не спешил воспользоваться лазейкой; он допивал свой чай.
— Ну что же ты?
— Брось-ка ты изображать швейцара! — вдруг оборвал его Прокатчик. — Не нуждаюсь. Сам найду выход, когда понадобится.
Он достал платок и вытер губы.
— Скажи мне, бывший командир бывшего отряда, — продолжал Прокатчик, покручивая ус: — с чего это ты надуваешься от важности? Или это на свежем воздухе с тобой такая оказия? А пузырю ведь, знаешь ли, недолго наколоться, да и лопнуть… Когда ты стал командиром бронеотряда, ну-ка?
Крюков не отозвался. Он стоял и глядел поверх головы Прокатчика, всем своим видом показывал, что он шуток над собой не потерпит.
— Молчишь? — Прокатчик усмехнулся. — Отвечу за тебя. Поставили тебя на советский отряд. Так? А это значит, что было это уже в советское время, то есть не раньше октября семнадцатого года. А я побывал на «Двойке» за рулем в апреле. Так чего же ты привязался, а? — Прокатчик отодвинул от себя посуду, и загремела вся батарея банок на столе. — В списках своих меня ищет… из архивов с пылью вытряхивает… Ишь, распузырился!
— Ну, хватит! — прервал его Крюков. — Нагостился, пора и честь знать. Давай, давай, снимайся с якоря!
— Не шуми, Крюков, — сказал Прокатчик, отстраняя руки слишком разошедшегося хозяина. Он встал, и голова его уперлась в полотняную кровлю.
— Не шуми. Кричать на себя не позволю… — Черные глаза его сверкнули. И он медленно, сдерживая волнение, выговорил: — Я Ленина возил…
Все захотели узнать, как это было. Перебрались на лужайку, к речке.
Живое течение реки… Перед глазами смыкаются струи, образуя на водяной глади трепещущий хрустальный гребешок, — и то блеснет листом жести рыбина в глубине; то бултыхнется ком грунта с подмытого берега, а отхлынувшая в сторону волна на мгновение затопит жирные и круглые, как блины, листья кувшинок; то на легкой хворостинке проплывет стрекоза, — это движение реки, непрестанное, как сама жизнь, помогает думать, сосредоточиваться, вспоминать. И не потому ли бывалые люди, попадая в круг слушателей, предпочитают всякому иному месту сбора бережок реки?
Женя притащил брезент, и все с удобством на нем расположились. А Прокатчик остался стоять. Медленно прошелся вдоль края брезента.
— Под вечер третьего апреля, а по нынешнему счету шестнадцатого, — заговорил он, аккуратно, как фигуры по клеткам, расставляя слова, — привел я броневик к Финляндскому вокзалу…
Тут он пытливо посмотрел на профессора, потом на Крюкова.
— А вы-то сами, товарищи, часом, не побывали в тот день на площади?
Профессор улыбнулся, разгладил усы, прикоснулся к бородке.
— Да, — сказал он, — довелось. Удивительный, незабываемый день! Мне оказали честь рабочие нобелевского завода и приняли в свою колонну.
— Я тоже участник встречи, — сказал многозначительно Крюков. Он и теперь еще подозревал в Прокатчике самозванца.
— Э, товарищи, что вы, что вы! — Прокатчик замахал руками. — Сами всё видели, всё знаете. Нет уж, пустите в кружок, я сам вас послушаю!
Но Крюков помешал ему сесть на брезент:
— Обожди-ка…
Взгляды их встретились. Крюков смотрел на Прокатчика, прищурив глаз и усмехаясь.
— А ты всё-таки расскажи.
— Василий Константинович, ну, смелее! — воскликнул профессор, и в руках у него появилась маленькая, величиной с ладонь, записная книжка. — Вспомните и расскажите. Любой штрих, имеющий отношение к личности Владимира Ильича, мы обязаны уберечь от забвения. И память в этом случае — плохая кладовая. Записывать надо, всё записывать, — и на сей раз позвольте проделать это мне. Не возражаете?
— Ну, что ж, — заговорил Прокатчик… — Народу сколько было на площади, вы сами знаете. В руках и над головами у людей кумачовые плакаты: «К нам едет Ленин!», «Привет Ленину». Когда стало смеркаться, дали свет прожектора. А в толпе замигали факелы, — против синего прожекторного света получились этакие неяркие, желтовато-красноватые, теплые огоньки…
— Да, да, именно теплые, — вставил профессор, задумчиво опуская книжечку на колени. — Именно так. Как вы хорошо это почувствовали..
Прокатчик усмехнулся.
— Почувствуешь! — Взгляд его стал колючим. — Война да война за господские капиталы… Извелся солдат, зачерствела солдатская душа.
Но до чего же, как вспомнишь, отрадно стало от этих огоньков и от говора людского — степенного, чистого от дрянных слов, без которых в другое время наш брат, рабочий да солдат, и разговор не могли начать. Вокруг всё ясные лица; хоть и в рваненьком рабочие и работницы, а словно нет для них большего счастья, чем стоять вот тут на площади да поеживаться на апрельском ветру… И подумалось мне: «С чем же едет этот необыкновенный человек, какой такой удивительный подарок везет он народу, если так встречают его?»
— Товарищ Федоров!
Крюков задал вопрос.
— Знал ли я, что машина для Ленина? — переспросил Прокатчик. — Да понятия не имел. На другой день даже ссориться пошел с товарищами большевиками, которые мной руководили. Мол, не совестно? Хлеб-соль вместе, а как до дела, так от меня утайки! Знать, мол, не знаю больше таких товарищей! Вот до чего обиделся. Решил сдуру, что большевики мне не доверяют. О партийной тайне и вообще о партийных законах имел я тогда, прямо скажу, диковатое представление… Есть еще вопросы?
Прокатчик помолчал, вновь собираясь с мыслями.
— Как сейчас слышу, — заговорил он глуховатым голосом, в котором чувствовалось скрытое волнение: — Владимир Ильич шагает по броне у меня над головой… — Он опять помолчал, для чего-то вытер руки платком. — Сперва я увидел его на перроне… Прошумел на вокзале пришедший поезд с Белоострова — и стали скапливаться люди: одни из вокзала выходят, приезжие, другие подступают к ступенькам их встречать. И сразу как шорох в толпе: «Ленин… Ленин…» Гляжу я во все глаза и понять не могу: «Который же Ленин?» В лицо-то ведь не знаю… Но тут скрестили свои лучи прожектора, заиграла музыка и такое дружное раздалось «ура», что даже броневик мой отозвался — загудел, загрохотал броней, как стальной барабан в этом оркестре. И вижу: от перрона, подхватив на руки, матросы и рабочие несут человека — светлая бородка, усы, и сам весь светлый. Вот он, товарищ Ленин… Тут уж и я, забыв всё на свете, закричал из своего барабана «ура!»
Несут, всё ближе — и вдруг к броневику. Только почему же мимо дверцы? Я высунулся наружу. «Эй, товарищи, — кричу, — сюда, здесь вход». И показываю, куда войти. «Да опустите, — кричу, — человека, дайте ему ступить. Вот перед порогом приступка!»
Владимир Ильич смеется, отбивается от носильщиков, — не нравится, вижу, ему такое усердие, чтобы его на руках несли, а матросы подсаживают его всё выше и выше. «Да что они, — думаю, — творят такое — неужели на крышу?»
— Сдурели, — кричу, — вот же вход!
А сам — за тормоза, проверить, держат ли как следует, чтобы не качнулся броневик.
Опять выглядываю наружу. Всё-таки, вижу, подсадили Владимира Ильича на броневик. А вокруг броневика живой забор устроили: стоят плечом к плечу — и руки кверху, получились как бы перила для Владимира Ильича. Но тут Ленин что-то сказал с башни, — видать, шутку отпустил да с перцем, потому что все рассмеялись, совестливо поглядели друг на друга и забор рассыпался.
Ленин начал речь — и тут только я понял, почему он не пошел в дверцу…
Прокатчик постучал себе по лбу и рассмеялся. Он уже был во власти того особенного чувства воодушевления, которое испытывает ветеран перед жадно внимающими слушателями.
А Прокатчику внимали на этот раз уже все. И он видел это.
Он продолжал рассказ:
— Вот тут я и услышал шаги Владимира Ильича по броне над головой. Переступил он с ноги на ногу, потопал, — этак по-хозяйски проверил, ладно ли устроена трибуна. Заговорил. Голос у Владимира Ильича чистый, звонкий, слова простые, понятные. Да только не довелось мне как следует его послушать. В броневике нас, солдат и рабочих, было несколько человек. И как только Владимир Ильич взобрался наверх, — тут у нас уж одно на уме: как бы не оступился, как бы беды не случилось… А к беспокойству, — продолжал Прокатчик, — были большие основания. Первое дело — хватились мы: а какие там колпаки на башнях — вдруг покатые? Я, конечно, машину осматривал, когда принимал, но башни разглядывать мне ни к чему: мое дело — руль, двигатель, а в башнях своя команда. Да только в эту ночь так получилось, что все мы в броневике новички. Какие колпаки? — и спросить не у кого. А тут уже мерещится нам, что на крутых колпаках да еще изморозь: ведь апрель — днем-то пригревало, а к ночи пал туман. И как шагнет наверху Владимир Ильич — мы все друг за друга со страху хватаемся: поскользнулся? Нет, кажется, устоял… Главное — и предупредить-то его никак не можем, чтобы поостерегся: Владимир Ильич речь говорит!
Так мы, из-за своей несуразности, маялись, пока кто-то из нас не догадался встать в броневике да изнутри ощупать колпаки башни. «Плоские, — говорит, — колпаки, ребята, они как стол, стоять можно!» Ну, мы все обрадовались, опять стали слушать Владимира Ильича. А на дворе ночь, на броневик направлен свет прожекторов, сильный свет да косой, и, значит, под ногами у Владимира Ильича такой переплет теней, что и с плоского колпака башни оступиться ничего не стоит. И опять мы в броневике жмемся друг к другу и, в тревоге, прислушиваемся к звукам его шагов наверху.
А на площади-то что творится, на площади!.. Глянешь из брони через амбразуру — дух захватывает… От речи Ленина вскипело море людское. Лица радостные, глаза горят. Никто уже и на месте устоять не может — со всех сторон теснятся к броневику. Кулаками взмахивают — «Правильно! — кричат: — Долой грабительскую войну! Извелся народ, — а капиталисты только карманы набивают… Долой! Не наша власть в Зимнем, правильно. Ура Ленину! Да здравствует социалистическая революция!..»
Прокатчик замолчал, облизывая пересохшие губы.
— Парень, будь другом, — обратился он к Жене, — принеси напиться.
Женя услужливо вскочил:
— Что вам — воды или чаю?
Но тут распорядился Крюков:
— Чай у тебя простывший и вода в бочке — никуда, теплая. Квасу тащи, из тех моих бутылок, что в ручье холодятся. Освежиться же надо человеку!
Женя умчался.
— А ты садись, Василий Константинович, — пригласил Крюков, освобождая возле себя место на брезенте. — Отдохни покамест.
— А теперь расскажу, — сказал Прокатчик, отдохнув и опять вставая — как я вез Владимира Ильича в броневике… Кончился митинг, долго ликовал народ, приветствуя Ленина за его речь к рабочему классу, и вдруг кто-то снаружи потянул за броневую дверцу — и вижу: Ленин уже внизу! Поздоровался. «Здравствуйте, — говорит, — товарищи», — и, запрокинув голову да этак прищурившись, заглядывает в броневик, на наше солдатское устройство. А рядом с ним стоят Надежда Константиновна Крупская, товарищи Сталин, Молотов и другие товарищи, шутят, пересмеиваются насчет того, как Владимир Ильич поедет в броневике.
— А мне экипаж нравится, — весело сказал Владимир Ильич, и гляжу — он уже в броневике. Такой проворный… А я и сообразить не могу, куда же его посадить: ведь Ленин! В броневике, сами знаете, мест для пассажиров не предусмотрено. Сел Владимир Ильич рядом со мной на скамейку — я подвинулся. А кто помнит, в броневики ставили тогда для шоферов простые деревянные скамейки, да еще низкие — по сути-то, их и скамейками нельзя назвать; просто — подставка под человека, чтобы ему на голой броне не сидеть да не застудиться.
Сидит Владимир Ильич. Держит букет цветов, который преподнесли ему на площади. Сидит, неудобно ему, колени чуть не у подбородка. И тут взяла меня такая обида за нашу дурость, что я губы себе, искусал. Ведь в мастерской стояли, можно было для товарища Ленина изладить сидение как следует — и повыше, и помягче. Куда же это мои товарищи глядели — Оскар Юлка и солдат Иван, — руководители мои?
«Товарищ Ленин, — говорю, — извините, не помыслили. Ведь вам неудобно сидеть».
А Ленин: «Не беспокойтесь, товарищ. Вполне удобно».
Он улыбнулся и кивнул мне: не сомневайся, мол.
Уже после партийные товарищи мне объяснили, что если бы мы сделали для Владимира Ильича особое сиденье, то он бы рассердился и не поехал в броневике.
Дальше Прокатчик рассказал, как трогались с места. Дело оказалось не простым даже и для опытного шофера. Ночь, видать плохо, а всюду народ; чуть посторонившись, толпа опять смыкалась вокруг броневика, приветствуя Ленина.
Владимир Ильич приоткрыл дверцу и стал отвечать на приветствия.
— Осторожно, товарищ, — трогал он мою руку своей, — осторожно, прошу вас… Кругом люди.
И выжимал я конус и, кажется, все бы свои силы выжал, только бы не обижался Владимир Ильич на мою езду…
Когда явилась, наконец, возможность двинуться вперед, Прокатчик для парадности включил все три фары; обе передних и заднюю. Да… вышло невпопад. За броневиком следовала открытая машина-ландо с вооруженными матросами. Ослепленные, моряки запротестовали, и пришлось заднюю фару выключить.