Когда я возвращаюсь, она все еще расспрашивает Мартина. Он чуть не плачет. Скрестил ноги под столом, один замшевый ботиночек поверх другого. Кем ты станешь, когда вырастешь? Какая у тебя любимая игрушка? Нравится ли тебе мишка, которого подарила бабушка? Он кивает, не поднимая глаз.
Я помогаю ей перебраться в кресло. Мартин садится на диван, поближе ко мне, как можно ближе. Он получил свой шоколадный мусс из холодильника. Помогаю ему снять со стаканчика фольгу. Нашел ложку в кухонном ящике, помыл и вытер о кофту. Мама очень глубоко вдыхает кислород, три раза. Вынимает шланги из ноздрей и закуривает свою красную «Сесил». Она их курит, сколько я ее помню. Если нельзя покурить, жизнь теряет смысл. И стопочку с кофе. Если всего этого не будет, можно ложиться и умирать. У мамы начинается приступ кашля. Длительный и сильный. Мартин смотрит на нее, не зная, чего ждать. Я бы постучал ей по спине, но боюсь, что рука провалится насквозь. Она выпрямляется, я даю ей кислород. Сделав пару мощных вдохов, она снова задышала. Нашла свою сигарету в пепельнице. Мы пьем кофе, курим, опрокидываем по стопочке. Мартин ест мусс. Настоящая семья.
Ей совсем не обязательно вставать, правда не надо, но она хочет, и я должен ей помочь. Стоим в узкой прихожей, она копается в сумке. Здесь пахнет сильнее, на стенах — коричневые джутовые обои.
Она дает мне двести крон, вкладывает их мне в руку. Слегка улыбнувшись, как бы говоря: это ерунда, благодарить не за что. Тут она права. На эти деньги не поешь и не уколешься. Думаю спросить, не одолжит ли она мне денег, но знаю, что откажет. Надо подождать. Она не умрет, не так быстро. Сухонькая старушка. Может прожить и без легких. На сырости, табаке и пирожных.
Она снова собирается закашлять, подносит руку ко рту. Мартин прячется за мою ногу, боится, что она снова начнет издавать эти ужасные звуки. Но все проходит. Она зовет Мартина, он опасливо выходит из-за ноги. Дает ему тридцать крон. Десятку и двадцатку. Купи себе что-нибудь. И это его деньги, он должен их на себя потратить, говорит она громко.
Мы идем к автобусной остановке. А нам снова надо будет идти к бабушке? Не скоро. Он все еще голоден. Я обещаю покормить его, когда мы приедем домой, в Тингбьерг. Или в первом попавшемся гриль-баре. Шаверма или пицца. О нет. Ему не надо тратить свои денежки, папа заплатит.
9
Она сказала: пошли в кровать, прямо сейчас. Давай. Мы сделаем ему сестренку. И засмеялась. Это случилось, когда я стоял в дверном проеме и смотрел, как он спит. Глаз с него не спускал. Если она засыпала, если не утаскивала меня за собой в кровать, я мог так стоять часами. Стоять в проеме и смотреть на него. Время от времени я подходил к нему, очень осторожно просовывал руку под распашонку. Прижимал ладонь к его коже. Я чувствовал, как поднималась и опускалась его грудная клетка, стучало сердце. Затем возвращался, вставал в дверном проеме и не спускал с него глаз. Другой раз я брал его за руку, слегка сжимал, не сильно, так, чтобы совсем чуть-чуть его побеспокоить, чтобы он заворочался во сне или легонько вздохнул. Потом обратно в дверной проем. Так продолжалось с рождения. Когда он у нас появился, маленький, все еще фиолетовый, глазами крутит… Схватки длились всю ночь, утром мы взяли такси до больницы. Роды шли одиннадцать часов. Она не хотела принимать обезболивающее, боялась снова войти во вкус. Одиннадцать часов, я пил кофе, держал ее за руку. Нам отдали маленького мальчика, упакованного в белое полотенце, в уголке синим напечатано название больницы. Такого маленького. Трудно представить, что вот из-за этого маленького тельца у нее вырос такой большой живот. Их отвезли в палату, она лежала на больничной кровати, приподняв ноги. Малыш с закрытыми глазами нашел грудь и присосался. Потом его положили в кроватку. Мне постелили на диванчике у стены. Она быстро уснула. Устала, мы оба устали. Он был таким маленьким, я смотрел на него, такой малыш. Так тихо дышал, что мне приходилось прикладывать ухо к его губам, чтобы услышать дыхание. Всю ночь я смотрел на него. Боялся, что он исчезнет, если я отвернусь на секундочку. Не мог представить, что такое маленькое существо может само поддерживать в себе жизнь. Надо сидеть рядом, надо свидетельствовать. Не спускать с него глаз. Смотреть, как он дышит, фиксировать каждый вздох.
Когда он плакал, она расстраивалась. Что мне сделать, солнышко, хочешь еще грудь? Ее раздражало, что я улыбаюсь. Мертвые дети не плачут. Слезы лились по его щекам.
Ей кажется, что я странный, — она так сказала. Она сказала: чудной. Это было позже. К нам пришли друзья, маленькая группа избранных, тех, кто не употреблял героин. Какие-то ее родственники. У них были подарки, и я сказал им: когда улыбаетесь, держите рот закрытым. Не показывайте зубы. Хищники показывают зубы. Улыбайтесь, не показывая зубов.
Я сказал: вымойте руки, прежде чем до него дотрагиваться.
Ночью я наблюдал за ним из дверного проема. Не спускал с него глаз.
10
Они сказали, что Мартин ударил маленькую девочку. Что он не хотел делиться. Что он неаккуратно ест. Выложили все сразу. Две воспитательницы. Не знаю, чего они ждут. Что я начну драться? Как Мартин? Их длинноволосый педик, помощник воспитателя, сидя на корточках, надевает какому-то малышу ботинки, а сам следит за нами. На стреме. На случай, если я вдруг сорвусь. Мартин жмется к моей ноге. Я киваю — обязательно, мол, с ним поговорю. Нельзя бить других детей, нет, нельзя. Шоколад надо есть после обеда. Я киваю. Мы еще поговорим об этом. На родительском собрании, нам придется серьезно поговорить. Я киваю. Чем бы мы сейчас ни занимались, этого явно недостаточно.
По дороге домой мы берем в прокате фильм. Достаем из холодильника и кладем на замороженные круги пиццы разные продукты: салями, сыр. Мартин в свою хочет добавить жареный лук — да пожалуйста. После еды я спрашиваю Мартина, кого он ударил.
— Девочку, — отвечает он, — очень глупую девочку.
Я ему верю.
— Почему ты ее ударил?
— Потому что она глупая.
— Она тебя дразнила? — (Мартин кивает.) — Нельзя бить девочек, — говорю я. — Даже глупых. Или которые дразнятся.
Он размышляет.
— А мальчиков бить можно?
Не знаю, что сказать. Там, откуда я родом, ты бьешь или бьют тебя.
— Нельзя бить мальчиков, если они меньше тебя. Это неправильно, так нечестно.
Он снова размышляет. Я преисполняюсь гордости, когда вижу, как в его глазах отражается мыслительный процесс. Как он созревает для ответа или следующего вопроса.
— Значит, можно бить мальчиков, которые больше тебя?
— Да. Наверное, можно. Но это не очень разумно.
— Потому что побьют тебя?
— Угу.
Умный мальчик, умный. Думает, а когда задает следующий вопрос, язык не поспевает за мыслями. Ему нравится эта игра.
— А что, если есть один маленький мальчик и он мне очень надоел? Ну, знаешь, прямо очень-очень… Можно тогда его стукнуть?
— Нет, но если хочешь кого-то побить, то лучше выбирать именно таких.
Он смеется.
— Солнышко мое, — я прижимаю его к себе, — не надо никого бить, ладно?
Он смотрит на меня.
— Ладно, малыш? Ради меня. Позови взрослых. Разве они не говорят в саду, что надо позвать взрослых?
Он кивает.
— Или мне расскажи. И я подумаю, что сделать.
Я тянусь за пультом и включаю фильм. На экране появляется заставка «Диснея».
11
Я снова звоню в дверь. Она живет на пятом этаже. Под мышкой у меня папка, на плече спортивная сумка. На мне моя лучшая одежда. В домофоне раздается трескучий голос:
— Алло… Алло…
— Социальный работник.
— Но…
— Социальный работник.
— Да, но у меня недавно была…
И я слышу гудение дверного замка. Поднимаюсь по лестнице. Пять этажей. Я потею. Она стоит, ждет, дверь приоткрыта.
— А ко мне не сегодня должны прийти, это, наверное, ошибка какая-то.
Я заглядываю в папку, провожу взглядом по пустому, крепко зажатому листу бумаги. Вынимаю ручку. Повторяю имя, написанное на табличке рядом с домофоном.
— Да, — говорит она, — это я.
— Значит, все правильно, сегодня. Уборка, насколько я понимаю. У вас обычно пылесосят?
— Да-да, пылесосят, но Лене совсем недавно приходила. Всего… три дня назад.
— Да, но Лене заболела. И неизвестно, надолго ли, так что я временно ее замещаю. А мой собственный график тоже никто не отменял. Сами понимаете…
А что с Лене? Она ведь буквально на днях…
— Смещение межпозвоночного диска, ужасно. На нее шкаф упал. Или, точнее, она поймала падающий шкаф. Так глупо…
— Ох, как жаль. Лене такая милая девочка…
— Да, ужасно, так что пока она не поправится…
— А может, вы могли бы прийти на следующей неделе?
— Нет, к сожалению. Или сейчас, или придется вам ждать две недели. Сами решайте.
Она размышляет. Затем открывает дверь. Проходя через прихожую, она жалуется на косность системы. Что теперь непонятно, когда будет следующая уборка. Я признаю ее правоту. Говорю, ей обязательно надо позвонить и пожаловаться или даже лучше написать письмо в местную администрацию.
Она плохо видит, пытаясь разглядеть из своего кресла, что я там делаю, щурит глаза. Я стою у буфета, к ней спиной, набиваю сумку королевским фарфором, расписанными вручную настенными тарелками. Если могу, то вытаскиваю фотографии из серебряных рамок. Если нет, забираю все вместе. Все исчезает в моей сумке.
— Что вы делаете? Что вы там делаете?
— Ворую ваши вещи.
— Что-что?
— Ворую ваши вещи, я ворую ваши вещи.
Она не отвечает, так и сидит в кресле. Мои руки перепархивают с места на место. Перехожу к «горке». Занимаюсь ящиками, начинаю с нижнего. Всегда сначала нижний, затем вверх по порядку. Средний ящик заперт. Из сумки вынимаю отвертку, так будет быстрее, чем отбирать у нее ключи. Высыпаю в сумку столовое серебро. Перехожу к следующему ящику.
Она набралась мужества, поняла наконец, что происходит.
Сострадание:
— Как же ты можешь обворовывать старую женщину? У меня почти ничего нет, а мой муж…
— Не болтайте, и я скоро исчезну, о’кей? И с вами ничего не случится.
— Это мои вещи, мои вещи, я…
— Вы все равно их не видите.
— Я знаю, что они там, это мои вещи. Как же ты можешь?..
— Молчите лучше, все равно ничего уже не поделаешь.
Она сидит в кресле, вцепилась в подлокотники. Носки ног, обутых в ортопедические ботинки, повернуты внутрь, как у маленькой девочки, которая боится описаться.
Сопротивление:
— Я могу закричать. Громко закричать, может, я и стара, но я могу громко кричать. Меня услышат, кто-нибудь услышит.
— А я могу воткнуть нож вам в легкое.
Перехожу к виниловым пластинкам. Тут может повезти. Просматриваю всю коллекцию, ненужные швыряю на пол. Пока ничего полезного. На пластинку Наны Мускури дозу не купишь.
Вырываю телефонный шнур из розетки, прохожу через прихожую в туалет, дверь не закрываю, чтобы следить за ней. Отсюда видна одна нога, я замечу, если она попытается встать. Опустошаю аптечку, куча старушечьих пилюль. Со старушками одно хорошо: они накачиваются всякой дрянью, почище чем джанки у церкви Святой Марии. Возвращаюсь в комнату. Она злится, но пытается держать себя в руках.
— Где деньги?
— У меня нет денег, в квартире нет. Я старая…
— У вас есть страховка, черт возьми. Просто отдайте мне деньги, и я позвоню в полицию, после ухода. Или я вам ноги сломаю и брошу здесь.
— Нет, ты этого не сделаешь… Ты не можешь…
— Хотите проверить?
Она рассказывает, где в спальне спрятаны деньги, — в шляпной коробке на дне шкафа. Старушки всегда прячут деньги в спальне. Туда ведь никто не заглядывает, это же неприлично. Я засовываю купюры в карман. Есть тысячные, может штук пять. Крупные и мелкие купюры.
В спальне я высыпаю содержимое шкатулки, стоящей перед зеркалом. В основном бижутерия, немного серебра и пара золотых сережек.
Возвращаюсь.
— Это что-то для вас значит? Что-нибудь личное?
— Все вещи что-то для меня значат. Это мои…
— Отвечайте же, черт вас возьми!
— Что — это?..
Я подношу брошь к ее лицу. Она вжимает голову, как будто я собираюсь ее ударить, и смотрит на брошку.
— Мне ее муж подарил…
— Я не об этом спрашиваю. Она что-то для вас значит?
— Да.
Я кладу брошку на столик рядом с ней. Уходя, спиной чувствую ее взгляд. Закрываю за собой дверь.
12
Она вышла из ванной, кожа теплая, влажная. Я распахнул халат и поцеловал ее в живот под пупком.
— Ничего, если я сегодня схожу к Луизе?
Она оделась. Мартин в гостиной играл с машинками. Я смотрел, как она надевает черные чулки. «Я не поздно, посидим, попьем кофейку, поболтаем о том, какие все мужики свиньи». Поцеловала меня в щеку и большим пальцем стерла помаду.
Вот как я себе это представляю.
Нетвердой походкой она спускается по лестнице. Одежда в беспорядке, помаду размазала тыльной стороной руки. Она покачивается на каблуках и вынуждена вцепиться в перила. Четвертый, третий, второй этаж, удивительно, как она шею-то себе не свернула. Глаза пустые. Домой идет. Знает, что плохо поступила. Возится с замком, с трудом открывает дверь на улицу. Выходит, солнце ослепляет ее, все белое. Цок-цок, цок-цок, каблуки стучат по тротуару. Перешла велосипедную дорожку, вышла на дорогу. Думаю, машину она так и не увидела.
Мы едим поджаренный хлеб с сыром. Это его любимое. Сыр «Гаварти», а он говорит — «Гавайи». На Гавайях растут пальмы и всегда светит солнце, поэтому сыр называется «Гавайи». Мы смотрим по телевизору «Тома и Джерри». Серия с утенком, который хотел, чтобы его съели, потому что считал себя некрасивым. Мыши все время приходится его спасать. Мы смеялись, он смеялся там, где надо. Потом я обул его, мы собирались в магазин, чтобы к маминому приходу приготовить поесть. Я искал ключи, и тут зазвонил телефон.
Мы сидели в длинном больничном коридоре. Я взял его с собой, не мог оставить одного, а соседа дома не было. Он катал по ноге свою новую машинку. Английскую «скорую помощь» с синей мигалкой.
Меня пригласили войти. На полу и на стенах — белая плитка. Запах острый и химический. Подвели к металлическому столу. Она была укрыта. Покрывало отдернули. Да, это она. Вид ужасный. Я видел кровь на виске. Вмятину на скуле. Обидно, подумал я, она любила свои скулы. Подчеркивала их румянами и пудрой. Да, это она. Перед тем как ее снова укрыли, я заметил след от укола на руке.
— Не знаю, может ли это послужить утешением, — сказал врач. — Мы сделали анализ крови: не сбей ее машина, она все равно умерла бы от передозировки.
Я тоже не знал, может ли это послужить утешением. Мы не кололись года три-четыре. Руки чесались? Захотелось в последний раз уколоться?
Я вернулся к Мартину. А разве мама с нами домой не пойдет?
Я взял его на руки, прижал к себе.
13
Мне принесли кофе, Мартину — фруктовую водичку. Жиденькую красную водичку, поставили перед ним на стол, рядом — цветные карандаши. Мы сидим в детском саду, в «учительской», там, где воспитатели обедают, читают вот эти старые журналы, которые лежат в плетеной корзинке рядом со стеллажом. Напротив Мартина сидит психолог. Ничего сложного, говорит она, просто нарисуй мне что-нибудь. Мартин смотрит на меня. Я сижу на стуле у стены. Уверен, от меня здесь жаждут избавиться, уж тогда бы они его допросили как следует, психолог и Марианна. Все бы выведали. А как дела дома? А что папа?
Как выглядят папины руки?
А у тебя хороший папа?
Ты писаешься по ночам?
Он тебя бьет?
Но я здесь, и я не уйду. Пока у них нет предписания, они меня выгнать не могут.