Тоже бессмыслица. А почему же тогда она хотела меня удержать? Почему была так рада меня видеть?
Третья возможность.
Он спрыгнул. Не сразу, за несколько лет, но спрыгнул. Это тяжелый труд, но он справился, его поддерживала Шарлотта, они выпили море вина, было трудно, была борьба, улыбки сквозь слезы, но он спрыгнул. И вдруг у него в квартире появляется чистейший белый порошок. Соблазнится он или вышвырнет дозу? Шарлотта кричит: и ты говоришь, что не просил его об этом, да? Он просто взял и пришел, чисто случайно? Последнее она проорала так, что изо рта полетели брызги слюны. Разразился ужасный скандал. Шарлотта что-нибудь швыряет. Грязную тарелку или вазу? Не видно, что это, но оно разбивается о стенку в прихожей.
Или…
Время попкорна, устройся поудобнее, может, это работа хмурого, но картины на потолке начали проясняться.
Шарлотта ждет дома. Я только что ушел, я лишь эпизод, она ждет, допивает тепловатый кофе. Майк придет через десять минут. Но Майк не приходит. Не отвечает на звонки. Нарезка из быстро сменяющихся кадров, один из таких фильмов. На потолке я вижу Майка, сидящего в баре, вот он тащится по Кристиании, чуть не ввязывается в драку, дрочит на заднем сиденье такси. Пьяный в доску, обдолбанный, дико ржущий, покуролесивший несколько дней подряд. Эй, так получилось. Спустя несколько дней он тащится по лестнице, возится с ключом, слишком разбитый, чтобы попасть в замок, он хохочет: трудно, когда вокруг не растут волосы. Дверь распахивается, Шарлотта втаскивает его в прихожую. Начинается жуткий скандал. В этом фильме, я абсолютно уверен, она кидает вазу. Берет ее на кухне, полную застоявшейся воды из-под цветов, лежащих рядом в ведре. Голубая ваза с желтыми полосками разбивается о стену. Майк сваливает, без конверта, героина и моего телефона. Пошли титры.
39
Таунхаус в предместье Копенгагена, в Херлеве. Все маленькое: дверь, щелка для писем, табличка с фамилией. В окно видна узкая кухня с маленьким столом. Пряничный домик. Если бы я отломал черепицу с крыши, она поместилась бы у меня во рту. Звоню еще. Внутри зажигается свет, в прихожей что-то падает, подставка для зонтиков или что там еще бывает у стариков. Медленно-медленно. С боем прорывается к входной двери. Я был здесь. Лет восемь-десять тому назад. Мы с Майком собирались встретиться в городе, отправиться в Кристианию, покурить, выпить, послушать музыку. Прождав его полчаса, я позвонил на мобильник Он еще спал, Шарлотта его выгнала, и он поехал домой к старушке-матери. Попросил меня зайти за ним. Не знаю, как ему удалось меня уговорить.
Его мать испекла печенье, мы пили чай и чувствовали себя конфирмантами. Нас отпустили только вечером. Каждый раз, когда она выходила, мы тихо переговаривались о том, у кого есть что поприличнее, куда махнуть, к кому. Никак толком не могу вспомнить, что мы делали в тот вечер, но прямо чувствую вкус чая и выпечки.
Открывается дверь, в проеме — мать Майка. Она постарела, больше чем на те десять лет, что прошли с последней нашей встречи. Молча на меня смотрит. Время неподходящее, у нее больше не осталось подходящего времени.
— Не уверен, помните ли вы меня, я друг Микаеля…
— Да.
— Я подумал, может, он здесь.
— Его здесь нет.
— А вы не знаете, где его можно найти?
— На кладбище.
Она закрывает дверь. А я стою. Хотя я слышал ее, хотя Майк был наркоманом, а наркоманы умирают, я не понимаю. Стою, она снова открывает дверь.
Берет меня за локоть и заводит на кухню, сажает за синий в белую клетку стол у окна. Ставит передо мной чашку кофе, открывает банку из-под печенья, вынимает и кладет передо мной три газетные вырезки. И оставляет меня одного. Я слышу, как в гостиной включается телевизор. Короткая статья и две заметки.
О Майке особо нечего было писать. Его имя не названо ни в одной из вырезок. В первой заметке рассказывается о наркомане, скончавшемся в туалете на Центральном вокзале в канун Рождества. Или в любой другой вечер, об этом ничего не написано. Такая коротенькая новость в колонке на третьей странице местной газеты. Попытка ограбления винного магазина и т. д., и т. п. Наркоман умер от передозировки и т. д., и т. п. Другая заметка похожа на первую, но деталей больше. Здесь написано, что, когда его нашли, у него с собой был пакет с покупками: смородиновое желе, пол-литра сливок и пакет с кофе. В статье случай с Майком приводится как пример того, что человека можно было спасти, если бы на территории района были оборудованы специальные помещения для наркоманов. Здесь его имя тоже не упоминается.
Я складываю вырезки и сую их обратно в банку, из прихожей видно мать Майка, она спит, сидя на диване в гостиной, голова склонилась набок, медленно, сипло дышит. По телику, отбрасывая на ее лицо красные и синие блики, идет викторина. Как можно тише, чтобы не разбудить ее, я закрываю за собой дверь.
40
Мама вернулась домой. Отперла замок, дверь бабахнула о стену. Звук каблуков из прихожей. Упала, поднялась. Захлопнула дверь. Мама ходит из комнаты в комнату, не видит нас, что-то ищет. У мамы на лице засохшая кровь, на декольтированной груди — корочки. Дышит ртом, видны сколотые передние зубы. В гостиную — прислонилась к стене — на кухню. Шкафы открываются, тарелки бьются. Снова в гостиную. Где она? — первые ее слова. Ответа не ждет. Идет в нашу комнату. Слышим, как открывается комод, как летит на пол одежда.
Она имела в виду бутылку вермута. Мы оба это знали.
Снова идет к нам.
У меня была бутылка. У меня были сигареты.
Мы молча на нее смотрели.
У меня была бутылка, кричала она. Маленький в коляске в прихожей заплакал.
У меня была бутылка.
У меня была бутылка.
Мы смотрели на нее. Молча.
Она кричала, брызжа слюной. Смела грязные тарелки со стола, разбила о стену стакан.
Моя бутылка.
Мне нужна моя бутылка.
Мне нужна моя бутылка.
Она дала Нику пощечину. Он смотрел на нее. Здоровый красный след на щеке.
В детском доме мы выучили: никогда не признавайся. Никогда. Взрослые будут говорить: если ты сам признаешься, ничего не будет. Или: мы оставим дверь открытой, тот, кто взял деньги, ключи, диск, сможет положить их на стол. И мы не будем к этому возвращаться. Не позволяй им себя соблазнить. Никогда не говори с ними. А если они скажут: жаль, но придется наказать всех, только потому что кто-то… держи рот на замке, смотри прямо. Не верь им. Если ты скажешь: да, это я, я разбил окно. И если они сдержат слово, ничего тебе не сделают. Будь уверен, в следующий раз, когда будет разбито окно, они придут за тобой. Молчи. Всегда молчи.
Теперь она орала. Слова кончились. Остались высокие звуки. Стояла и топала ногами, как ребенок.
Конечно, мы знали, где бутылка, мы из нее пили всю неделю. Засыпали с ее помощью, если малыш слишком сильно плакал и подушка на голове не помогала. Там еще осталось. Может, и сигаретка осталась, может, даже две. Но они ей больше не принадлежали.
41
Героин есть героин. Люди, пережившие войну, не выкидывают хлеб, а героин есть героин. А там было по крайней мере полторы дозы. Хорошего качества. Полторы дозы, которых мне может не хватить. Так и вижу, как я ползаю по полу в поисках кусочков ваты, из которых можно хоть что-то добыть, красные глаза, руки дрожат, денег нет, героина нет. В горле пересохло. И это совсем недавно. Может, теперь у меня и полна коробочка, но героин есть героин.
В автобусе я размышляю, стоит ли начать с соболезнований или прямо потребовать конверт. Сказать: ему это не понадобится. Или: по-моему, я кое-что забыл в прошлый раз. Я по-прежнему человек, мне ее жаль, но она столько лет прожила с наркоманом, что должна знать, как обстоят дела, что героин есть героин, доза есть доза. Майка едят черви, но сейчас я думаю о моей дозе, лежащей на ее столике.
Она открывает дверь: в махровом халате, но волосы сухие. Смотрит на меня. Оглядывается, смотрит вниз.
— Зайдешь?
Я снова сижу в кресле. Если бы я подошел к джинсам, так и висящим на спинке дивана, я бы снял с них слой пыли. Если бы я пошел в ванную, то нашел бы его бритву, его канюли, его засохшую зубную щетку.
Шарлотта предлагает мне кофе, я отказываюсь.
Она садится на диван, халат распахивается, я практически полностью вижу одну грудь. Она даже не пытается прикрыться. Странная картина: грустные глаза, темные, как будто ей только что сообщили о смерти Майка, и провоцирующая поза.
— Мне очень жаль, что Майк…
— Да… Я так и подумала, что ты из-за этого пришел. Кто?..
— Его мать.
Она кивает.
Здесь мне трудно быть крутым пацаном, которого я представлял себе в автобусе. Я столько раз сидел за этим столом, пил кофе с Майком, говорил о знакомых, о музыке, а Шарлотта ходила, ей всегда было трудно усидеть на месте, поливала цветы, делала кофе, спрашивала, не хочу ли я с ними поужинать, и, если я соглашался, начинала возиться на кухне. Мы смеялись: ну прямо пятидесятые года — мужчины в гостиной, женщина на кухне. Думали: надо нам как-нибудь усадить ее на стул, дать книжку в руки и приготовить обед из трех-четырех блюд специально для нее.
Шарлотта закуривает сигарету из пачки со стола. Тихо, не глядя на меня, произносит:
— Ты тоща пришел… Я подумала сначала, ты знаешь. Должен был слышать. Подумала, ты пришел, чтобы поддержать меня. Но ты все говорил о Мика еле. Не знаю… Я подумала, ты уйдешь, если я тебе скажу… И… такая приятная мысль, а? Что он уже идет. Что скоро хлопнет дверь. Я всегда ему говорила, чтобы он не хлопал дверью, что сосед снизу… Такая приятная мысль…
— Да.
— Но в другой раз… если будешь рядом… заходи. Я буду рада…
Она уже продемонстрировала мне бедро и грудь, и вот теперь еще слова… Это как смотреть на очень медленно происходящую аварию. Хотя Майка едят черви, хотя мы единственные, кто его помнит, мне все еще хочется ее трахнуть. На диване, с незапахнутым халатом.
Давненько я не чувствовал этой сухости во рту. Вот и брюки стали жать. Напрягаюсь всем телом и остаюсь сидеть. Знаю, что будет, если встану. Я этого не переживу, думаю я, такой ответственности. Если она через два дня поднимется на крышу, посмотрит на город и сиганет вниз… Нет, это не для меня.
— Приходи, я буду рада, правда, — повторяет она. — Если будешь поблизости или у тебя будет…
— Конверт. Я могу забрать конверт?
Она замолкает на середине предложения, как будто я дал ей пощечину.
— Конверт, тот…
— Доза, героин, я оставил для него.
— У меня его нет.
— В каком смысле?
Я думаю: албанец, как бы ты поступил?
Она чешет голую коленку:
— У меня его нет.
— Отдай его мне, и я уйду.
Она смотрит на меня, прямо в глаза, а сама приподнимает полу халата и показывает большой красный задув на ляжке.
— Не знаю, зачем я это сделала…
Я поднимаюсь.
42
В воскресенье я встаю рано. Ставлюсь, пока Мартин не проснулся и не начались мультики. Выкуриваю сигарету у открытого окна и замешиваю тесто для блинов. Читаю газету. Вот теперь я слышу, как он завозился у себя в комнате. Кладу на блин масло, смотрю, как оно тает. Мартин вбегает в гостиную, на ходу бросает мне — «привет»! Тащит за собой одеяло, на голове — шляпа. Шляпа изображает героя из мультфильма, который он собирается смотреть: собачья голова в темных очках, с торчащим из пасти языком и длинными ушами.
Мы едим блины со смородиновым вареньем, я серьезно на него смотрю. Вилкой он гоняет по тарелке красную ягоду, почувствовав мой взгляд, поднимает глаза.
— Ты подумал о том, о чем мы с тобой говорили?
Он снова смотрит на ягоду, ловит ее двумя пальцами и засовывает в рот. Я откашливаюсь, чтобы привлечь внимание, говорю серьезным тоном:
— И что ты решил?
— Змей.
— Я выглядывал, похоже, ветер сильный.
— А разве ветра не должно быть, разве это плохо?
— Должен. Но не такой сильный. Ветер очень сильный.
— Так у нас ничего не получится?
— Мы попробуем. Но я ничего не обещаю.
Пока я достаю из шкафа змея, Мартин сам одевается. Я сказал ему, что будет тепло, и, похоже, он собирается надеть футболку на футболку. Осталось еще только газеты вокруг ног обернуть, и получится вылитый миниатюрный бомж. Я не снимаю вторую футболку. Никто его сегодня не увидит. Помогаю натянуть через голову свитер, и мы отправляемся. Проходим мимо парковки, закрытого супермаркета, алкоголиков, свернувшихся калачиком на скамейках, с натянутыми на уши воротниками и высовывающимися из рукавов пивными бутылками. Если бы не они, можно было бы вообразить, что мы с Мартином — последние оставшиеся на земле люди.
Пока мы дошли до парка, небо потемнело.
Деревья кренятся.
Направление ветра меняется, и они выпрямляются. Чтобы снова оказаться прижатыми следующим порывом.
В нашу сторону идет мужчина с лабрадором на поводке. Спешит изо всех сил, лица почти не видно между шапкой и воротником куртки. Собака беспокоится, не находит себе места. Чувствует что-то в воздухе, чувствует, что-то будет, какое-то напряжение. При первых признаках приближающейся грозы мы убираем змея. Значит, видеофильмы и попкорн. А собака — крупный щенок — возится с травой, забегает вперед, насколько позволяет поводок, вытягивает его во всю длину. Бежит обратно, пытается замотать хозяина. Он останавливается, переступает пару раз ногами, как переболевший полиомиелитом танцор, и освобождается от поводка.
Мы идем по дорожке, глядя на темно-зеленую воду, покрытую рябью, будто по ней провели невидимой вилкой. Утки залегли у берегов, прячут головы, только лапки торчат. Только пива им и не хватает, говорю я Мартину, он непонимающе на меня смотрит, даже пытаться не буду объяснять.
Наполовину обогнув парк, сворачиваем на дорожку, ведущую вправо, вот мы и дошли до холма. Зеленая трава, пологий склон, зимой с него катается детвора.
Шум машин, доносящийся с магистрали, отсюда едва различим, превратился в еле слышное гудение.
Мартин снимает шарф и поднимает его в воздух. Шарф в его руке развевается.
— Хороший ветер, пап, ну правда хороший.
— Надень-ка шарф.
Я пытаюсь вытащить змея из сумки, не поломав крыльев, я так с ним осторожничал, очень рад, что он в целости и сохранности.
Мартин бежит ко мне, спрашивает, нельзя ли ему запустить змея, самому попробовать. Я протягиваю ему игрушку. Он пытается поднять змея в воздух, разбежавшись, но, когда отпускает, сильный ветер прижимает змея к земле. Пытается снова, но история повторяется.
Беру у него змея, поднимаю над головой, прислушиваюсь. Стою, пока ветер не усиливается настолько, что едва не вырывает змея у меня из рук. Он желтый, с красными звездами, две веревки для управления, по одной на каждую руку. Но сегодня он неуправляем, его носит по кругу, он лишь ненадолго поднимается в воздух, чтобы тут же очутиться на земле, как сбитый самолет. Мартин бежит к змею, нос в земле, но все цело. И снова я прислушиваюсь к ветру, пытаясь поймать момент. Быстро передаю веревки Мартину. Ему сегодня тоже надо попробовать. Одна из веревок едва не вырывается у него из рук, но он удерживает, смотрит на змея, тот трепещет, рвется на ветру. Удивительно, но получается. Бьющийся пластиковый хвост издает громкий пронзительный звук. Небо темное, на нас падают две капли. Змей молниеносно устремляется к земле.
Вечером Мартин засыпает у телевизора. Я убираю со стола, ставлю остатки его пиццы в холодильник, отношу Мартина в постель. Он спит крепко, одеяло с роботом натянул до макушки. Во рту палец, большой мальчик, а все сосет палец. Но я не решаюсь его разбудить. Иду на кухню, готовлю вечернюю дозу. Смотрю на пакет с наркотиком. Его стало заметно меньше. Когда я сравниваю этот пакет с другими, разница становится особенно очевидна. Я так мало потребляю. Каждый день мышка съедает по капельке. Но мышка ест ежедневно. Несколько раз в день. И однажды ничего не останется.