- О!
Она отвернулась. Муцио вытянул желтую шею и сказал, кивая, точно грязная и мудрая птица с высоты:
- Такова жизнь.
- Вы скажете мне, когда мальчик выздоровеет; я позабочусь о нем. Рассказывайте дальше.
- Я желаю вашей светлости добра. За сто лир я причинил вашей светлости достаточно горя.
Она отпустила его. В следующий раз он сообщил, что молодой человек, которого она хотела взять в секретари вместо него, так внезапно ушел, потому что у него были основания ожидать внезапной смерти. "У него, вероятно, порок сердца", - сказал Муцио.
- Где Нана, моя камеристка?
- Ей живется хорошо, она просит вашу светлость не забывать ее.
- Она в Неаполе?
- И совсем близко. Вашей светлости стоит приказать, и Нана появится. Но ваша светлость не сделаете этого, потому что Нана это повредило бы...
- В таком случае не надо... А маленькая прачка, которой я сделала знак подняться наверх?
- О, ваша светлость не будете требовать, чтобы в дом приходила другая прачка, а не та, которой покровительствует Чирилло, швейцар. Этого еще никогда не случалось; куда мы зашли бы, если бы допускали это? Мелкие поставщики подчинены Чирилло и платят ему налог; более крупные имеют честь быть обложенными самим его сиятельством принцем. Гости также.
- Мои гости?
- Это удивляет вашу светлость? Разве не было бы более удивительным, если бы игроки, выигрывающие в баккара за картежными столами дона Саверио, ничего не давали ему от своего выигрыша? Также и многим дамам выпадает счастье покорить в салонах вашей светлости того или другого англичанина. Дон Саверио справедливо находит, что они обязаны ему благодарностью...
* * *
Вечером она внимательнее обычного присматривалась к обществу, наполнявшему ее залы. Эти люди блистали брильянтами и титулами. Женщины были высокого роста, кроткие, мягкие, со склонностью к полноте, с рассчитанной томностью в очень черных глазах. Мужчины были маленькие, бледные, худощавые, чрезмерно напряженные и живые; они гордо выпячивали грудь, насильно побеждая все усталости ночи, проведенной в игре и любовных наслаждениях, - и всех их ждала одна судьба: после сорока лет, совершенно неожиданно, навсегда лишиться употребления ног.
Среди них там и сям можно было встретить чопорного, но уже задетого общим возбуждением, иностранца, за которым, точно хвост кометы, следовала слава его миллионов. Аристократ, с которым беседовал польщенный мистер Вильяме, из Огайо, подводил его к своей жене. Несколько минут спустя он отправлялся в буфет, наполнял тарелку своей жены и, заботливо угощая себя самого, бросал искоса взгляды на нее и иностранца... Дивная графиня Парадизи с тревогой смотрела на маркиза Тронтола и лорда Темпеля, игравших в экарте. Она облегченно захлопнула веер, когда Тронтола выиграл.
Герцогиня думала: "Этот дом - точно салон куртизанки. Здесь все продается, дороже всего - хозяйка дома. Мне очень хотелось бы знать, какую сумму дон Саверио потребовал бы за меня самое".
Среди игроков сидели элегантные и сомнительные господа Палиоюлаи и Тинтинович с торчащими усами и холодными глазами. Их суровые лица были еще гуще прежнего усеяны тонкими, как волосок, морщинками, тела представлялись воображению еще более смуглыми и обветренными, с седыми лохматыми волосами под ослепительно-белыми рубашками. Еще более странные истории приходили в голову при взгляде на этих придворных, которым, быть может, предстояло окончить жизнь в качестве крупье.
Король Филипп поцеловал ей руку; он сказал очень ласково, тягучим, скрипящим голосом:
- Здравствуйте, герцогиня, я, право, очень рад, что мы находим друг друга в добром здоровье.
И он погрузился в тупое молчание. Король сильно горбился и большей частью не поднимал глаз от земли Когда он смотрел на кого-нибудь, его лоб был наморщен, а улыбка бесцветна. Своей негибкой, важной походкой он производил впечатление пожилого сановника, окончательно застывшего в своей тупости и обладающего механической опытностью в деле наделения нагоняями и похвалами. Он опять поднял голову и указал на анфиладу зал, бесконечно сверкающую в сценическом обмане сотен отшлифованных зеркал, полную свечей, шелков и белых плеч, позолоченной штукатурки и нарисованных тел, цветов и драгоценных камней, колонн из фальшивого мрамора, ярко блистающих мозаик и томных глаз. Король заметил:
- Вы устроили себе восхитительный дом, герцогиня, этого нельзя не признать - и такой уютный.
После этих слов он окончательно впал в изнеможение. Рущук, стоявший за его креслом, пояснил герцогине:
- Его величество только в двенадцать часов получат рюмку портвейна. Остается еще четверть часа... После этого его величество будут всю ночь на высоте положения.
Она сказала:
- Что, если бы вы послали его спать?
- Что вы, ваша светлость! Мы гордимся успехом системы воздержания, которой мы подвергли его величество.
- А! Прошло время стаканов шампанского с коньяком?
- Боже сохрани! Рюмка портвейна в полночь, ради беседы с гостями; рюмка красного столового вина за обедом, из внимания к присутствующим. Прежде мы давали рюмку также утром; но это оказалось излишним, так как до обеда у его величества нет никаких обязанностей, кроме работы с нами, министрами.
Рущук произнес это глухим, мягким голосом, с той стоящей выше высокомерия независимостью, которую дают почести и успехи. Он был багрово красен и весь покрыт сухими пучками белых волос. Тяжесть его живота гнула его книзу. В разговоре он с напряжением выпрямлялся; при этом подвижная масса жира переливалась то в одну, то в другую сторону; и, чтобы сохранить равновесие, Рущук описывал в воздухе движения то левой, то правой рукой. Вокруг него носились одуряющие благоухания, казалось, исходившие из всех частей его тела, - из каждой особое.
- Вы удивительно пошли вперед, ваше сиятельство, - сказала герцогиня, глубоко заглядывая ему в глаза. - Подумать только, что вы мой придворный жид!
Он снисходительно улыбнулся, точно интимности из старых времен.
- Поэтому-то ваша светлость и не сделались королевой, - с подкупающей откровенностью сказал он.
- Я не понимаю.
- Очень просто. Когда Николай умер, мне не стоило бы никакого труда объявить его наследника больным - детей ведь у него нет - и призвать из Венеции вашу светлость, претендентку, последнюю из старейшего туземного рода. Вы взошли бы на трон со всеобщего согласия, при ликовании народа. Вы, конечно, и не думали об этом? В том-то и дело, только бедный далматский народ напал на эту мысль, и я велел сказать ему, что вы не хотите. Ах! Я остерегся призывать вас. Потому что для вас я всегда был бы только вашим придворным жидом, - и вы правы, почему бы мне и не признать этого. Все другие боятся меня и поэтому не могут меня знать; я не лицемерю, но и не открываю им себя. Почему бы мне, по крайней мере, с вами, герцогиня, не позволить себе роскоши искреннего слова? - спросил он с жестом, величественным в своем спокойствии.
- Я тоже не вижу причины, - ответила герцогиня. Рущук потеплел. "Я говорю хорошо", - подумал он и тотчас же почувствовал некоторую симпатию к своей слушательнице.
- Таким образом, я предпочел предпринять курс лечения его величества. Вследствие этого его величество смотрит на меня, как на своего благодетеля, и, чтобы избегнуть всякого вредного напряжения, предоставляет мне управление страной - мне и моей жене.
- Вашей супруге, урожденной Шнакен.
- Беате Шнакен, - повторил он с удовлетворением.
- Поздравляю. Как должна быть счастлива королева Фридерика, что ее дом не лишился верной Беаты!
- Мы все живем дружно и счастливо. Это, однако, не мешает мне, герцогиня, смотреть на управление имуществом вашей светлости, как на дело, по крайней мере, такой же важности, как каждое из государственных дел. Ваша светлость не можете этого знать, но я значительно обогатил вас смелыми спекуляциями. Может быть, ваша светлость поблагодарите меня за это в будущем.
- В каком будущем?
Министр покачал головой.
- Дом Кобургов не имеет будущего. Он живет только в лице этого, столь же высокого, сколь привлекательного господина, который не слышит нас.
И он указал на короля. Полуотвернувшись и сгорбившись, Фили созерцал свои ноги.
- В дом Кобургов я никогда не верил; поэтому я и сделался его министром... В вас, герцогиня, я верил чересчур. Вы были бы неудобной госпожой; я был очень рад, когда вам пришлось бежать.
Его искренность опьяняла его. "Разве я не современный государственный человек? - говорил он себе. - К чему лгать?".
- Будем надеяться, что вы никогда не вернетесь. Но если после прекращения королевского дома воля народа - а он иногда позволяет себе иметь волю - все-таки принудит меня призвать вас, надеюсь, что ваша светлость сумеете оценить меня по заслугам.
- Будьте спокойны.
- Если ваша светлость подумаете, что все, чего вы добивались для вашей бедной Далмации и чего со своей женской политикой чувства, конечно, не могли достичь, было осуществлено мной самым блестящим образом...
- Было осуществлено?
- Я дал стране конституцию и, следовательно, свободу подходить к избирательной урне. Каждый получает пять франков, избирает за это моего кандидата и поздравляет себя со свободой. Ах! Свобода дорога, не говорил ли я вам этого заранее? Она стоит по пяти франков на человека. Но я не успокоюсь на этом; и когда мне удастся поднять финансы еще больше, чем я это сделал до сих пор, я введу, одно за другим, также и справедливость, просвещение и благоденствие. Ваша светлость увидите: когда вы вернетесь в страну, вы будете вполне удовлетворены.
- Вероятно, тогда у меня будет только одно желание: а именно, переправить вас, ваше сиятельство, в купе первого класса и с вознаграждением в несколько миллионов через границу.
- Ваша... светлость... шутите.
- Или приказать зашить вас в мешок и бросить в море.
Министр чуть не подпрыгнул на месте и запыхтел.
- Это зависит только от того, насколько я найду страну турецкой.
- Ваша светлость примите во внимание, что я удвоил ваше имущество...
- И что вы задушили свободу и даже стремление к ней.
- Какое это имеет значение для вашей светлости?
Он болтал в неудержимом страхе, снова, как тогда, в те неприятные времена, когда два унтер-офицера, схватившие его, возложили на него ответственность за далматскую революцию.
- Ваша светлость ведете здесь такую веселую жизнь. Ваша светлость заняты любовью. Простите! О вашей светлости рассказывают такие удивительные истории... Что вам до далматской свободы? Вы долгие годы жили только искусством: что вам теперь искусство? Теперь для вас существует только любовь. Обратите внимание, как смотрят на вас те господа, даже дамы! Дамы и мужчины - все здесь сходят с ума! Все возбуждены, сами не зная чем. Дамы неестественно разгорячены, а мужчины оживленнее обыкновенного. И во всех углах называют ваше имя, каждый хочет показать, что знает о вас больше соседа, каждый опьяняется созерцанием вашего затылка - какой затылок стал у вас! - и, глотая одно из ваших жгучих вин, воображает, что уже ощущает на губах ваше дыхание.
Он вытер лоб, торопливо думая: "Я совсем размяк от воодушевления; уж не болен ли я?" Он пощупал свой пульс. "Или это только потому, что я, после стольких лет, снова испытываю страх перед человеком?.. Да, я испытываю страх и еще что-то другое, чего я ни в коем случае не должен был бы испытывать, так как мое положение очень опасно".
Он задыхался, точно под ударами плети.
- Вы - богиня любви! Что вам искусство? Что вам свобода?
- То же, чем она была для меня в двадцать лет, - тихо и снисходительно ответила она. - Свобода - только слово, я же человек, и душа у меня все та же - только судьбы меняются и символы... Вы не можете понять этого, барон Рущук - но успокойтесь, не бойтесь, здесь не разыгрывается трон: мы будем танцевать.
Она слегка коснулась его веером и сказала на ходу:
- Пойдемте.
* * *
Она прошла мимо Лилиан Кукуру:
- Идемте!
Лилиан пошла с ней. Они были выше большинства гостей. В толпе выделялись их затылки и прически: черная, усеянная каплями жемчужин, рядом с темно-рыжей, полной фиолетовых огней. Из одного из наполненных зал вслед да ними протиснулся Измаил-Ибн-паша, окруженный своими четырьмя женами. Они были одеты по-турецки, и их супруг торжественно и гордо вел их. Показалась Винон Кукуру со своим мужем, поэтом Жаном Гиньоль, который с робкой гордостью показывал под своим тускло-голубым фраком амарантового цвета жилет. Дивная графиня Парадизи вдруг оказалась полунагой; она выступила из своей огромной кружевной накидки, точно из лунной дымки, сверкая брильянтами, которыми было усеяно ее тело. На герцогине было белое платье без всяких украшений, собранное под грудью и у затылка, с прорезом на правом бедре. Она вступила на порог бального зала в то мгновение, когда музыка умолкла. Танцующие, еще прерывисто дыша, проходили мимо, рассматривая ее. За ней вытягивалась сотня голов. Затем подошел дон Саверио и вывел ее на середину зала. Она двигалась, положив руку на бедро. При каждом шаге в отверстии короткого хитона показывалась нога, и туго обтянутая переливающейся светло-зеленой тканью чехла она обрисовывалась, показывала играющие мускулы и, казалось, дышала, словно необыкновенное и соблазнительное морское животное, катившееся в прозрачной волне. Все искали его, теряли его, шли за ним, точно во сне, убаюкиваемые расслабляющей и возбуждающей мелодией, которая несла их на своих волнах, точно по теплому морю, полному фосфорического блеска.