Она замолчала. Было очень тихо, на белых стенах пылало солнце; размывая очертания гор, струилось зыбкое марево зноя. Было очень тихо, а где-то в низинах рвались бомбы, вдребезги разнося тишину и человеческие жизни.
— Что ж делать, дорогая? — Мигель сделал усилие и улыбнулся; лицо его, худое и небритое, вдруг показалось Джоанне постаревшим на несколько лет. — Что же делать, моя маленькая?.. Лучше идем, Джоанна. Идем, не нужно. И потом тебе вредно на солнце — с такой прической…
Он протянул руку и погладил ее по голове.
— Еще солнечный удар получишь, здесь с этим шутить нельзя. Идем, малыш…
О «обнял ее за плечи, обессилевшую от горя, и медленней повел по неровному каменному тротуару вдоль пылающих белым огнем стен.
Вечером они еще раз послушали радио. Коммивояжер, приехавший в нарядном бело-зеленом «шевроле», наотрез отказался взять их с собою, сославшись на перегруженность машины; зато он любезно предложил Джоанне воспользоваться отличным радио, которым был снабжен его новенький автомобиль. Они опять прослушали дневные сообщения, к которым сейчас прибавилось еще одно — о многочисленных вооруженных выступлениях антиправительственных элементов, имевших место в разных пунктах страны. Услышав это, Джоанна переглянулась с Мигелем и закусила губы. Правительство призывало население к лояльности и оказанию помощи властям.
«Народ Гватемалы! — торопливо читал диктор. — Банда милитаристов, возглавляемая ставленником Объединенной фруктовой компании полковником Кастильо Армасом, ввергла нашу страну в ужасы войны, стремясь свергнуть законное правительство и посадить на его место марионеток северо-американского капитала, стремясь снова превратить Гватемалу в колонию доллара, какой она была до 1944 года. Перед нашей родиной со всей остротой опять встает вопрос — жизнь или смерть, суверенитет или рабство, строительство свободной жизни или прозябание в ярме иностранных монополий…»
Потом было передано воззвание к общественному мнению США с протестом против использования северо-американских самолетов в истребительной войне против детей и женщин Гватемалы и обращение Красного Креста к народам Латинской Америки и всего мира с просьбой немедленно жертвовать перевязочные материалы, хирургический инструментарий, медикаменты и кровяную плазму.
Столпившиеся вокруг машины люди в истрепанной одежде, выгоревшей под палящим солнцем и тропическими ливнями, слушали молча, и их лица, озаренные пламенем заката, казались вырезанными из красного дерева. Уже собравшись выйти из машины, Джоанна вдруг решила попробовать настроиться на какую-нибудь станцию США. Ей повезло: над группой молчаливых слушателей вдруг полились гортанные и шипящие звуки чужой речи. Джоанна прислушалась и нетерпеливым жестом потребовала у Мигеля блокнот и карандаш, принявшись быстро стенографировать.
«…освободительная война, — записывала Джоанна, — начатая патриотами Гватемалы против тоталитарного правительства этой страны, свидетельствует о непреклонной воле народов Латинской Америки воспрепятствовать любой попытке создания здесь плацдарма для коммунистической агрессии против западного полушария. Правительство, которое возглавляет полковник Джэкоб Арбенс, широко известный своими просоветскими симпатиями, в течение последнего года получило от Советского Союза самое современное вооружение в количестве, превратившем эту безобидную на первый взгляд «банановую республику» в угрозу для всего континента. По заявлению одного из видных экспертов государственного департамента, Гватемала располагает в настоящий момент военным потенциалом, приближающимся к потенциалу гитлеровской Германии в период Мюнхена. По сведениям, полученным из совершенно достоверных источников, советские специалисты работают над сооружением баз-убежищ для подводных лодок на западном побережье Гватемалы, причем эти строго засекреченные работы ведутся в свойственном советским строителям сверхбыстром темпе, с массовым применением рабского труда местных жителей, брошенных в концлагеря за несогласие с политикой правительства. Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться в той опасности, которую в случае войны могут представлять для тихоокеанского побережья США и для наших морских коммуникаций советские субмарины, базирующиеся на Гватемалу. Победоносное восстание, поднятое рыцарем демократии полковником Кастильо Армасом и пользующееся единодушной поддержкой всего населения, нанесло сокрушительный удар агрессивным планам СССР в Латинской Америке. Соединенные Штаты, оставаясь верными своей традиционной политике «доброго соседства» и принципу невмешательства во внутренние дела суверенных наций, не могут, однако, не поддерживать — хотя бы морально — великолепного освободительного движения, вспыхнувшего в Гватемале во имя восстановления попранной демократии и справедливости».
Голос умолк, и его тотчас же сменил другой, развязный и по-техасски квакающий:
— Диар френдс, перед нашим микрофоном только что выступал известный радиокомментатор по международным вопросам мистер Фрэнклин Осборн. Вы получили возможность прослушать его компетентное мнение относительно последних событий только благодаря любезности фирмы «Джонсон энд Джонсон», фабрикантов всемирно известной зубной пасты «Голд-Гэйт»! Только «Голд-Гэйт» дает вам приятное дыхание для работы и поцелуя! «Голд-Гэйт» — зубная паста четырех континентов!
Джоанна вылезла из машины, обводя всех ошеломленным взглядом.
— Послушайте, я вам сейчас прочту, — сказала она. — Это выступал один янки, комментатор по международным вопросам… Мигель — это просто кошмар…
Она начала читать записанное. Читала она плохо, ежесекундно запинаясь, потому что расшифровывать стенограмму и одновременно с этим переводить оказалось нелегким делом; но слушатели терпеливо ловили каждое ее слово. Когда она кончила, люди переглянулись.
— Неужто он так и сказал, что мы представляем опасность для континента? — недоверчиво спросил один, в своем полинявшем комбинезоне похожий на механика из города. — Значит, и для них мы тоже опасны?
Джоанна кивнула и еще раз прочла фразу комментатора. Механик покачал головой, громко, не стесняясь присутствия девушки, выругался и побрел прочь. Вслед за ним разошлись и остальные.
Джоанна осталась сидеть вместе с Мигелем на каменной скамейке у ворот, прислонясь головой к его плечу и глядя, на фиолетовое небо, в котором уже дрожали первые звезды и где неслись во всех направлениях невидимые волны с призывами к справедливости, с мольбами о помощи, с требованиями плазмы и медикаментов, медикаментов и плазмы… И в этом же небе под чистыми мерцающими звездами летят сейчас боевые приказы командирам бомбардировочных соединений и слова лжи, под прикрытием которых эти приказы будут исполнены.
— Как это может быть, Мигель? — шепотом спросила Джоанна, проглотив слезы. — Страна, в которой были Джефферсон, Линкольн…
— И в которой есть Мак-Карти и Джон Фостер Даллес, — добавил Мигель. — Во времена Джефферсона не существовала «Юнайтед фрут», Джоанна.
— Но общественное мнение? — воскликнула она. — В университете я знала столько замечательных людей… Среди студентов, среди профессуры… Ведь это же не даллесы? Неужели мнение этих людей ничего не значит?
— Общественное мнение… Ты сейчас слышала, как оно фабрикуется. Тысячи американцев будут повторять завтра этот бред о. субмаринах!
— Тысячи — не думаю. Все-таки пропаганда такого сорта рассчитана на кретинов…
— Она рассчитана на северо-американского «человека улицы», Джоанна. Этим все сказано.
Джоанна вздохнула и теснее прижалась к Мигелю, повинуясь движению его ладони, лежащей на ее плече. Было очень тихо, где-то далеко низкий женский голос, словно жалуясь, пел протяжную и печальную индейскую песню, состоящую, казалось, из одних гласных; из кухни доносился оживленный голос коммивояжера, в десятый раз рассказывающего о том, как неизвестный самолет едва не обстрелял его машину на берегу Атитлана.
— Ты очень любишь нашу страну, Мигель? — задумчиво спросила Джоанна, проследив взглядом короткий полет падающей звезды.
— Ну, как все мы, я думаю, — ответил тот.
— Нет, ты понимаешь… Я всегда считала себя патриоткой, но… как бы это объяснить… я с гордостью рассказывала о Гватемале своим друзьям в Нью-Йорке, скучала по ней, очень радовалась, когда приезжала на каникулы… Или вот сейчас, если бы ты знал, как я была счастлива, когда в первый раз увидела наши горы из окна самолета!.. Но я хочу сказать, что вот только так — когда сидишь вечером в совершенно заброшенном поселке и слушаешь эту песню, которой, наверное, уже тысяча лет, которую пели так еще до Колумба… то только тогда начинаешь понимать весь смысл этого слишком привычного слова «родина»… Ты меня немножко понял?
Вместо ответа Мигель поднес к губам ее руку и, поцеловав, прижался к ней небритой щекой.
Ушел спать коммивояжер, умолкла песня. На крыльцо кухни вышла толстая кухарка и, протяжно зевнув, крикнула:
— Эй, дон Мигель, сеньорита! Свечки у вас в комнатах я поставила — зажжете только, как будете ложиться…
— Ладно, Адрианита, спасибо, — отозвался Мигель.
— Я пойду спать? — полувопросительно сказала Джоанна, подняв к нему лицо.
— Иди, малыш. Я должен подождать одного человека — договориться с ним насчет мулов — вытаскивать завтра машину.
— Ты думаешь, удастся ее починить? — рассеянно спросила Джоанна.
— Посмотрим… Это зависит от того, сумеем ли мы дотащить ее до ближайшей мастерской. Здесь такого ремонта сделать не могут, я уже узнавал.
— Бросим ее, Мигелито… Мне почему-то неприятно о ней думать…
— Тогда уж лучше продать, она ведь стоит денег. У нас их не так много, малыш.
— Ну хорошо, продадим, — согласилась Джоанна, встав со скамьи и отряхнув брюки от пыли. — Так я пойду. Спокойной ночи, Мигелито!
— Спокойной ночи, малыш.
Джоанна поцеловала его и ушла. Он просидел еще с полчаса, поджидая погонщика, который так и не пришел: ждать дольше не имело смысла: очевидно, тот просто забыл, сбитый с толку событиями дня.
Двери номеров выходили под длинный навес, служивший коридором. Поравнявшись с комнатой Джоанны, Мигель услышал ее голос, негромко окликнувший его из-за двери:
— Мигель, это ты? Можешь зайти ко мне?
— Ты еще не спишь? — удивился он и, войдя в номер, в растерянности остановился на пороге. — О… Прости, я думал, ты еще не в постели…
— Садись, Мигель… Нет, сядь сюда, мне нужно поговорить с тобой…
Он осторожно присел на край кровати, щурясь на колеблющийся огонек свечи.
— Я тебя слушаю, малыш.
— Мигель, я…
Джоанна запнулась и потом торопливо заговорила странным голосом:
— Я хотела спросить у тебя вот что… Скажи, у тебя не появилось никаких причин, чтобы пересмотреть то… ту точку зрения, которая заставила тебя… просить моей руки?
— Какие же могут быть причины, малыш? — удивленно и немного встревоженно пожал плечами Мигель. — Я тебя не совсем понимаю…
— Нет-,нет, я просто спросила… — быстро сказала Джоанна. — Неужели ты не понимаешь?
Не глядя на нее, Мигель растерянно улыбнулся. В комнате было тихо, лишь за открытым окошком оглушительно трещали цикады. Огонек свечи на ночном столике колебался от сквозняка, и казалось, что звезда экрана на рекламном плакатике то и дело меняет выражение лица, улыбаясь то сочувственно, то иронически.
— Я думала, ты поймешь, — тихо и так же быстро продолжала Джоанна. — Мигель, дело в том, что… я сегодня много думала о нашем разговоре со вчерашним комендантом, вернее — о его заключительных словах. Я считаю, что он был совершенно прав, когда говорил о том, что… что не нужно тянуть с уже решенным делом. Ты со мной не согласен? И я хотела тебя спросить… Ты считаешь, что нам совершенно необходимо участие властей и всякие церемонии для того, чтобы… чтобы стать мужем и женой?
Торопливо договорив последние слова, Джоанна приподнялась на локте, натягивая на плечо простыню, и открыто посмотрела в лицо Мигелю.
Тот сидел, как оглушенный, растерянным жестом потирая небритый подбородок. Молчание длилось с минуту, а может, и больше; Джоанна вдруг почувствовала, что бледнеет, — ей было хорошо знакомо это неприятное ощущение, когда кожа на щеках вдруг холодеет и словно стягивается.
— Малыш, слушай меня внимательно, — медленно сказал, наконец, Мигель. — Клянусь памятью моих родителей, я никогда не лгал тебе относительно своих чувств… И если я просил тебя стать моей женой, то это потому, что только в таком виде я представлял себе личное счастье и был уверен, что сумею дать это же счастье и тебе. Но сейчас я хочу, чтобы ты правильно поняла наше положение, совершенно трезво и правильно, учитывая все обстоятельства… которые от нас не зависят.
Он кашлянул, словно у него пересохло в горле, и в первый раз за все время разговора посмотрел на Джоанну. Теплый колеблющийся огонек освещал щеку девушки и ее плечо с упавшей бретелькой, и Мигель быстро — почти испуганно — отвел глаза и торопливо продолжал:
— Ты ведь слышала сегодня радио… Это все гораздо серьезнее, чем мне сначала подумалось. Пойми. малыш, если сейчас я останусь в стороне, то уже никогда в жизни не посмею взглянуть в глаза моим ученикам. Ты ведь знаешь, я офицер, сублейтенант резерва… Конечно, никакого боевого опыта у меня нет, да и вообще офицерских знаний немного, но дело сейчас не в этом… Не только в этом, я хочу сказать. Ты ведь знаешь, малыш, что представляет собой наш офицерский корпус… Сейчас каждый, у кого есть хотя бы элементарное политическое развитие, должен быть в армии…
Он опять кашлянул и замолчал. За открытым окном, из которого тянуло свежестью ночи, звенели и неистово заливались цикады.
— Я все это знаю, Мигелито, — с отчаяньем в голосе проговорила Джоанна, — поверь, я поняла это с первого момента… Когда ты уйдешь, это будет для меня самым страшным горем, но неужели ты думаешь, что я стану удерживать тебя от того, что ты считаешь нужным и правильным?.. Мигель, почему ты не хочешь понять, что я именно потому и позвала тебя сюда, что…
Она по-детски всхлипнула и продолжала громче, почти с вызовом:
— …что нам, может быть, вообще уже не остается времени на «личное счастье»… И неужели мы не имеем права хотя бы на самую крошечную капельку этого счастья — пусть два дня, пусть даже один…
— Не плачь, палома миа,[51] не нужно. Пойми, я сейчас думаю только о твоем будущем, нужно ведь смотреть на жизнь трезво… Если со мной что-нибудь случится, как случается на войне со многими, что тогда?
Джоанна подняла голову и с усилием улыбнулась сквозь слезы.
— Мигель, ты еще не забыл школьную латынь? Я хочу напомнить тебе одну фразу, которую в таких случаях говорили римлянки: «Где ты, Кай, — там и я, Кайя». Ты меня понимаешь?
— Я понимаю, малыш… Понимаю, спасибо…
— Тогда…
Джоанна не договорила и замолчала, не поднимая глаз и покусывая губы; потом, легко вздохнув, она потянулась к столику и дунула на свечу. Огонек метнулся и погас; в комнате остался треск цикад, призрачный звездный свет и простое человеческое счастье.
Глава 3
Во всем был виноват проклятый болтун Чакон: встретил тетку возле церкви и с самыми лучшими намерениями рассказал ей о том, что вот, мол, как безобразно обошелся патрон с Педрито. А у тетки насчет столкновений с патронами вообще всегда было свое мнение.
Когда Педро вернулся с митинга, проводив Аделиту, дома началось черт знает что. Тетка кричала, что он и бездельник, и хулиган, и у мессы никогда не бывает — даже стыдно перед соседками. Не хватает только, чтобы он стал коммунистом или чем-нибудь в этом роде!
Сначала он терпел. Все-таки тетка есть тетка, и жизнь у нее действительно нелегкая. Но когда донья Люс обругала всех коммунистов, а значит и Эрнесто Корвалана в том числе, тут уже Педро обиделся всерьез. У кого куриный ум, сказал он, тому по крайней мере лучше не кудахтать о некоторых вещах. Дело, понятно, кончилось плохо.
В одиннадцатом часу вечера он вышел из дому, решив не возвращаться сюда по меньшей мере год. А когда станет на ноги, купит себе воскресный костюм (помимо голубого комбинезона) и будет уже электриком, тогда он придет сюда и помирится с теткой. И будет кормить ее и всю эту ораву, ладно уж.