— Дело — вот мой единственный критерий. Ему одному днем и ночью служу. И вас восемь лет это делать заставляю. А над какими пропастями прошли. Один девяносто четвертый с банковским «обломом» чего стоил. Сколь тогда банков, что покруче нас стояли, сорвались. А мы — по краю прошли, да еще и в весе прибавили. Запамятовали по человеческой забывчивости, о чем тогда на правлении глотку драли? А? Забегали глазенки? Где б мы сейчас были, если б я под вашим прессом надломился? Вот это и есть истинная цена хваленого коллективного разума. Один! Должен быть один, в ком есть решимость брать ответственность. Что глазками-то буровишь, чистоплюй? Неужто впрямь не видишь, что делается? Страну по кускам, как ставриду из блюда, растаскивают. И нет сейчас важнее задачи, чем к этому столу втиснуться. Неприятно, больше скажу — противно. Да только не мы, увы, правила игры устанавливаем: не удержимся в «головке», засбоим — и выкинут нас с дистанции. Капитал, капитал изо всех сил наращивать необходимо. И — на Запад, на простор стратегический вырваться! Корнями врасти! Чтоб от прихоти местных ворюг не зависеть.
— Савин же дал прогноз…
— Да что Савин? Циферки сводить дело нехитрое. Глупей себя президента держите. Иль сам не понимаю, что не может пирамида эта не рухнуть? Но когда? Год? Два? А если пять? И где ж мы через эти пять лет будем, если и впрямь попробуем чистюлями умненькими в сторонке отсидеться? Да через год нас сожрут. Тот же Онлиевский, и не подавится, падаль! Давно облизывается. Нет! Тут не местечковые нострадамусы, тут высший пилотаж требуется — чтоб по краю пройти и не сорваться.
— Что ж на правлении-то не разъяснил?
— Некому больше объяснять. Да и незачем. Всякому этапу своя форма правления соответствует. Историю-то я, похоже, получше помню. Когда наступало время государство в кулак собирать, с кого в первую голову спесь сбивать приходилось? А вы теперь в удельных князей как раз и переродились. Все с вольницей не расстанетесь. Чего хмыкаешь?
— Интонации и впрямь царские. Ты извини, конечно, но когда по нужде сидишь, в зеркало не смотришься?
— Шутим. Вот потому и пора вас всех «опустить». Нельзя слушать собственного президента и представлять его на очке.
Забелин не удержался, захохотал. Второв по-своему, неулыбчиво шутил. Но насколько шутил?
— А мозги мне как были, так и теперь нужны. Потому из правления я вас повыгоняю — давно зрело, а вот из банка мало кого отпущу. Савина, баламута, выгоню, — злопамятно припомнил он, наливаясь заново обидой. — Ишь тихарь! Сегодня же подпишу.
— Савин стратег, каких мало, — вступился, хоть и понимал, что безнадежно, Забелин. — Никто так рынок не промаркетит. Умник редкий.
— Именно что. А мне умники не нужны, я сам умник. Мне умницы требуются.
И неожиданно закончил:
— Как ты.
— Я-то теперь — давно прошедшее время. — Забелин выудил из холодильника коньяк и, хорошо зная, насколько вынужденный трезвенник Второв не переносит спиртное, намеренно медленно нацедил стаканчик.
— А то, может, глоток на прощанье? Все-таки дело свое я неплохо делал.
— Поставь бутылку, пацан! — Взъярившийся Второв резким движением сбросил со стола налитую рюмку, так что по свежим забелинским брюкам пролегла пунктирная коньячная полоса. — А дело как делал, так и будешь делать!
— А ху-ху не хо-хо? — впал в блатной сленг и Забелин. — Я тебе не холуй вроде Чугунова. Не на тебя, пахана, на идею общую пахал.
— На нее и будешь, — тихо, на контрасте, так что и возбудившийся Забелин притих, чтоб расслышать, произнес Второв. — Стратегия — это, давай так, не твоего ума дело. Тут мне решать. Но — цель! Цель, что когда-то провозгласили, — служить России. И это неизменно! Ты на правлении блестящую идею высказал. Между прочим, никто из стратегов ваших хваленых даже не отреагировал. А ведь из всего сегодняшнего бедлама это единственно ценное и было. Я об идее брать под банк высокотехнологичные институты.
— Расслышал-таки.
— Еще как. Только при других не показал. Слишком важно. Перспектива.
Он поднялся стремительно и, забыв оглаживать знаменитую свою язву, заходил меж стен. Злые языки говорили, что привычку эту он приобрел в начале восьмидесятых, когда полгода просидел под следствием по обвинению в частнопредпринимательской деятельности.
— Решили без нас все поделить, тихари. Межсобойчик затеяли: тому нефтяночку, тому связь или алюминий. А Второва побоку. Так и делите. А мы вам горловину перекроем. Хиреет, говоришь, великая оборонная наука? — притормозил он перед погрузившимся во внимательное молчание собеседником. — Мы для чего банк создавали?! Страну поднимать, финансы в промышленность впрыскивать. Да, трудно теперь. Некоторым паникерам уж и откат чудится, — неприязненно вернулся он к сегодняшнему столкновению. — Откаты эти поганые. Всем откатывай. Дооткатывались — страну откатили. Но мы-то? Если станем высокие технологии поднимать, мы что, откатываемся?
Он подозрительно оглядел Забелина и опять пустился в путь.
— Выбираем пару-тройку институтов, из тех, что «просели», но у кого настоящие, ликвидные наработки есть, и поглощаем. Во-первых, доброе дело сделаем — науку поддержим. Ты сам оттуда, должен понять. Сколь можно смотреть, как мозги за границу перетекают? Здесь служить извольте. Наоборот, уехавших обратно истекать станем. А под это — все ноу-хау у нас! Помнишь, как ты кредиты возвращал? Не надо все подряд арестовывать. Важно ключевую горловину найти — и перекрыть. Опломбировать сливной краник! Вот тогда-то и приползут на брюхе! Они себя уж за чемпионов держат! А мы их апперкотом, откуда и не ждали. А чтобы раньше времени никто, кроме нас, не догадался, вот тебе для всех прикрытие — скупаем новые площадки. Банк-то растет. А там что ни институт, то пятнадцать — двадцать тысяч квадратов. А если даже явно вылезет, что не для банка, то на перепродажу. Нормальная спекуляция, любой заглотит. Нет! Великая во всех отношениях цель. С этим хоть согласен?
— Мое-то согласие зачем?
Второв запнулся от непонятного ему вопроса:
— То есть как?.. Ты ж этим и займешься, — и тут же, вдохновленный, не дав Забелину возразить, принялся ставить задачу: — Работать, чтоб не выпятить банк, станешь на своих рисках. Идея моя здесь такая: ты, само собой, остаешься в банке. Но внешне — для всех — мы разбежались. Из правления тебя выведу. Главное — не хочу, чтоб истинную, стратегическую цель заподозрили. Для всех ты идешь с понижением: садишься на спекулятивные поглощения. Второсортное направленьице. Особнячок этот за тобой оставлю. Во всем остальном ты сам по себе. Меня без нужды не донимай. Если что — через Чугунова.
Заметил движение Забелина, опередил:
— Знаю, не любишь. Все вы его за верность мне не любите. Вам бы кто попокладистей. Но — надежен. Насчет института — думаю, начать стоит с твоего бывшего — «Техинформа».
— Мельгунов?!
— А что смущает? По моим сведениям, там поразительные компьютерные технологии на подходе. Заодно и альма-матер бывшую из ямы вытащишь.
— Откуда знаешь, что в яме?
— А у кого теперь иное? Всю науку в яму загнали. Жлобье. Все на дешевку нахапать норовят. — Проигранные аукционы и конкурсы заусеницей цепляли его самолюбие.
— Объект серьезный. Без солидной финансовой подпитки не поглотить.
— Деньги будут. Возьмешь на пять лет восьмимиллионную кредитную линию на одну из фирм, что под твои зачетные схемы создавали.
— В долларах?!
— Можешь в тугриках. Отдашь контрольным пакетом акций. Сэкономишь лимит — считай, твоя премия…
— Шибко рискуете, гражданин начальник.
И было чему удивиться — прижимистость Второва, перерождающаяся в последние годы в скаредность, была хорошо известна.
— Ничем особенно не рискую. Не чужому даю.
И в какой уж раз подивился Забелин — за внешней невнимательностью ко всему, что не касалось напрямую банка, а значит, и не было для него интересно, за усиливающимся в последние годы равнодушием, сродни равнодушию старика, экономящему эмоции, оставался Второв непревзойденным, стихийным психологом, интуитивно чувствующим сердцевину каждого и умеющим при необходимости к пользе своей это знание использовать.
Вот понимал же Забелин, что приготовлена реплика заранее, всхолена, приперчена слегка в разговоре и, лишенная гарнира, подана в нужную минуту. Но купился. Даже скривился в показной насмешливости, чтоб скрыть удовольствие. Однако уже понимал: не откажется.
Потому что в жесте этом проступило главное — Второв, превыше всего ставящий надежность, избегавший, как сам выражался, «бланковых рисков», предлагая сейчас за здорово живешь, на слово восемь миллионов долларов, признавал тем самым высокую его, Забелина, ценность.
— А что свой — после сегодняшнего уверен?
— Иначе б не пришел. Так договорились?
— В таком варианте — договорились.
— Ну и отлично. Да, я тебе человечка одного подошлю по ценным бумагам. Тихая такая золотиночка. Но среди фондовиков — тигра. Ну а насчет технологии дела — не тебя учить. Тут ты профессор.
Еще не договорив, сам понял, что получилась двусмысленность, а потому слово «профессор» произнес с иронией.
Но и Забелин не спустил:
— Профессора у тебя теперь другие.
— Не цепляйся к начальству. Людей человек пять возьми, больше не бери — банк оголишь. Кадры Баландину понадобятся. Думаю посадить его на кредиты. Хватит водку с губернаторами жрать. Пора живым делом заняться. А человек он банку преданный. Как полагаешь?
Что-то Забелина от этих сегодняшних второвских виражей начало потряхивать.
— Думаю то же, что и перед этим: ты банк создал, это правда. Ты его, если не одумаешься, и развалишь.
— Это с чего бы такое пророчество?
— Пророчество нехитрое. Талантов в свой ровень пугаться начал. Потому и холуев вкруг себя развел немерено.
«Петровские» усики Второва принялись подергиваться в преддверии нарождающейся, но сдерживаемой еще вспышки гнева. Вспышки эти, предупреждаемые характерным подергиванием, проявились, по наблюдению Забелина, после того, как кто-то впервые в льстивом запале сравнил их с усами молодого Петра. И, как подчеркнула по-женски наблюдательная Леночка Звонарева, давно превратились в метод психологического давления: когда Второв желал удержать собеседника от нежелательного, тупикового для него решения, он принимался подергивать губой.
Впрочем, отделить здесь игру от неподдельной реакции было теперь невозможно — в последний раз, будучи на вилле у Папы, Забелин нашел там полную видеотеку фильмов о Петре — президент пропитывался то ли образом, то ли сутью.
— Все-таки хорошо, что я тебя из правления вышиб. — Второв поднялся. — Теперь увидимся не скоро. Так что желаю. И помни — успех в скрытности. Об истинной цели лишь мы двое знаем. Чтоб никакие Онлиевские даже не принюхались. Чуть пронюхают выгоду — всей сворой кинутся. И какие там после них технологии? Выжженных площадей и то не останется.
Он шагнул к двери.
— Да, приказ о твоем понижении я уже подписал. Само собой, за дискредитацию, — как о чем-то разумеющемся припомнил он.
— Само собой, — поразился Забелин.
— Ну, я ж главного фрондера не могу подобру отпустить. Кадры не поймут. Да и другим чтоб неповадно. Потом, вижу, несмотря на мое указание, охранника ты себе так и не взял. За это тебе отдельно влеплю.
— А вот за это как раз и не влепишь — охрана мне с сегодняшнего дня не положена.
— Ах да. — Второв расстроился: то ли оттого, что Забелин больше не член правления, то ли от невозможности объявить дополнительное взыскание.
Он распахнул дверь в заполненный приехавшими с ним людьми предбанник, и лавина голосов, составленная из громкого, раздраженного голоса Второва и вкрапливающихся глухих, зализанных звуков, выкатилась на улицу.
И сразу по-особенному тревожно сделалось в особнячке. Забелин сквозь приоткрытую дверь с интересом смотрел, как тихонько вытекали из приемной бурлившие перед тем сотрудники.
Зашел угрюмый Дерясин:
— Кредитный комитет проводить будете?
— Сами проведите.
— Указания?
Забелин припомнил теснящего его в угол горячащегося Баландина.
— Как наметили, так и решайте.
— Угу. Похоже, уходите все-таки.
— Как раз нет. На другое дело становлюсь. Недвижимость скупать буду. Человек пять могу с собой. Поговори с ребятами. Хотя, возможно, таких условий, как в кредитовании, предложить не смогу. Тебя, увы, не приглашаю — еще неделю назад представление о твоем повышении послал.
Дерясин глянул недоуменно и, не оборачиваясь, вышел.
Дверь едва закрылась за ушедшим, как впорхнула секретарша. Огромные и вздернутые, словно крылья бабочки-махаона, ресницы ее — результат многочасовых косметических усилий — обиженно подрагивали.
— Тихо как стало, — заметил Забелин.
— Попрятались со страха. Прознали, что Второв вас выгоняет. Вы из них людей сделали. А они — как тараканы.
— Стоит ли так категорично, Яночка? У людей семьи. Это мы с тобой — снялись да полетели. Ты — по молодости. А я — старый летун.
— Тоже мне старый, — поощрительно хмыкнула Яна. Подражая кому-то, провела язычком по пухлым губам. — У меня билет лишний — на «Виртуозов Москвы». Может?..
— Классика? Уволь, солнышко! Я ее с детства боюсь, еще с тех пор, когда меня на пианино учить пытались.
Это был не первый случай, когда у Яны случайно оказывались лишние билетики, и находить аргументы для отказов становилось затруднительно.
— А правда, что вы меня в филиал переводите?
Вот и истинная причина сегодняшнего демарша.
— Ну ты ж взрослая, понимать должна. Все-таки на третьем курсе экономфака, пора расти над собой. Хватит в секретаршах отсиживаться. И мама твоя просила.
— Ее-то какое дело?
— Вообще-то она тебя сюда все-таки…
— Да идите вы все! — зло вскрикнула девочка. — Делайте что хотите!
И она вышла, естественно, со значением хлопнув дверью. Еще одна абсолютно ненужная проблема.
Какой поразительный день. Семь лет назад, после того как Мельгунов выгнал его из института, он пришел в банк. А за полгода до того взметнулась над страной кувалда ГКЧП и в какой уж раз брызнули по всему миру мозги. Среди эмигрировавших был и Максим Флоровский — лучший его друг, светлейшая голова и первый институтский хохмач.
И вот, похоже, очередной круг замкнулся: только что он получил задание скупить институт для банка, и в тот же день после восьмилетнего молчания из шереметьевского небытия возник Максим Юрьевич Флоровский.
Глава 2
Учитель
— Ждут, — принимая куртку, интимно сообщил швейцар, обозначив картинный жест в сторону подвала, где, собственно, и размещался известный в Москве пивной ресторан. На стенах вдоль ведущей вниз лестницы были развешаны репродукции фламандских натюрмортов с изображением дичи — все из той же необъятной коллекции незабвенного Владыкова: Забелин в свое время ввел среди должников продразверстку — по купленной картине на каждый недоплаченный процент.
Внизу его встречали. От стойки у входа шагнула метрдотель — особых статей женщина.
— Гость за вашим столиком, Алексей Павлович, — с услужливым достоинством произнесла она, то ли вместо приветствия, то ли чтоб лишний раз убедиться, что саму ее перед тем не обманули.
Забелин и сам увидел сидящего в дальней кабинке мужчину с меню в небрежно откинутой руке. Вопреки заранее принятому решению быть вальяжно-неспешным, Забелин быстро пошел через зал, на ходу растекаясь в глупейшей улыбке.
Мужчина за столиком то ли услышал, то ли почувствовал этот устремленный к нему порыв. Без видимой причины резко обернулся и взлетел над диваном, сбросив меню на руки склонившемуся перед ним официанту.
— Алеха! — И Макс Флоровский, игнорируя наступившую в ресторане испуганную тишину, рванулся навстречу по проходу так, что джемпер надулся на его спине парусом, направляющим движение. — Алешенький!
Они встретились, обхватившись руками, помедлили, всматриваясь друг в друга, и обнялись.
— Я ж тебя, черта, подумать страшно, дай бог, лет семь не видел. — И ничуть не стесняясь, что стоят они посреди прохода, на виду у заинтригованных клиентов и насторожившегося персонала, Максим заново сжал приятеля.