Анатолий Афанасьев
Пролог
Черные мечущиеся тени крест-накрест перечеркивали поляну. Вокруг была глухомань, дикая тайга — почти непролазный подлесок да сосны вперемежь с лохматыми, зловещими елями, служившими, впрочем, хоть какой-то защитой от ветра. Тот визгливо-прерывисто выл в лесной чащобе и в заоблачной вышине. По истоптанному, забрызганному кровью снегу разливался рыжий свет костерка. Живых на поляне было трое. У огня, с подветренной стороны на пышном еловом стельнике разлегся в удобной позе тот, кто, судя по всему, был здесь за главного. В валенках, ватных брюках и тесноватой, явно с чужого плеча, телогрейке, он тем не менее сейчас производил впечатление барина, отчитывающего своих нерадивых холопов.
— Что ж ты, Четвертачок, другого места не нашел, чтобы тушку освежевать? Тесно, что ли, в лесу-то? Ну-ка, Моргун, присыпь снежком кровь, смотреть тошно…
— Жрать небось не тошно… — вяло огрызнулся тот, кого назвали Моргуном. Он сидел, привалясь к сосне, и глаза его были мертвы, пусты и бездонны. — Чем я тебе присыплю, у меня руки связаны!
— А ты ножками, ножками… — по-юродски подсказал Четвертачок, щурясь от жара и мастерской рукой нанизывая крупные куски мяса на обструганные под шампуры ветки. От близости огня его рыхлое бабье лицо румянилось и лоснилось.
— Бог не фраер, он все видит. Не радуйся, Четвертак, и до тебя черед дойдет, — пробурчал Моргун.
— После тебя, милай, после тебя… Меня за то Четвертачком и прозвали, что я юркий — где надо, проскочу, а где надо, подзадержусь… Верно, Могол? — И он заискивающе глянул на главаря.
— Кончай базар! Сказал, навести порядок, раз-два, взяли и навели. Развяжи ты ему руки, Четвертачок, куда °н денется! Жмурика-то хоть прибрали?
— Да вон он, что там осталось. Врт поужинаем и прикопаем в снегу. Люди до весны не найдут. А лесному зверю — подспорье. Ишь, воет неподалеку…
За спиной Могола, чтобы не портить пахану аппетит, раскинулся четвертый из этой компании, еще сегодня тащившийся следом, пытавшийся травить анекдоты. Глянув на него, Моргун, который до лагеря трудился в морге, подумал, что и в формалиновой ванне не видывал ничего страшнее. Тем временем по поляне распространился сладкий запах жареного мясца. С шутовским поклоном Четвертачок подобострастно поднес первый шампур Моголу. Тот подул на пышущий жаром шмоток, принюхался, облизнулся и вонзил зубы в сочную мякоть. Четвертачок, замерев, ждал приговора.
— Ведь какая дрянь был человечишко, а шашлык — лучше, чем в «Арагви»! — вдумчиво прожевав, произнес Могол. — Мастер ты на это дело, Четвертачок, ничего не скажешь. Да и насчет законопатить годишься. Жаль, горло промочить нечем. Ну да ладно, тут вроде недалеко заимка. Может, горчиловки нароем или чифирнем, на худой конец. Надоел пустой кипяток. Сколько мы уже в бегах, третью неделю?
От сытости он разговорился и подобрел.
— Вчера третья пошла, — поддакнул Четвертачок.
— Давай-ка присоединяйся. И Моргуна зови.
— Не буду я! — дернулся тот.
— Что, «ужин не нужен»? Жри давай, терпило! Отощаешь, на что сгодишься? А ты, Четвертачок, маргаритка моя, когда вы тут все приберете, давай ко мне под бочок. Можно бы и «бутерброд» соорудить, да Моргун сегодня не в духе. Ты ему руки свяжи и оставь у костра, пусть только попробует за огнем не уследить…
Скоро Моргун сидел у костра со связанными руками, искоса, с тошнотой, бессильной тоской следил за случкой подельников. Потом возня стихла. Февральский ветер разодрал тучи, и в темную небесную прореху вползла стылая, бесстыдная луна.
Часть 1. Дурь
Глава 1
В игорное заведение под названием «Три семерки» я вошел около девяти вечера, а через час остался без гроша. Просадил ровно пятьсот тысяч. Карта ложилась с каким-то удивительным паскудством: «фигура» шла вразнобой, а масть обязательно выпадала против трех тузов у партнера.
Озадаченный быстротой проигрыша, я переместился к автоматам и там уже без затей «слил» загашник — сто долларов, отложенных на черный день.
После этого — увы! — устроился на высоком табурете за стойкой бара, и седовласый осетин дядя Жорик налил мне в долг разгрузочные сто пятьдесят коньяку.
— Что-то редко бываешь, — заметил сочувственно.
— Дела, — ответил я. От коньяка на голодный желудок по телу прокатился ровный жар и ярко освещенная, полная людей комната некоторым образом покачнулась. Рядом, посасывая через трубочку шампанское, скучала Люська, потрепанная профессионалка из здешней обслуги. С Люськой мы были шапочно знакомы и раза два уже сговаривались при случае скоротать вечерок.
— Что, Санчик, продулся?
— Не то слово. Вылетел в трубу. У тебя нет случайно пушки в сумочке?
— Зачем тебе пушка, дорогой?
— Как зачем? Дворяне в таких случаях стреляются.
— Ты разве дворянин?
— Обижаешь, подружка.
Я взглянул на свои руки: пальцы слегка подрагивали, как лапки подыхающего на солнцепеке краба. Дурной знак. Едва за тридцатник перевалило, как нервы пошли вразнос.
— Дворяне действительно стрелялись, — мечтательно вздохнула Люська. — Но не из-за денег, дорогой. Они стрелялись, когда была задета честь. Сегодня это понятие сугубо архаическое.
До того как утвердиться в самой престижной рыночной профессии, Люська окончила филологический факультет и несколько лет корпела в библиотеках, вымучивая диссертацию на какую-то заумную лингвистическую тему. Сейчас-то она процветала, а в те годы, по ее же словам, была дурнушкой и бумажной крысой. И все же некая щемящая, трогательная нота осталась звенеть в ее душе от тех выброшенных псу под хвост лет. Пожалуй, у нее можно было стрельнуть тысчонок двести, чтобы доиграть пару конов.
— Хозяин у себя? — спросил я у бармена.
Жорик для приличия оглянулся по сторонам и молча кивнул.
Ноги сами принесли меня в кабинет, обставленный как приемная министра. Гоги Басашвили беседовал с двумя бритоголовыми нукерами, и по выражению их лиц было видно, что разговор неприятный. Увидев меня, он поднялся из-за стола и радушно провозгласил:
— Вай, какой гость! Заходи, Саша, заходи, рад тебя видеть, дружище!
Нукеров он шуганул властным мановением руки и потащил меня к трехногому столику в углу, накрытому для незатейливого пира, — спиртное в нарядных бутылках, фрукты, конфеты. Его пыл был понятен.
Уже второй месяц я возился с проектом его загородного дома. В коммерческой фирме «Факел» («Строительство особняков для элиты») ему представили меня как самого знаменитого московского архитектора, и выгодный контракт он подмахнул почти не глядя.
Однако работа почему-то у меня не клеилась. Для самого пустячного опуса все же потребен творческий импульс, этакий душевный посыл, а откуда взяться посылу?
— Закуси шоколадом, Саша, — посоветовал Гоги, — это лучше, чем лимон.
Он ни о чем не спрашивал, и в этом, как и во многом другом, проявлялось его чувство собственного достоинства.
— Гоги, — сказал я, — дай мне еще немного денег.
Он не выказал удивления:
— Конечно, дам, дружище. Но ведь ты получил аванс?
— У меня осталась неделя, верно?
— Верно.
— Уложусь тютелька в тютельку. Будешь доволен, Гоги. Васька Дерн повесится на твоих воротах.
Гоги застенчиво улыбнулся:
— Сколько тебе надо, Саша?
— Пустяк. Триста баксов. Хочу отыграться.
Басашвили поднялся и подошел к небольшому, вроде телевизора, сейфу на стальных ножках. Принес три сотенных и отдал мне.
— Ты хороший человек, Гоги!
— Мы же друзья, правильно?
— Не дай Бог быть твоим врагом, кацо.
В большом зале ширмой был отделен зеленый столик, за которым играли исключительно в «очко». Публика здесь подбиралась постоянная: два-три профессионала да залетные вроде меня. С шулерами я, естественно, не связывался, не нарывался понапрасну, но сейчас, в нетерпении сердца, готов был перемахнуться хоть с самим чертом, тем более что в этом заведении их было полно.
За столиком Веня Гусь, местный интеллигентный кидала, в одиночку доскребывал мошну тучного, средних лет мужчины азиатского обличья, по виду преуспевающего оптовика. Уселись они, видно, давно и сейчас метали по-крупному. Сытая узкоглазая рожа оптовика вспотела и побагровела, зато Веня Гусь был в своем обычном обличье: тонколикий, с длинными запястьями, рассеянно улыбающийся. Он банковал.
— Позвольте и мне картишку, — сказал я.
Гусь глянул приветливо, но толстяк недовольно засопел. Он был прав. Приличный человек не влезет посередине игры, да еще когда в банке не меньше пяти «лимонов». Полезет только такой, которому давно не сбивали пыль с ушей.
— Не терпится, что ли? — спросил оптовик.
— Бывает так, — простодушно объяснил я, — что даже лучше, когда карта сдвинется. Да вы не волнуйтесь, могу и подождать.
— Нам волноваться не из-за чего, — он открыл очередной «перебор». — Пускай те волнуются, которые куда-то спешат.
Гусь невозмутимо объявил «стук» и выдал по последней карте. Краем глаза я заметил, что у толстяка на руках бубновый туз. Он засопел еше громче.
— В банке шесть мохнатых, — напомнил Веня Гусь неизвестно кому. Он готовился к завершающему трюку, дерзкая его улыбка засияла ярче.
— На банк! — решился оптовик и протянул руку за картой. — Открой!
Гусь небрежно метнул рубашкой вверх шестерку треф. Не знаю, как прежде складывалась карточная судьба оптовика, но все страдания измученного азартом сердца читались на его лице так же ясно, как в букваре. Набрав семнадцать очков, он впал в некое подобие комы: прикрыл на секунду глаза, и капелька пота повисла на багровой щеке, точно жемчужина. Веня Гусь сделал вид, что подавил зевок, и незаметно мне подмигнул.
— Еще одну! — выдохнул оптовик.
Веня швырнул ему даму червей. Толстяк вздохнул так тяжко и с таким облегчением, как древний паровоз, дотянувший по воле опытного машиниста до ремонтного депо.
— Себе! — бросил победно.
Как обычно, мне не удалось уследить за манипуляциями Гуся. «Очко» сползло с его тонких пальцев медленно и красиво, как кожура со спелого банана.
— Ну вот, — сказал он виновато. — Опять тебе не повезло, старина. Похоже, сегодня не твой день.
Надо заметить, старина держался стойко. Спокойно пересчитал свои и Венины очки, достал из внутреннего кармана пиджака пухлый бумажник и ловко отслюнил из внушительной пачки двенадцать стодолларовых купюр.
— Зелененькими примешь? — В его сиплом голосе просквозила невнятная угроза, но Гусь не обратил на это внимания.
— Почему нет? Баксы — они и в Греции баксы. Еще конок?
— Да, — кивнул толстяк и взялся банковать. Долго, тщательно тасовал колоду и дал нам с Гусем по очереди подснять. На банк сразу положил пять сотенных.
Игра поначалу тянулась скучно. Мы пощипывали оптовика по маленькой, но карта шла ему хорошо, и минут через двадцать сумма на столе удвоилась. Еще какие-то двое молокососов подгребли сбоку и молча наблюдали за игрой. Астматическое сопение оптовика постепенно перешло в ровный, хотя и с паузами, гудеж, точно он храпел наяву. Его, конечно, нервировала наша собачья пристрелка, да и чувствовал он, что лимит везения вот-вот кончится.
— А вдарю-ка я по пятачку! — грозно объявлял Веня Гусь, словно ставил в заклад голову, и через секунду, мельком глянув на свои карты, с горестным вскриком добавлял к общей куче пять баксов.
— Нет, я, пожалуй, на столько не потяну, — вторил я. — Дай-ка, любезный друг, пару карт на три доллара.
Два раза подряд я останавливался на шестнадцати очках, потом на туза с вальтом прикупил десятку, а в следующий раз, наоборот, к двум семеркам открыл туза. По маленькой-то по маленькой, но за несколько кругов сто с лишним баксов выставил. Наконец при раздаче банкир выдал мне крестовую даму, а с ней я всегда чувствую себя уверенно, потому что она напоминает мне Настю Климову, мою старую подружку, которая как-то за один год трижды побывала замужем и от каждого мужа при разводе получила по однокомнатной квартире.
— На сто пятьдесят, — сказал я.
К даме пришли семерка, валет и шестерка — восемнадцать очков. Не плохо и не хорошо, как купание в мелкой воде. На всякий случай я задумался, брать еще карту или нет?
— Себе, — буркнул нерешительно. Оптовик открыл туза и шестерку — семнадцать.
— Ваших нет, — сказал я и забрал из банка сто пятьдесят баксов. Оптовик перемешал колоду, поднял заблестевший взгляд на юнцов, столпившихся у стола.
— Вам что, больше делать нечего, ребятки? — спросил негромко.
Ребятки захихикали.
— А ну убирайтесь отсюда!
В его осипшем голосе вдруг прорвалось столько ярости, что молодежь не решилась возражать, гуськом потянулась в глубину зала.
— Сколько там на кону? — небрежно спросил Гусь.
— Около тысячи, — ответил банкир.
— Давай по банку.
То, что произошло дальше, меня не слишком удивило. Гусь попросил две карты, банкир протянул ему одну, потом не спеша вторую и внезапно левой рукой, опустив колоду, ухватил Веню за кисть и резко ее вывернул. Проделал он это так ловко и стремительно, что я и в нем заподозрил шулера, решившего тряхнуть стариной. На столе, как в карточном фокусе, открылось очко из трех семерок и добавочный валет. Гусь продолжал улыбаться с прилипшей к губе сигаретой.
— Ну и что теперь? — спросил он нагло.
— Ничего, — ответил оптовик и слева, точно кувалдой, маханул ему по уху. Удар был сочен, как поцелуй сладострастника. Опрокинувшись вместе со стулом, Веня Гусь плавно долетел до стены, в которую и влепился башкой, как дротиком. Туда же, вопреки уже всем физическим законам, мягко спланировал бубновый валет и улегся у него на груди. Но драчун не удовлетворился содеянным. С неожиданной для тучного человека легкостью он подскочил к поверженному шулеру и начал сноровисто охаживать его пинками под ребра. Самое поразительное, что Веня Гусь при экзекуции даже не пытался увернуться, а продолжал лучезарно улыбаться. Самообладание, достойное героя. Когда озверевшего оптовика оттащили от жертвы двое местных качков, Гусь смачно выплюнул на пол кровавый сгусток и с укором произнес:
— Это не аргумент, старина!
Игра, конечно, была испорчена. Я вернулся к бару, чтобы на дорожку выпить еще глоток. Люська сидела на том же стуле и с тем же бокалом шампанского, видно, и у нее вечерок не задался. Бармен дядя Жорик, не спрашивая, подал коньяк.
— Что там за скандал? — поинтересовалась Люська.
— Веню Гуся прижучили.
— Давно пора, — сказала Люська. — Жлобина тот еще!
— Сильно побили? — спросил дядя Жорик.
— Да нет. Пару зубешек вынули. Не знаешь, кто такой — этот громила азиатский?
Жорик ритуально заглянул под стойку.
— Из самых крутых. Две тачки с охраной всегда дежурят на дворе.
— Да-а? — оживилась Люська. — Может, познакомишь?
— Нет, Люсенька, это не для тебя. Он вроде больше по мальчикам.
— Ну что за мужики пошли, — огорчилась красавица. — Никакой духовности.
Через пять минут я вышел на улицу.
Глава 2
Москва ночью — мертвая зона. Впрочем, такая же она и днем, хотя это не так заметно. Сбивают с толку потоки машин, разукрашенные иномарками, и множество бодрых, сытых, оживленных молодых людей обоего пола, которые носятся по городу как очумелые. Но сам город уже мертв. Мне больно об этом говорить, потому что я коренной москвич и все человеческое в великом городе исчахло на моих глазах.
Ночью, в полудреме, Москва всеми своими порами источает гниль и ужас. Злодейство для нее не новость. Веками кого только не мучили, не пытали и не убивали в ее закоулках, но Москва не горевала, ей всегда удавалось, встрепенувшись, стряхнуть с себя мерзость человеческих деяний, когда они достигали вопиющего предела. Сегодня впервые она не сдюжила, и нарядные пестрые гирлянды западной рекламы, навешанные на полутруп, придавали ее тихому умиранию зловещий оттенок.
Эта ночь была особенной. То ли я все же чересчур понервничал в проклятом притоне, то ли вообще как-то стух после тридцати, но ехал на своем стареньком «жигуленке» по Москве, как сквозь тоску, точно плыл по воздуху в сонном отупении и даже не был уверен, что направляюсь именно в свою одинокую холостяцкую берлогу на Профсоюзной.