Сделали всего один коротенький привал, не более получаса, всухомятку перекусили — и снова давай Бог ноги!
Уже под вечер, когда начали сгущаться сумерки, спустились мы к океану и стали располагаться на ночлег в пограничном обогревателе, уютно спрятанном в трехметровых лопухах. И тут мы сперва услышали, а затем увидели вертолет, летевший на Урвитовскую заставу. Надо же, какая обида!
19 июля
Встали пораньше, быстро позавтракали малосольной кунжей и отправились дальше. Как ни торопимся, а нету сил пройти мимо алых россыпей земляники. Теперь, в яркое солнечное утро, явственно видно, что все это в прошлом прекрасно ухоженные культурные плантации, ныне заполоненные джунглями. Видимо, при японцах были тут и сады, и, может быть, даже виноградники.
За Рубежным мысом наткнулись мы на огромное лежбище сивучей. Сперва мы рассматривали их очень осторожно, в бинокль, прячась за валунами. Но постепенно, подбираясь все ближе, подошли к самой кромке прибоя и стали рассматривать прекрасных зверей, совершенно не таясь — стоя в полный рост. Вожак, огромный седой красавец со свисающими складками кожи, лежа на валуне, в упор смотрел на нас своими немигающими круглыми глазками, но сигнала тревоги стаду не подавал. Вокруг на всех больших и малых камнях, торчащих из воды, лежали неподвижные усатые бочки и грелись на солнышке. Самки, плавая на спине, кормили рыбой детенышей, причем после того, как детеныш откусывал кусок, мать эту рыбину непременно окунала в воду. Интересно, мыла она рыбу или солила ее? А вокруг в воде резвилась молодежь, молодые сивучи прыгали, ныряли и все время норовили спихнуть с камня в воду какого-нибудь слишком уж разнежившегося ротозея. Мы проторчали возле этого лежбища целый час и с явной неохотой двинулись дальше. Что делать, надо торопиться.
Обедали на старом месте, на брошенной заставе Тятино, на том же самом «скворешнике» и костер разводили из тех же самых обломков конюшни.
Ночевать остановились в том же самом рыбачьем балагане на речке Саратовской, где вороны пожрали у нас огарки свечей. На ночь поставили все ту же сетку — авось что-нибудь да попадется в нее. Течение в речке сильное, сетка моментально выгнулась дугой, и грузила-камни, которые мы набросали в сеть, долго ее не удержат.
20 июля
Сетку нашу конечно же моментально сорвало течением, но в нее успели влететь одна здоровенная горбуша и пять больших кунж. Горбушу выпотрошили, икру засолили (сделали так называемую «пятиминутку»), на этот раз удачно. Икру за завтраком съели, а рыб оставили на радость лисам, воронам и медведям — у нас еще не кончились подарки пограничников с Урвитовской заставы.
Огибая мыс Геммерлинга, наткнулись на свежайшие медвежьи следы совершенно гигантских размеров — видимо, какой-то сверхмедведь, хозяин здешних мест, ревизовал подходы к речкам — готовился к большой путине.
К вечеру вышли на стан рыболовецкой бригады колхоза «Родина», той самой, где десять дней назад нас угощали обедом и где маленький нахал пожелал нам попасться в лапы медведю. Тогда же бригадный повар пообещал вдоволь накормить нас икрой и рыбой. Были мы теперь очень голодны, а потому сразу вспомнили его обещания. Но действительность превзошла все наши ожидания: еще издалека, от самого мыса, увидели мы у рыбаков на столе огромную алую гору и, пока шли, размышляли, что же это такое могло бы быть?..
Это оказались крабы. Отбросив все условности, накинулись на чудесное лакомство и сожрали его целую гору, оставив на столе живописные руины.
Теперь в океане, прямо против лагеря, огромной дугой выгнулся ставной невод с желтыми пенопластовыми кругами поплавков. Ставить такой невод - каторжный труд: только на одни грузила надо не менее пятисот мешков с песком (все их надо не только набить, надежно завязать, вывезти в океан и выбросить за борт в строго определенном месте, но и выбросить так, чтобы мешок лег на дно непременно хохлом вверх). Зато, если не будет сильного шторма, дальнейшая рыбалка состоит лишь в вычерпывании рыбы, попавшей в огромный садок. Ну а шторм конечно же заставляет всю работу переделывать заново. Другой страшный бич рыбаков, промышляющих ставным неводом, — нерпы. Они пролазят внутрь гигантского садка и уж там жируют вволю (тем более что самим им из садка ни за что не выбраться), откусывая у рыб одни лишь головы — самую вкусную, по их понятиям, часть.
Рыбаки посоветовали нам задержаться у них: скоро должен прийти грузовик, на котором вместе с рыбой мы сможем добраться до Южно-Курильска. Ждали мы довольно долго, и, когда уже совсем было собрались идти пешим ходом, в сумерках, вихляясь из стороны в сторону, прибыл наконец обшарпанный трехосный ЗИЛ. Шофер, как мы и предполагали, был совершенно пьян. Где же, интересно, он сумел напиться, вопреки сухому закону?! Шофер с трудом вылез из кабины, прислонился к колесу и стал мучительно икать, дрожа как осинов лист и лязгая зубами.
— Возьми телогрейку-то, замерз ведь, — сказал ему наш сердобольный Коля.
— Да это я не от холоду, — жалко улыбнулся шофер, продолжая лязгать зубами, — это газ из меня выходит. Вот ведь и не хочешь керосинить, а надо: иначе все зубы в куски пообстучишь. У вас случаем глотка не будет, а?
— Нет-нет, — поспешно сказал наш начальник.
А мы все переглянулись: ехать с этаким молодцом через горы?!
Ходит злой, как сатана, бригадир и ругается в Бога, в душу, в мать, во всех святых угодников:
— Сволочи! Мерзавцы! Захребетники! Начальство толстозадое! Никогда они к путине не готовы! Редактора бы сюда, полюбоваться! Опять только одну машину прислали, а чего я с остальной рыбой делать буду?! Где две другие машины, где, я вас спрашиваю?! На материке попробуй такую рыбу днем с огнем сыскать! Горбуша-серебрянка, высший сорт! А как триста центнеров корюшки на перевале гнить бросили, это что, по-хозяйски?! Медведей откармливать заместо людей! Дак медведь и так жирный! У, гады ползучие! Я вот возьму брошу все к чертям собачьим и сам в Москву поеду! Я не посмотрю — я до самого редактора дойду, у меня денег хватит!
Вместе с рыбаками вычерпываем рыбу сачками сначала из невода в лодку, потом из лодок в ящики и оттуда — в машину. Океан довольно ощутимо покачивает, а рыба, оказывается, в шторм тоже укачивается и ложится тогда на дно, ну а поскольку ее сейчас в садке тонн десять — пятнадцать, то попотеть и нам, и рыбакам —- всем досталось. Молодой рыбак Толя, с которым я работал в паре, жаловался мне:
— Я на путине всего-то второй год, никак привыкнуть не могу — до слез жалко, когда рыбу выбрасывать приходится. Старые-то рыбаки уже привыкли, смеются надо мной, а я вот не могу — и все!
— Неужто и в этом году рыбу выбрасывать будете? — ужасаюсь я.
— Конечно. В этом году рыбы, похоже, туча будет. Итуруп, говорят, уж весь по колено в горбуше. С бригады по двадцать центнеров в день принимают, а они ее по сто и больше ловят. Обещали плавбазы подогнать, да, говорят, и на Сахалине та же история — от рыбы разгрузиться не могут.
Тем временем мы доверху набили ЗИЛ ящиками с рыбой и, прицепив тросом к задку машины кунгасы, вытащили их на берег, причем пьяный шофер чуть не разбил лодки. И вот когда мы уже совсем решили, что сейчас поедем, бригадир вдруг достал из-за пазухи бутылку водки и, сказав, что первую рыбу непременно надо обмыть, иначе ловиться не будет, налил себе, еще двоим рыбакам (почему только этим и никому более, я не знаю) и с полстакана — шоферу.
Хорош борец за правду — нечего сказать! Шофер и так еле на ногах стоит, куда же ему еще-то? Ну, о нас, конечно, бригадир и не думает — что ему нас стесняться и думать о нашей безопасности в этом рейсе — это-то наплевать, но ведь машина-то за ними на всю путину закреплена, разобьет ее этот орел в горах — на чем тогда рыбу вывозить, на себе? Те самые триста центнеров корюшки, рассказал мне Толя, тоже ведь так загубили: напоили тракториста — уважили хорошего человека — вот он и залез в болото по самую трубу.
Наконец мы все-таки поехали. Рыбу сопровождают два рыбака — один в кабине, другой вместе с нами в кузове сидит на ящиках с горбушей. Он слегка выпивши (это один из тех, кто вместе с бригадиром обмывал «первую» рыбу), а потому непременно желает с нами делиться впечатлениями:
— А не станут у нас рыбу принимать, так и хрен с ними! Мы своих два с половиной куска и на икре возьмем. Будем только икру делать, а рыбу — в яму! У нас и мастера по икре есть — все честь по чести. Ход, похоже, нынче добрый будет, ничего...
— Да зачем же рыбу выбрасывать? — спрашиваю я. — Может, заодно бы и балыки делать?
— Нет, балыки мы не имеем права делать.
— Не умеете?
— Почему это не умеем, мы, брат, из рыбы все умеем, документа у нас на балыки нету. Экзамен надо на мастера по балыкам сдавать, а был бы документ... — Не окончив фразы, он махнул рукой, зевнул и улегся спать прямо на ящиках, подложив под голову большую окровавленную рыбину.
А ночь вокруг какая-то совершенно чернильно-черная. Ни луны, ни звезды, ни огонька. Дорога не просто плохая, а никакая — наш ЗИЛ буквально карабкается по сопкам и скалам. При этом пьяный шофер управляет им, как самоед собаками. Один раз, видимо переключая скорости, он забыл что-то там такое нажать или, наоборот, нажал что-то не то, совершенно лишнее, и наша тяжелая колымага покатилась задом к страшному обрыву, о который с глухим ревом бились волны океана. Мы совсем уже собрались было прыгать из кузова, но в нескольких метрах от пропасти шофер очнулся, нажал то, что было нужно, и наша машина с глухим ревом поползла вверх. Нет, уж лучше шарашиться ночью по бамбукам, чем ездить на машине с этакими-то приключениями — медведь, он хоть трезвый.
Километрах в трех от Южно-Курильска машина стала — прекратилась подача бензина в двигатель: что-то там перестало сосать. Шофер с обоими рыбаками, наши Володя с Колей долго ходили вокруг распахнутого капота, что-то такое замазывали в двигателе придорожной грязью, что-то сплющивали молотком, потом, наоборот, что-то расковыривали толстым гвоздем — машина проезжала метров триста — четыреста и опять останавливалась. Один лишь я все также сидел в кузове и одиноко смотрел в чернильное небо: в моторах я ничего не понимаю, а хлопотать вместе со всеми, создавая видимость кипучей деятельности и своей причастности к делу, считал делом глупым и унизительным.
Наконец в четвертом часу утра, при слегка уже забрезжившем рассвете, совершенно измученные, добрались мы до своей цунами-станции, прихватив в подарок хозяевам пяток отменных горбуш. На чем и закончился наш замечательный поход на север Кунашира — одно из самых ярких приключений в моей жизни.
21 июля
Сегодня я устраиваю парадный обед для наших хозяев. Три рыбины я пущу на балыки, из голов сварю уху, а из филейных частей двух оставшихся рыбин приготовлю рыбные пельмени.
Но только я освободил две рыбины от кожи и костей, только приготовил фарш для пельменей, как пришел наш геолог Володя и отменил все. Через сорок минут катер «Орлец» уходит на остров Шикотан, и нас на нем туда могут отвезти. «Орлец» везет на Шикотан гроб с покойником. Там, на Шикотане, кто-то кого-то разнимал в драке, и вот добром это не кончилось. Правда, парня успели довезти на катере до больницы в Южно-Курильске, но это единственное, что смогли для него сделать: он тут же и умер. И вот теперь его везут на Шикотан обратно — хоронить. На носу катера стоит большой гроб, укутанный в брезент.
Вместо обещанных сорока минут катер простоял три часа. Жаль, за это время я не только успел бы приготовить обед, но и попотчевать им наших милых хозяев (да и самим нам очень не мешало бы подкрепиться: как известно, выходить в море с пустым трюмом плохо — укачает).
Идем Тихим океаном. Нынче он, слава богу, действительно тих. Словно играя в догонялки с нашим катером, вокруг резвится большая стая дельфинов. Симпатичные, какие-то необыкновенно гармоничные звери (их и зверьми-то называть не хочется), прыгая перед самым носом нашей маленькой посудины, сопровождают нас до самого Шикотана. Володя пробует фотографировать их, но, по-моему, ничего из этого не получится[5].
Против ожиданий наш катер пришел почему-то не в Малокурильск, а в Крабозаводск, где и простоял всю ночь у пирса. И только рано утром все с тем же печальным грузом на носу мы ушли в Малокурильск.
22 июля
Малокурильск — главный поселок острова Шикотан, можно сказать, его столица. Это царство сайры (и в кавычках и без кавычек, то есть и рыбы сайры, и обработчиц этой рыбы). В этом году кроме традиционной «сайры», то есть вербованных сезонных работниц, в Малокурильске работает много студенток из Владивостока, Южно-Сахалинска и даже Москвы. Это бойцы студенческих путинных отрядов. Они ходят в негнущихся зеленых робах, на которых белой масляной краской нарисованы всякие эмблемы и написаны названия вузов. Между «сайрами» и студентками существует глухая вражда. Студентки даже и живут отдельно — в Студгородке, расположенном на невысоком плато, с которого открывается замечательный вид на бухту и поселок. При входе в Студгородок висит огромный плакат: «Сайра — это не здесь!» Некоторые «сайры» маскируются под студенток, нося такие же зеленые робы, но настоящая «сайра» презирает этих отщепенок.
На местной цунами-станции, где теперь будет резиденция нашего маленького отряда, по случаю субботы и солнечного дня объявлен выходной, и все ребята-геофизики ушли отдыхать на Матакутан, узкий длинный залив океана, далеко вдающийся в глубь острова. Слово «Шикотан» по-японски означает «Красивое место», и название это никаких возражений не вызывает: остров действительно очень красив — маленький, скалистый, изрезанный множеством бухт и бухточек, поросший реликтовым лесом.
Вдоль берега Матакутана на камнях, нагретых солнцем, нежатся жены ребят-геофизиков с цунами-станции, сами же ребята в аквалангах плавают в бухте и достают с ее дна крабов, которых женщины варят на маленьком костерке в морской воде, почерпнутой отсюда же, из бухты. Предлагают опуститься под воду и мне. С удовольствием принимаю это приглашение. Надеваю теплые носки, свитер, перчатки (вода здесь очень холодная — рядом проходит какое-то знаменитое холодное течение), поверх всего этого легкий водолазный костюм, надеваю маску, ласты и лезу под воду.
Мир прекрасный и необыкновенный открывается мне: плавают, шевеля поплавками, рыбы, бегают крабы, на своих белых парашютиках висят медузы, а кругом колышутся заросли морской капусты, длинные, покрытые какими-то пузырьками водоросли, на дне лежат одетые в зеленые мхи скользкие камни. Мир законченный, особый, гармоничный и совершенно чуждый мне. Я испытываю ни с чем не сравнимые ощущения. Конечно, все это я неоднократно уже видел на различных экранах, начиная с фильма моего детства (назывался он, помнится, «Гибель Орла») и кончая еженедельными выпусками Клуба кинопутешественников, но ощущения здесь совсем другие: там ты отстранен от этого мира, а тут являешься его непосредственным участником, частью его. Ошалев от радости, я запутался в морской капусте и, потеряв маску, едва не захлебнулся.
23 июля
Сегодня с утра наши Володя с Колей ушли в маршрут, а меня оставили на цунами-станции для всяких хозяйственных дел. Нынче воскресенье, но на путине выходных не бывает, хотя по возможности в этот день пытаются устраивать кое-какие развлечения. Вот и сегодня днем будет футбольный матч между моряками и студентами путинных отрядов, а вечером в клубе танцы под оркестр (студенческий, разумеется). Студентов-футболистов на один день даже освободили от работы, но это им не помогло, они проиграли со счетом 0:2.
И вот они, танцы! Кавалеров в зале совсем немного: несколько студентов, несколько рыбаков, несколько солдат-пограничников. И все они конечно же пользуются пристальным вниманием дам. Но зато уж этих самых дам — глаза разбегаются! Цветник такой, какого и вообразить себе невозможно: «сайрочки», одетые с вызывающей роскошью и с причудливыми массивными украшениями в ушах, на шее и запястьях; студентки, все, как одна, в своих зеленых робах; солидные, строгие дамы в деловых костюмах, а одна даже в пиджаке. У «сайрочек» какая-то болезненная страсть к немыслимым расцветкам в одежде, откровенное желание поразить наповал подруг и многочисленных соперниц. Преобладают сочетания ярко-зеленого с оранжевым, черным и белым — вот такие мексиканские колористические сочетания. Танцуют в основном твист и недавно вошедший в моду шейк. Эти танцы здесь очень удобны: необязательно разбиваться на пары и искать для танца кавалера. Среди танцующих выделяется молоденький мальчик в черном костюме и галстуке-бабочке. Он отдается танцу совершенно, глаза его полузакрыты, движения исполнены какой-то странной вычурной пластики, весь он в стихии конвульсивного сладостного подергивания. Дамы смотрят на него с немым восхищением и на его общество в танце даже не претендуют.