Больше я ему не писала. И как-то получаю от него письмо, и он пишет, что не знает, когда сможет написать, но постарается написать поскорее. Наверно, их тогда отправили на фронт. Дня два я думала, а потом решила, что для нас обоих будет лучше, если мы просто разойдемся. Я села и написала ему обо всем, пожелала счастья и просила пожелать и мне всего хорошего.
И тут, когда он еще не успел получить мое письмо, пришло официальное извещение, что он убит в бою. Письмо мое он так и не получил. Он погиб, веря, что между нами все осталось по-прежнему. – Она замолчала, ушла в себя. Сумерки сгущались. – Понимаете, мне все кажется, что я с ним поступила нечестно. И теперь, наверно, я стараюсь как-то искупить свою вину.
Гиллиген почувствовал, что он устал, что ему все безразлично. Он взял ее руку, приложил к своей щеке. Ее ладонь повернулась, погладила его и опустилась. «Ага, за руки держатся», – злорадствовал маленький Сондерс. Она наклонилась, заглянула в глаза Гиллигену. Он сидел, неподвижный, окованный. «Обнять бы ее, – думал он, – победить ее своей любовью». Она почувствовала его состояние и как-то отодвинулась от него, хотя и осталась на месте.
– Ничего хорошего из этого не выйдет, Джо, – сказала она. – Вы же сами это знаете, правда?
– Знаю, – ответил он. – Пойдем домой.
– Простите меня, Джо, – тихо сказала она, вставая. Он вскочил, помог ей встать. Она отряхнула юбку и пошла с ним рядом. Солнце совсем зашло, они шли в фиолетовом сумраке, мягком, как парное молоко. – Если б я только могла, Он зашагал быстрее, но она взяла его за плечи, остановила. Он обернулся и, чувствуя эти крепкие бесстрастные руки, смотрел в ее лицо почти на уровне с его лицом, смотрел в тоске и отчаянии. «Ото! Целуются!» – мурлыкал маленький Роберт Сондерс и, расправив затекшее тело, пополз за ними следом, как индеец.
Потом они повернулись и пошли, скрывшись из виду. Ночь была совсем близко: только след дня, только запах дня, только его отзвук, его отсвет на деревьях.
5
Он влетел в комнату сестры. Она причесывалась и увидала его в зеркале, запыхавшегося, невероятно измазанного.
– Убирайся, скверный мальчишка! – сказала она.
Но он не дал себя сбить и выпалил все новости:
– Слушай, она влюбилась в Дональда, тот ей так и сказал, а они целовались – я сам видал!
Пальцы остановились, словно расцветая в ее волосах.
– Про кого ты?
– Про ту другую женщину, она живет у Дональда.
– И ты видел, как она поцеловала Дональда?
– Не-ет, она поцеловала того солдата, без шрама.
– Да нет же, это ей сказал тот солдат, а она промолчала. Значит, это правда, как по-твоему?
– Вот кошка! Ну, погоди же, я ей покажу!
– Правильно! – одобрил он. – Я так и сказал, когда она подсмотрела, как я голый сидел. Я-то знаю: разве ты дашь какой-то женщине отнять у тебя Дональда?
6
Эмми поставила ужин на стол. В доме было тихо, темно. Свет еще не зажигали. Она подошла к дверям кабинета. Мэгон и его отец сидели в сумерках, спокойно дожидаясь прихода темноты, медленной и беззвучной, как размеренное дыхание. Голова Дональда силуэтом выделялась на тускнеющем окне, и Эмми, увидев ее, почувствовала, как у нее сжалось сердце при воспоминании. Эта голова – над ней, на фоне неба, той ночью, давно-давно… А сейчас она смотрит на него сзади, а он даже не помнит ее.
Она вошла в комнату тихо, как сумерки, и, стоя за его креслом, посмотрела на тонкие поредевшие волосы, которые когда-то были такими буйными, такими мягкими, и притянула эту безвольную голову к своему твердому узкому бедру. Под ее рукой лицо его было совершенно спокойным, и, глядя в сумерки, на которые они когда-то смотрели вдвоем, и чувствуя горький пепел старого горя, она вдруг прижалась к этой бедной, изуродованной голове с беззвучным стоном.
Ректор тяжело заворочался в кресле.
– Это ты, Эмми?
– Ужин на столе, – сказала она негромко. Миссис Пауэрс и Гиллиген поднимались по ступенькам террасы.
7
Доктор Гэри умел вальсировать с полным стаканом воды на голове, не проливая ни капли. Он не любил более современные танцы: слишком они нервные. «Прыгают, как обезьяны – и все. Зачем стараться делать то, что животным удается во сто раз лучше? – любил говорить он. – Другое дело – вальс. Разве собака может танцевать вальс? А тем более корова!» Он был невысокий, лысоватый, очень ловкий и нравился женщинам. Такой милый, обходительный. На доктора Гэри был большой спрос – и как на врача и как на члена общества. Кроме того, он прослужил во французском госпитале весь 14-й, 15-й и 16-й годы. «Сущий ад, – говаривал он, – сплошные экскременты и красная краска».
Доктор Гэри, в сопровождении Гиллигена, семенил вниз по лестнице из комнаты Дональда, оправляя пиджачок, вытирая руки шелковым платочком. Огромная фигура ректора показалась в дверях кабинета.
– Ну как, доктор? – спросил он.
Доктор Гэри вынул замшевый кисет, свернул тоненькую папироску и положил кисет на место, за манжетку: в кармане он его не носил, слишком торчало. Он зажег спичку.
– Кто его кормит за столом? Ректор удивился, но ответил:
– Обычно Эмми подает ему еду, вернее – помогает ему, – уточнил он.
– Кладет прямо в рот?
– О нет, нет. Она просто водит его рукой. А почему вы спрашиваете?
– А кто его одевает и раздевает?
– Вот мистер Гиллиген ему помогает. Но почему…
– Приходится одевать и раздевать его, как ребенка, так? – строго опросил доктор.
– Вроде того, – подтвердил Гиллиген.
Из кабинета вышла миссис Пауэрс, доктор Гэри коротко кивнул ей. Ректор сказал:
– Но почему вы об этом спрашиваете, доктор? Доктор строго взглянул на него.
– Почему, почему! – Он повернулся к Гиллигену. – Скажите ему! – отрывисто приказал он.
Ректор посмотрел на Гиллигена. «Не говорите», – казалось, умоляли его глаза. Гиллиген опустил голову. Он стоял, тупо глядя себе под ноги, и доктор отрывисто сказал:
– Мальчик ослеп. Вот уже дня три или четыре, как он ослеп. Не понимаю, как вы могли не заметить. – Он застегнул пиджак, взял котелок. – Почему вы ничего не сказали? – спросил он Гиллигена. – Вы же знали. Впрочем, теперь все равно. Завтра я опять зайду. До свидания, сударыня. До свидания.
Миссис Пауэрс взяла ректора под руку.
– Ненавижу этого человека, – сказала она. – Гнусный сноб. Не огорчайтесь, дядя Джо. Вспомните, ведь и тот врач, из Атланты, говорил, что он может потерять зрение. Но ведь врачи не всеведущи. Кто знает, может быть, когда он поправится, выздоровеет, можно будет и зрение ему вернуть.
– Да, да, – согласился ректор, хватаясь за соломинку. – Давайте вылечим его сначала, а там будет видно.
Тяжело ступая, он пошел в кабинет. Она и Гиллиген долго смотрели друг на друга.
– Мне плакать хочется из-за него, Джо,
– Мне тоже, да слезами не поможешь, – мрачно сказал он. – Только Бога ради, хоть сегодня не пускайте сюда народ.
– Постараюсь. Но так трудно им отказывать: они ведь от чистого сердца, по доброте, по-соседски!
– Какая тут к черту доброта! Все они вроде этого сондерсовского щенка: приходят поглазеть на его шрам. Придут, крутятся около него, расспрашивают, как его ранило да не больно ли. Будто он что понимает или чувствует.
– Да. Но больше они не будут ходить, смотреть на его бедную голову. Мы их не пустим, Джо. Скажем, что ему нездоровится, что-нибудь да скажем.
Она ушла в кабинет. Ректор сидел за столом, держа перо над чистым листом бумаги, но не писал. Подперев щеку огромным кулаком, он в тяжком раздумье смотрел в стену.
Она встала позади него, потом коснулась его плеча. Он вздрогнул, как затравленный зверь, потом узнал ее.
– Этого надо было ждать, – тихо сказала она.
– Да, да, я этого ждал. И все мы ожидали, правда?
– Да, ожидали, – согласилась она.
– Бедная Сесили. Я только что думал о ней. Боюсь, что это будет удар для нее. Но, слава Богу, она действительно любит Дональда. Она так трогательно к нему относится. Вы тоже это заметили, неправда ли?
– Да, да.
– Плохо, что она такая слабенькая, не может приходить каждый день. Но она действительно очень хрупкая. Вы ведь это знаете?
– Да, да. Я уверена, что она придет как только сможет.
– Я – тоже. Слава Богу, хоть в этом ему повезло. Его сжатые руки легли на бумагу.
– О, вы пишете проповедь, а я вам мешаю. Я не знала, – извинилась она, уходя.
– Ничуть, ничуть. Не уходите. Потом допишу.
– Нет, нет, пишите. А я пойду посижу с Дональдом. Мистер Гиллиген обещал вынести его кресло на лужайку у дома – погода такая чудесная.
– Да, да. Я допишу проповедь и приду к вам.
У дверей она оглянулась. Но он не писал. Подперев щеку огромным кулаком, он в тяжком раздумье смотрел в стену.
Мэгон сидел в складном кресле. На нем были синие очки, лоб был скрыт под мягкими полями шляпы.
Он любил, чтобы ему читали вслух, хотя никто не ;шал, понимает ли он смысл слов. Может быть, ему просто нравилось слушать звук голоса. Когда к ним подошла миссис Пауэрс, они читали «Историю Рима» Гиббона, и Гиллиген чудовищно коверкал длинные иностранные слова. Он подал ей стул, и она села, слушая и не слыша, поддаваясь, как и Мэгон, успокоительной монотонности голоса. Листва над головой тихо шелестела, пятная тенью ее платье. Из недавно подстриженной травы снова пробивался клевер, над ним вились пчелы; пчелы походили на жужжащие золотые стрелки в меду, и голуби на церковном шпиле казались далекими и монотонными, как сон.
Она очнулась от шума, и Гиллиген прервал чтение. Мэгон сидел неподвижно, безнадежный, как Время, а по лужайке к ним шла старая негритянка с высоким чернокожим юношей в солдатской форме. Они шли прямо к ним, и голос старухи звенел в сонном полуденном воздухе.
– Замолчи ты, Люш, – говорила она, – не дожить мне до такого дня, когда мой крошка не захочет видеть свою старую няню, свою Каролину. Дональд, мист Дональд, дитятко мое, к тебе Калли пришла, золотой мой, няня твоя пришла!
Мелкими шажками она просеменила к самому креслу. Гиллиген встал, перехватил ее:
– Погодите, тетушка. Он спит. Не беспокойте его.
– Нет уж, сэр! Не станет он стать, когда к нему родные люди пришли! – Она подняла голос, и Дональд шевельнулся в кресле. – Ну, что я вам сказала? Гляньте, проснулся! Дональд, дитятко мое!
Гиллиген держал ее за иссохшую руку, а она рвалась, как охотничья собака на привязи.
– Слава Господу: вернул тебя к няньке к твоей старой. Услышал Христос! День и ночь я Бога молила. Услышал мою молитву Господь! – Она взглянула на Гиллигена. – Пустите меня, сэр, прошу вас!
– Пустите ее, Джо! – попросила и миссис Пауэрс, и Гиллиген выпустил старухину руку.
Она встала на колени перед Дональдом, обхватила руками его голову. Люш почтительно стоял в стороне.
– Дональд, крошка моя, погляди на меня. Узнаешь меня? Я же твоя Калли, твоя няня, я же тебя в люльке качала. Посмотри на меня. О Господи, как тебя белые люди покалечили. Ну, ничего, теперь няня не даст тебя в обиду, дитятко мое родное. Ты, Люш! – не вставая с колен, позвала она внука. – Иди сюда, поговори с мист Дональдом. Стань сюда, чтоб он тебя видел. Дональд, золотце мое, смотри, кто пришел, погляди на этого чумазого, посмотри, на нем и форма солдатская, на негоднике!
Люш сделал два шага и, ловко став навытяжку, отдал честь.
– Разрешите обратиться, лейтенант. Капрал Нельсон рад… капрал Нельсон счастлив видеть вас в добром здоровье!
– Да чего ты руками размахался? И перед кем – перед нашим Дональдом, черная ты образина! Подойди, поговори с ним вежливо, как тебя учили.
Люш сразу потерял военную выправку, и стал опять мальчишкой, знавшим Дональда до того, как весь мир сошел с ума. Он робко подошел и взял руку Мэгона в свои добрые и грубые ладони.
– Мист Дональд! – сказал он.
– Так оно лучше! – похвалила его бабка. – Мист Дональд, с тобой Люш разговаривает, мист Дональд!
– Будет, тетушка. На первый раз хватит. Приходите лучше завтра!
– Господи праведный! Что же это за время такое, когда мне белый человек указывает: хочет мой Дональд меня видеть или не хочет.
– Он болен, тетушка, – объяснила миссис Пауэрс. – Конечно, он хочет вас видеть. Когда он поправится, вы с Люшем будете ходить к нему каждый день.
– Да, мэм! Во всех семи морях воды не хватит, чтоб разлучить меня с моим крошкой. Я вернусь, дитятко, я за тобой смотреть буду!
– Да, мэм! Такого больного свет не видал. Коли я вам понадоблюсь, вы у любого цветного спросите – меня мигом найдут, мэм! – Он взял бабушку под руку: – Пойдем, бабуся! Нам пора!
– Я вернусь, Дональд, дитятко мое. Я тебя не брошу!
Ее голос замер вдали. Мэгон позвал:
– Джо!
– Что скажете, лейтенант?
– Когда я выйду?
– Откуда, лейтенант?
Но он промолчал. Гиллиген и миссис Пауэрс напряженно смотрели друг на друга. Потом он снова затоварил:
– Мне надо вернуться домой, Джо. – Он неловко поднял руку, задел очки, и они упали. Гиллиген поднял их, снова надел на него.
– Зачем вам домой, лейтенант?
Но он уже потерял нить. Потом спросил:
– Кто тут разговаривал, Джо?
Гиллиген объяснил ему, и он сидел, медленно перебирая пальцами угол пиджака (костюм ему покупал Гиллиген). Потом сказал:
– Выполняйте, Джо!
Гиллиген поднял книгу, и вскоре его голос приобрел прежнюю усыпительную монотонность. Мэгон затих в кресле. Потом Гиллиген замолчал, но Мэгон не шелохнулся, и он встал, заглянув за синие очки.
– Никак не узнать – спит он или нет, – с досадой сказал он.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Капитан Грин, сколотивший отряд добровольцев, именно за это и получил от губернатора штата звание капитана. Но капитан Грин умер. Может быть, он был хорошим офицером – вообще он мог быть каким угодно, – известно только, что он не забывал своих друзей. Два офицерских назначения были сделаны помимо него, из политических соображений, так что единственное, что он смог, – это назначить своего приятеля Мэддена старшим сержантом. И назначил.
И вот на войне очутился капитан Грин в нашивках и блестящих крагах, и там же оказался Мэдден, который старался привыкнуть называть его «сэр»; всякие Томы, Дики и Гарри, с которыми и Грин и Мэдден дома резались в карты и пили виски, тоже старались запомнить, что сейчас есть разница не только между ними и Грином с Мэдденом, но и между Мэдденом и Грином.
– Ничего, сойдет, – говорили они про Грина в лагере, еще в Америке. – Он здорово старается: пусть попривыкнет. Он только на парадах так собачится. Верно, сержант?
– Ясно, – говорил Мэдден. – Ведь полковник нас честит почем зря за плохую выправку. Неужели нельзя подтянуться?
А потом, в Бресте:
– Что он из себя строит? Генерал он, что ли? – спрашивали ребята у Мэддена.
– Ладно, ладно, хватит. Если я услышу хоть одно слово – тут же отправлю к капитану. – Сержант Мэдден тоже изменился.
На войне живешь сегодняшним днем. Вчерашний день ушел, а завтрашний может и не наступить.
– Ну, погоди, дай только попасть на передовую, – говорили они друг другу. – Мы там этого сукина сына пришьем.
– Кого? Мэддена? – в ужасе спросил кто-то. На него только посмотрели.
– Очумел ты, что ли? – сказал наконец один из них.
Но судьба, использовав в качестве орудия военное ведомство, обставила их всех. Когда сержант Мэдден пришел на доклад к своему теперешнему начальнику и бывшему другу, он застал капитана Грина в одиночестве.
– Садись, какого черта, – сказал ему Грин, – никто сюда не войдет. Знаю, что ты хочешь сказать. А меня все равно отсюда переводят: вечером получу бумаги. Погоди, – сказал он, когда Мэдден хотел его прервать. – Если я хочу остаться офицером, надо работать. Другие офицеры прошли обучение в разных там школах. А меня нигде не учили. Вот я и поступаю в эту чертову школу. Да, так их… В мои-то годы. Лучше бы я не набирал этот подлый отряд, пусть бы кто другой ими командовал. Знаешь, кем бы я сейчас хотел быть? Одним из них, из этих ребят, ругать вместе с ними кого-то сукиным сыном, как они меня ругают. Думаешь, весело?